Висело молчание.
– Тебе известны, – продолжал Кляйнцайт, – те, кто выздоровел и отправился домой?
Нет ответа.
– Ты там? – спросил Кляйнцайт.
– Да, – ответила Сестра. – С тех пор как я тут работаю, таких не было ни одного.
– А это сколько?
– Три года.
– Но такого не может быть. В смысле – ты на меня погляди.
– Ты сам выписался. Не было ни одного, кого бы выписали. А ты единственный, кто выписался сам.
– Но ведь это не те же люди, кого положили три года назад.
– О нет. Мы довольно многих потеряли.
Поразительно, до чего тут холодно, подумал Кляйнцайт. Не нужно было Рыжебородому сбагривать мои электрокамины.
– Ты там? – спросила Сестра.
– Покамест, – ответил Кляйнцайт.
ПРИВЕТ, ЛЮБИМЕНЬКИЙ, – закричал в трубку Лазарет.
ХУ ХУ! – завопила Смерть в щель для писем.
– Но ведь это же, – сказал Кляйнцайт, – не палата для неизлечимых или что-то в этом духе, правда?
– Нет, – ответила Сестра. – Оно так просто как бы получается.
Кляйнцайт попрощался, повесил трубку. Если афиняне проиграли, не уверен, смогу ли я дальше, сказал он.
Думай по-афински, сказал Фукидид.
Кляйнцайт немного почитал, дошел до места, где спартанцы попросили афинян прекратить войну. У них же там была хорошая возможность мира, сказал он Фукидиду. Чего они ею не воспользовались?
Сам знаешь, как оно бывает, ответил Фукидид. Раз побеждаешь – думаешь, чего сейчас бросать.
Я сделал три страницы, сказал Кляйнцайт, но мира мне никто не предлагает.
Выиграй еще чуть-чуть, сказал Фукидид.
Что-то мне дурно, сказал Кляйнцайт. Откинулся назад, обнаружил, что прислонился к Слову.
Да, произнесло Слово, согласно бессмертным словам Вильяма Вондсворта: «копыто за копытом…» Помни об этом, мальчик мой.
Уордсуорта, сказал Кляйнцайт. Вондсворт – это где-то к югу от реки.
Но впереди своего времени, сказало Слово, и посмей только это забыть. В конце концов, это же он придумал гусеничный трактор – или хотя бы коня на гусеничном ходу. Армейские танки и все вот такое вот. Чем было бы современное военное дело без Вормсвуда?
Уордсуорта, сказал Кляйнцайт. Ты вообще о чем это?
О том, что говорю, проговорило Слово, – о концепции гусеничного трактора. «Копыто за копытом, – сказал он, – конь по склону вверх ступал»[34]. Совершенно очевидно, я бы решило, что он имел в виду бесконечную крутящуюся гусеницу, подкованную конскими копытами, тем самым предвосхищая нынешние машины войны и мира. Промышленная революция, слом сельского уклада. Все вот такое вот, знаешь. Прозорлив он был, этот Вотизвод. А под и над всем этим – «копыто за копытом», но ал и коготь, и резец[35]. Как «Старик-Река»[36], просто катит и катит вперед, э?
Кляйнцайт прекратил слушать. Опять начну бегать по утрам, сказал он себе. Куплю завтра спортивный костюм.
Вот это правильно, сказал Фукидид. В бегучем теле бегучий ум.
Ну да, сказал Кляйнцайт. Не включая свет, вошел в ванную, умылся и почистил зубы в темноте, помочился на слух.
Что происходит? – спросило зеркало. Кто я?
Мортон Тейлор, мрачно хмыкнув, ответил Кляйнцайт и пошел спать.
XXXVI. В голубых тонах
Назавтра Кляйнцайт выкроил время из своего трудового дня в Подземке, чтобы купить себе все для бега, а также рубашку, брюки, белье и носки. Денег на его чековом счету оставалось еще на три месяца, а попрошайничество покрывало ежедневные расходы. Вечером он отправился в больницу.
– Что ты теперь думаешь? – спросил Рыжебородый. – По-прежнему чепуха? Я слышал, что сказал Шварцганг. Я видел, как Вардак дал тебе клочок желтой бумаги.
– Два случая – еще не вся палата, – ответил Кляйнцайт.
– Два плюс два – уже четыре, – сказал Рыжебородый. – Ты забыл посчитать себя и меня. Попробуй еще кого-нибудь.
– Не уверен, что хочу.
– Смелый, да?
– Я этого и не говорил.
Какое-то время они смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Кляйнцайт перешел к койке Нокса.
– Как дела? – спросил он.
– Думаю, что долго не протяну, – ответил тот. Выглядел и говорил он так, будто от него осталась тень.
– Чепуха, – ответил Кляйнцайт тоном приходского священника с трубкой и игривым взглядом. – Выглядите вы гораздо справнее, чем когда я впервые вас увидел.
– Вовсе нет, – сказал Нокс. – И уже произвели три рефракции. В следующий раз, думаю, со мной случится полное затмение. – Он рассмеялся. – Начиналось-то с А и В, а теперь уж и Z на подходе.
Чуточку больше черноты в воздухе стало, чем обычно, подумал Кляйнцайт, глядя пристально. Загрязнение.
– От А к В, – сказал Нокс. – Как-то раз я даже подумывал написать об этом рассказ. Да так и не закончил. Вообще-то он у меня где-то здесь.
Кляйнцайт зажмурился и протянул руку. Услышал, как Нокс ворошит бумаги в выдвижном ящике своей тумбочки, ощутил, как несколько листков бумаги сунули ему в руку.
– Отчего вы зажмурились? – спросил Нокс.
– Иногда у меня голова болит, – ответил Кляйнцайт, не открывая глаз. – На ощупь не желтая.
– Она и не желтая, – ответил Нокс. – Обычная писчая, стандартный формат.
– А, – сказал Кляйнцайт. – Обычная писчая. – Он открыл глаза, взглянул на бумагу. Обычного формата, слабо линованная. Почерк у Нокса был твердый, черный и канцелярский. Кляйнцайт прочел:
Вот оно опять, точно тень на солнце: округлое черное затмило собой яркий круг, пересекши периметр в А и В.
Кляйнцайт снова зажмурился.
– Трудно читать, – сказал он. – Меня глаза донимают. Что там дальше? В Подземке вы подбираете клочок обычной писчей бумаги, идете к себе в контору, звоните врачу, пишете что-то на этой бумаге, а потом вас увольняют?
– Как вам вообще удалось это узнать? – спросил Нокс. – Я подобрал лист писчей бумаги в коридоре, он лежал на полу, совершенно чистый. Пошел в универмаг, где работаю (Стекло и Фарфор, Первый Этаж), позвонил своему врачу, затем у меня появилось совершенно неодолимое желание что-нибудь на нем написать, что я и сделал.
– Что вы написали? – спросил Кляйнцайт.
Нокс вынул из ящика сложенный лист писчей бумаги обычного формата, выглядевший так, будто его постоянно таскали в заднем кармане и много на него садились. Канцелярский почерк был крупнее и не такой твердый, каким было написано на других листах. Кляйнцайт прочел:
Бич – корноухие в стаде.
– Мне нужно было соорудить выкладку «Споуда»[37], – сказал Нокс, – ну, я приставил к полкам стремянку и взялся за дело. Там есть такой узор, называется «итальянский», довольно милый, весь в голубых тонах. Облака пунктиром, кружевные деревья, привлекательные руины, пять овечек и дама склоняет колени у речки, а сзади к ней подходит пастух, помахивая посохом. Поблизости в роскошном гроте сидит неопределенная фигура, четки перебирает, быть может, или размышляет. В общем, стоял я на стремянке с заварником в руке, как вдруг мною завладело сильное желание влезть в эту картинку, оттолкнуть пастуха и самому накинуться на эту даму, а неопределенная фигура в гроте пускай смотрит или не смотрит.
– И вы, – спросил Кляйнцайт, – вошли в картинку?
Нокс какое-то время пристально смотрел на него. Глаза у Кляйнцайта опять были закрыты, но он это ощущал.
– Нет, – сказал Нокс. – Не вошел. Я осознал, что рядом стоит мой заведующий и смотрит на меня снизу вверх уже какое-то время. Лицо у него было, как у бабуина задница, только все в глубоких морщинах, каких, я полагаю, у бабуинов на задницах обычно не бывает. «Ну-с, Нокс, – произнес он, – когда закончите позировать для памятника или созерцать бесконечность, или чем вы там еще занимаетесь, быть может, все-таки продолжите?» Тем временем я больше и больше склонялся – в буквальном смысле – к той даме на коленях у реки. Склонился я так далеко, что пошатнулся на стремянке, падая, схватился за полку и снес ее вместе с посудой фунтов на 100 (розничная цена, то есть) на голову своему заведующему.
Вообще-то он отнесся к этому довольно разумно. Сказал только, что всегда полагал, будто мои таланты могут применяться отнюдь не в отделе Стекла и Фарфора, предположил, не лучше ли мне заняться сносом зданий, и намекнул, чтобы я был любезен поискать чего-нибудь, когда будет удобно. Вот я и подыскивал, когда попал в больницу. Доктор Розоу посоветовал сдать несколько анализов. Мне бы хотелось, наверное, завершить эту историю, сама мысль проникнуть в эту красивую голубую картинку меня абсолютно заворожила, особенно на заварнике, который поразил меня отчего-то большей таинственностью, чем другие предметы сервиза. Но у меня нет таланта. Да и, похоже теперь, времени.
Кляйнцайт открыл глаза, отдал лист писчей бумаги Ноксу, покачал головой, показал большой палец и перешел к койке Бакена, мурлыча себе под нос:
– Бич – корноухие в стаде.
– Забавно, что вы это напеваете, – сказал Бакен.
– Почему? – спросил Кляйнцайт.
– Потому что я не знал, что есть такая песенка. Я думал, что сам ее сочинил. Не вполне тот же самый мотив, учтите, а те же слова.
– «Бич – корноухие в стаде»?
– О, – произнес Бакен, – я думал, вы пели: «Птички царят в циферблате».
– Это вы сочинили?
– Насколько мне известно, – ответил Бакен. – Вообще-то впервые я спел эту песенку в тот день, когда у меня начались неполадки с фузеей. Любопытно, конечно.
– Отчего? – спросил Кляйнцайт.
– Я коммивояжер в часовой компании, – ответил Бакен. – «Скоросчаз Лтд.». Выехал с новой линейкой продуктов, качусь себе по М4, и тут мимо пронеслась громадная фура…
– «Мортон Тейлор»?
– Отнюдь. С чего мне бояться проезжающей фуры? Говорю же: фура пронеслась мимо, от воздушного потока за ней моя машина покачнулась, и день вдруг показался мне темнее прежнего, в свете меньше света, если вы следите за моей мыслью.