Следом настало затишье, Кляйнцайту впервые за все утро выпала возможность поиграть на глокеншпиле и подумать насчет ключа. Случится сегодня, подумал он. Человек, бросивший ключ, сегодня заговорит со мной. Кляйнцайт не подпустил ум к мысли о следующем абзаце, который собирался написать. Пусть случится. Где-то завопил голос: «Хо хо, пусть случится, чится, чится».
Потом дело снова расцвело. £3.53 к обеду. Кляйнцайту платили за музыку, стихи, судьбы. Все дело в широте мышления, осознал он и задумался, не поднять ли цену за стихи до 15 пенсов. Нет, решил он. Люди не скупятся на судьбы, а не на стихи. Пускай стихи достаются дешево.
Под вечер появилась увядающая дама. Пятьдесят кошек и закопченная герань в ящике на подоконнике, предположил Кляйнцайт. Ест два раза в день, пишет в дневник лиловыми чернилами. Для судьбы слишком бедна, и 10 пенсов – удар по кошачьему корму. Пусть хотя бы послушает задаром, подумал он, и сыграл вариацию «Dies Irae» на тему о зеленой черепахе.
– Вчера, – сказала дама, – я проходила мимо и дала вам денег.
Должно быть, кто-то из клиентов на два пенса, подумал Кляйнцайт.
– Спасибо, – сказал он.
– Кажется, вместе с деньгами я уронила ключ, – сказала дама.
Очень хорошо, подумал Кляйнцайт. Чудесно. Вот и все. Вообще-то пустяк. Кость не задета. Весь день он не сознавал волны дыбом, что накатывала в нем вперед, но это, должно быть, потому, что теперь она разбилась, швырнула его вниз, вниз, вниз, к мертвецам на дне океана. Кости и жижа, но никакого сокровища. Сплошь черно. Кляйнцайт улыбнулся, вытащил из кармана ключ и отдал его даме.
– Да, – сказала она, – это он. Спасибо вам большое.
– Пожалуйста, – ответил Кляйнцайт. Она не понимала, как ей остаться, не понимала, как уйти. Он чуял закопченную герань, кошек.
– Знавала я когда-то давно одного молодого человека, тот играл на глокеншпиле в полковом оркестре, – произнесла она. – Никогда не видала, чтобы с ним просили подаяние. – Зимними на вид пальцами она раскупорила свою крохотную сумочку, украдкой выронила монетку. – Большое вам спасибо, – повторила она и повернулась уходить.
– Постойте, – сказал Кляйнцайт. Он написал стихотворение о глокеншпиле, вручил ей.
– Большое вам спасибо, – произнесла дама и медленно пошла прочь.
Нет ключа, сказал Кляйнцайт желтой бумаге. Лишь я да «Мортон Тейлор».
И я, сказала желтая бумага. Мы. Я беременна. Я ношу под сердцем твой роман. Твой большой длинный толстый жирный роман. Он ведь будет прекрасен, верно же.
Конечно, ответил Кляйнцайт со сдавленным горлом. Грузовики в милю длиной из «Мортон Тейлор» неслись по коридору. Кляйнцайт закрыл глаза, НИКТО ЗА МНОЙ НЕ ПРИСМАТРИВАЕТ, безмолвно завопил он, КЛЮЧ БЫЛ ЛОЖНОЙ ТРЕВОГОЙ.
Ха ха, сказали шаги в коридоре. Ху ху, черный косматый голос.
Возьми себя в руки, сказал Фукидид. Честь полка и все такое.
Ну да, сказал Кляйнцайт. Не афинским ли духом была выиграна Пелопоннесская война, а?
Фукидид ничего не ответил.
Афиняне ведь выиграли, верно же? – сказал Кляйнцайт.
Фукидид исчез.
Черт, сказал Кляйнцайт, боясь заглянуть в конец книги, боясь читать вступление. Узнаю, когда дотуда доберусь, сказал он.
Он уложился, подошел к телефону, позвонил Сестре – и тут прибыла боль. Уже не просто от А к В, от С к D, от Е к F – то была сложная цельная полифоническая геометрия контрапунктных разноцветных молний и громовой громкости, крупнее любой фуры «Мортон Тейлор», такая большая, что уже не она была в нем, а он в ней.
Куда? – спросила боль.
К Сестре, сказал Кляйнцайт.
Боль отвезла его туда и высадила.
XXXIV. Чепуха
– Угадай, кто в Лазарете, – сказала Сестра Кляйнцайту.
ЛАЗАРЕТ, ЛАЗАРЕТ, ЛАЗАРЕТ, завопило эхо у Кляйнцайта в черепе.
– Рыжебородый, – сказал он.
– Ну да, – сказала Сестра. – У него вывих точки опоры.
– Не хочу знать подробности, – сказал Кляйнцайт. – Как Шварцганг?
– Еще пыхтит.
– Он нас всех переживет, – сказал Кляйнцайт. – А Рыжебородый как?
– Сам знаешь, как бывает с вывихом точки опоры, – ответила Сестра.
– Нет рычага?
– Ну да, к тому же он совершенно потерял аппетит. Нам пришлось его подключить к питанию через капельницу.
– Может, навещу его, – сказал Кляйнцайт. После ужина, когда Сестре пора было на дежурство, он отправился в больницу с ней.
МИЛЫЙ! – взревел Лазарет, когда он вошел. КАК ХОРОШО, ЧТО ТЫ ВЕРНУЛСЯ! МЫ НЕПОСЛУШНЕНЬКИЕ БЫЛИ, МЫ УБЕЖАЛОЧКИ, ДРАГОЦЕННЫЙ МОЙ? ВСЕ ПРОЩЕНО. УМММММ-МММНХХ! Он смачно облобызал Кляйнцайта. Кляйнцайт утерся.
Рыжебородый занимал ту же койку, что некогда и Кляйнцайт, у окна. Скрепленный сложным металлическим каркасом со шкивами и противовесами, он сидел и рассматривал трубку, присоединенную к его руке. Когда появился Кляйнцайт, он жестко глянул на него.
– Удалось? – спросил он.
– Что? – спросил Кляйнцайт.
– Сам знаешь, – сказал Рыжебородый.
– Пока абзац, – ответил Кляйнцайт. – Я б не хотел об этом говорить.
Рыжебородый поднял брови, присвистнул.
– «Пока абзац», – повторил он. – Ты работаешь абзацами, страницами, главами – всею кучей?
Кляйнцайт кивнул, пожал плечами, отвернулся.
Рыжебородый хмыкнул, как сломанные часы.
– Я дал тебе голую комнату, – произнес он. – К худу ли, к добру ли.
– Спасибо, – ответил Кляйнцайт, – к худу ли, к добру ли.
– Не думай, будто у меня остались какие-то деньги, что я выручил за твои вещи, – сказал Рыжебородый. – Спустил их как можно скорее. Выпивка, женщины, et cetera[33]. Похвалиться нечем, растрата в чистом виде, знаешь. Только так и можно.
– Вполне, – произнес Кляйнцайт.
– Ты замечаешь, – сказал Рыжебородый, – в какую палату они меня положили?
– А4, – сказал Кляйнцайт.
– Ну да, – сказал Рыжебородый. – Все сходится, э?
– Чепуха, – слабо произнес Кляйнцайт.
– Не чепуха, – сказал Рыжебородый. – Откуда нам знать, что все они тут – не люди желтой бумаги? Спрашивать бесполезно, конечно. Нипочем не признаются. Я б и сам ни за что не признался, если б ты уже не знал. Вот что тебе скажу. – Он подманил Кляйнцайта поближе.
– Что? – спросил Кляйнцайт.
– Вот почему я разбрасывал желтую бумагу, – сказал Рыжебородый. Он произнес слова «желтая бумага» так, будто это имя собственное, словно есть некто по имени Желтая Бумага, у кого имеются ноги, которыми разгуливать. – Всей правды я тебе не рассказывал. В начале-то, может, все так и было, как сказал. Но немного погодя я ее стал разбрасывать, чтобы поглядеть, не смогу ли я повесить это на кого-нибудь другого, свалить ее с себя, понимаешь. Надеялся, что она прекратит, отпустит меня.
– И как?
– Сам видишь, что она сделала. Сперва попыталась меня утопить. Теперь сунула меня в больницу.
– Как ты вывихнул себе точку опоры?
– Пока тратил твои деньги. Так уж заведено. В излишествах есть своя умеренность. – Он посмотрел на трубку у себя в руке, на висящую бутыль, несколько раз сглотнул, как будто в горле у него очень пересохло. – Мне страшно, – проговорил он.
– А кому нет, – сказал Кляйнцайт. – «Мортон Тейлор» повсюду.
– По-прежнему побираешься?
– Да.
– Могу поспорить, это бомба. Та девушка – золотая жила.
– Я один это делаю, – сказал Кляйнцайт.
– Что, уже расстались?
– Нет, просто хочу это делать один.
– Ну и как?
– Нормально. Четыре фунта семьдесят пять за сегодня, но я рано пошабашил. Я и стихи продаю, и судьбу предсказываю.
Рыжебородый снова присвистнул.
– Так и надо, – сказал он. – Ты своего добьешься. У тебя получится.
– Что именно? – спросил Кляйнцайт.
Рыжебородый снова поманил его.
– Может, думаешь, все это скособочилось – ну как бы. Что не настоящее.
– Ты это о чем?
– Ну, – произнес Рыжебородый, – у тебя была работа и все такое, правда же. Происходила какая-то прямая жизнь.
– Да.
– Может, ты считаешь, будто попрошайничество и желтая бумага, голая комната и все остальное не считаются. Может, думаешь, будто сумеешь все это взять и бросить, все сложить так же, как было раньше.
Почему он так настойчиво всё называет? – подумал Кляйнцайт.
– Поживем – увидим, – произнес он.
– Забудь про это, – сказал Рыжебородый. – У тебя не выйдет пожить и увидеть. Ты теперь в нем. Это оно.
– Ничего не оно, – сказал Кляйнцайт. – Что угодно – это то, чему б ни случилось быть в это время.
– Нет, – сказал Рыжебородый, – это будь здорово какое оно. Теперь это желтая бумага и ты. Удачи.
– Спасибо, – сказал Кляйнцайт, противясь желанию завязать трубку Рыжебородого узлом. – Я, пожалуй, пойду.
У койки Шварцганга он остановился.
– Как все идет? – спросил он.
– Проходит, я прохожу, – отозвался Шварцганг. – А что остается?
– Уже целые фразы, – заметил Кляйнцайт. – Вы крепче прежнего.
– Крепче, слабее, – ответил Шварцганг. – В моем возрасте разницы не много. Вообще-то мне неплохо. Меня даже собираются выпустить на весь день на той неделе.
Кляйнцайт вынул из кармана клочок желтой бумаги так, чтобы Шварцганг сумел его увидеть, сунул обратно.
Шварцганг никак не отозвался. Конечно же, это чепуха, подумал Кляйнцайт. Целая палата людей желтой бумаги!
– Пишете? – спросил Шварцганг.
Кляйнцайт пожал плечами, сделал жест «ну, так».
– Публиковались?
– Нет.
– Когда-то, – сказал Шварцганг, – я пописывал. Ну, так.
– На желтой бумаге? – спросил Кляйнцайт. Краем глаза он заметил, что Рыжебородый прислушивается.
– Забавно, что вы спросили, – ответил Шварцганг. – Вообще-то я в самом деле писал на желтой бумаге. Должно быть, потому и спросил, не писатель ли вы.
– А что-нибудь, – спросил Кляйнцайт, – ну, знаете, произошло?
– Что должно было произойти? – спросил Шварцганг. – Пара глав у меня до сих пор где-то в коробке, дальше я не продвинулся. Я мелкий предприниматель, у меня табачная лавка, вот и все. Зарабатываю на жизнь. На свете полно людей, которые написали пару глав.