Нокс смотрел на него по-мужски. Из-под нескольких газет он что-то вытащил, передал Кляйнцайту. Неприличные картинки? – подумал Кляйнцайт, принимая это. Нет, каталог. Рукописный шрифт, серебром по черному глянцу: «Гробы от “Быстр-Упак”». Перед картинками – предисловие:
Подберем вам гроб
Сколько раз все мы слышали, а то и сами произносили эти слова: «Да я в этой шляпе/пальто/костюме и т. д. и помирать не стану»? И тем не менее сколь многие из нас, даже самые разборчивые, оказывались в гробу, который никак не отражал наших высоких мерок личного вкуса! Вот почему мы говорим: «Умный поймет с полуслова».
Ваш выбор – отправляться ли вам в последний путь в стиле лично вашем или же пусть вас пакуют случайные люди.
Покинуть этот мир не менее важно, чем прийти в него. Точно так же, как ваши родители выказывали свою к вам любовь и гордость, когда тщательно выбирали для вас коляску, словно оправу, где бы драгоценностью блистали вы, младенец, так и теперь ваш как «уходящего в мир иной» долг перед родственниками, друзьями и сотрудниками, перед всем обществом – попрощаться в уникальной и «персонализированной» манере.
Тщательно осмотрите продукцию фирмы «БыстрУпак», и вы поймете, отчего целые поколения удовлетворенных клиентов поддерживают наш лозунг: «Играйте в ящик за любые деньги». Традиционные навыки, передаваемые от отца к сыну, секреты мастерства и годы большого опыта видны в каждом гробу «Быстр-Упака». Выберете ли вы такую недорогую модель, как «Том-совсем-один» или же роскошную емкость модели «Сугробия» – вы можете положиться на материалы, фурнитуру и мастерство самого высокого качества. С «Быстр-Упаком» вы и впрямь будете Покоиться В Мире.
Далее следовали страницы шикарных цветных фотографий. Кляйнцайт рассмотрел «Спортсмен», обитый натуральной свиной кожей (вкладка, выполненная в цвете вашей Команды по выбору), «Дипломатическую службу», где снаружи тисненный золотом черный сафьян, а внутри муаровый шелк (за дополнительную плату обивка цветов национального флага), «Сити» с массивными серебряными ручками, вручную выкованными в виде сложенных зонтиков, «Пассаты» – тиковое дерево с латунной фурнитурой, ручки из манильского каната с турецкой оплеткой. «Самые гибкие условия для покупки в кредит, – гласил каталог. – “Быстр-Упак (отдел продаж) Лтд.”, Блюйуэлл, Хертфордшир. Изгот-ли детских колясок “ПокажиКа”, контрацептивов “ОтвратиКа”, вспомогательных средств для секса “ПапАй” и бандажей “КрепКо”. Подразделение “Напалм Индастриз”».
Кляйнцайт вернул каталог Ноксу.
– Я писал эту рекламу, – сказал он.
– Да ну! – произнес Нокс. – Серьезно?
– Да, – ответил Кляйнцайт. – Я делал рекламу для «Аналь Петролеум Вазелин». «Напалм Индастриз» – одно из их подразделений.
– Вам скидка полагается, как считаете? – спросил Нокс.
– Уже нет. Меня уволили.
Нокс покачал головой.
– Невезуха, – произнес он. – Сырополз считает, что нам удастся втащить их в Национальное Здравоохранение. Пишет в министерство.
– Где вы взяли каталог? – спросил Кляйнцайт. – Коммивояжер приходил?
– Зять Сырополза, – ответил Нокс. – Сказал, что мог бы пробить групповую скидку. Вполне знающий малый. Говорил, что можно ожидать роста цен на кладбищенские участки. Спекулянты налетели и все такое. Какой-то большой консорциум, «Метрополь», что ли, уже скупил два или три кладбища получше.
– «Некрополь», – сказал Кляйнцайт. – «Городские Концепции Некрополь». Тоже один из моих клиентов.
– Скажите-ка, – произнес Нокс. – Какие внушительные у вас связи были, а? Сыроползов зять говорит, сейчас пора покупать, и я бы решил, что этим уж точно стоит поинтересоваться. Такое обычно откладываешь на потом, а затем раз – и поезд ушел.
– У вас случайно нет какого-нибудь неприличного журнальчика? – спросил Кляйнцайт.
– «Все звезды дрочки» сойдет? – спросил Нокс, протянул журнал Кляйнцайту. НОВЫЕ МОДЕЛИ, НОВЫЕ ПОЗЫ! ДРОЧКА МЕСЯЦА ЛЮБТА ДЬЮИТТ, ЦВЕТНОЙ РАЗВОРОТ БЕЗ РЕТУШИ.
– Прелесть, – сказал Кляйнцайт, погрузился в волосы на лобке Любты Дьюитт, обнаружил, что на глазных яблоках у него время от времени глазурью проступает изображение доктора Буйяна. Это они могли б и заретушировать, подумал он, попытался вызвать в уме ту песенку Смерти, какую он не вполне расслышал, осознал, чем именно он занимается, попробовал не вызывать ее в уме. Подло, подумал он. Надо быть осторожней. С его койки не видать никаких аэропланов. Ужасающее солнечное дневное небо. Когда Наполеон говорил о двухчасовой храбрости, он мог иметь в виду лишь два часа пополудни, подумал Кляйнцайт. Два часа ночи – ничто по сравнению. Любта Дьюитт, 43-25-37, была «Мисс Литые Авры» в этом году, ее любимая книга – «Бхагават-Гита», она играет на цимбалах и учится на стоматолога. Зубы, ради всего святого!
Ты неправильно меня понял, произнес Лазарет. Я не намерен тебя пожирать.
Но ведь это тебя не остановит, отозвался Кляйнцайт.
Ах, – произнес Лазарет. Понимание твое – крепче прежнего. Если в природе вещей этому суждено случиться, ты же поймешь, правда, что это лишь в природе вещей?
Вполне, ответил Кляйнцайт.
Хорошо, сказал Лазарет. Теперь, раз мы несколько разрядили обстановку, можем немного и поболтать.
О чем? – спросил Кляйнцайт.
Об Орфее, сказал Лазарет. Ты знаешь историю?
Конечно, знаю, сказал Кляйнцайт.
Расскажи мне ее, сказал Лазарет.
Своей лирой Орфей творил деревья и все такое, сказал Кляйнцайт. А потом Эвридика в Подземном царстве, он чуть было не вывел ее наружу своей музыкой, но оглянулся и потерял ее. Не нужно было ему оглядываться.
Так я и думал, сказал Лазарет. Дребедень школярская. Давай-ка приглядимся к Орфею. Я не утверждаю, что у истории есть начало, я даже не утверждаю, что это история, – истории, они как узелки на веревке. Однако есть место, время, откуда я хочу приглядеться к Орфею.
Продолжай, сказал Кляйнцайт. Я слушаю. Он наблюдал за вспыхами на экране, слушал, что говорил Лазарет. Пролетел аэроплан, вдалеке.
Безмолвие, произнес Лазарет. Безмолвие и отделенная голова Орфея, безглазая, разбухшая и гниющая, почернелая и жужжащая от мясных мух, лежит на пляже в Лесбосе. Вот она, вымытая на золотой песок под ярко-синим небом. Такая маленькая с виду, потерянная и почерневшая Орфеева голова! Ты замечал когда-нибудь, до чего маленькой выглядит голова человека, когда она больше не на его теле? Воистину достойно удивления.
Я что-то не припоминаю ту часть про отделенную голову, сказал Кляйнцайт.
Самой собой, сказал Лазарет. Это самая сердцевина и ядро всего дела. Ты не припоминаешь, как фракийские женщины разорвали его на части, голову бросили в реку? Как голова пела песни, плывя по течению к морю и через все море к Лесбосу?
Теперь возвращается, сказал Кляйнцайт. Смутно.
Смутно! – произнес Лазарет. А что не смутно? И в то же время, знаешь, жгуче ясно. Вечно подрагивает в воздухе. Голова заговаривает. Начинает яриться и проклинать. День и ночь голова Орфея ропщет на судьбу, лежа на пляже Лесбоса. Я не мог понять почти ничего из того, что она говорила.
Ты там был? – спросил Кляйнцайт.
Я там был, ответил Лазарет. Я был там, потому что пляж Лесбоса был лазаретом для Орфея. Спустя некоторое количество дней голову пнули в море.
Кто? – спросил Кляйнцайт.
Я не заметил, ответил Лазарет. Не имеет значения. И сейчас у меня перед глазами. Прибоя не было, пляж был укромен. Голова покачивалась в воде, словно кокос, затем ее понесло в море. За ней оставался небольшой кильватерный след, пока она плыла в открытое море. Стоял один из тех серых дней, воздух был очень тих, вода – ровна и гладка, вода тихонько плескала о пляж, пока накатывал прилив.
Прилив? – спросил Кляйнцайт. Не отлив?
Прилив, повторил Лазарет. Голова плыла против прилива. Подумай о том, как она плывет день и ночь, без глаз, слепая голова Орфея.
Я думаю, сказал Кляйнцайт.
Думай о ней ночью со светящимся следом, сказал Лазарет. Думай о ней в лунном свете, как плывет она к Фракии. Думай о том, как достигает она побережья, дельты, устья Эвра. Как лосось, плывет она вверх по течению, э?
К тому месту, где его расчленили? – произнес Кляйнцайт.
К тому самому месту, сказал Лазарет. Подумай, как голова Орфея рыщет ночью в тростниках у реки, вынюхивает его части. Темно, луна села. Ты слышишь, как что-то шевелится, словно в камышах охотится собака. Ты и руки у себя перед носом не разглядишь, только слышишь, как что-то движется у самой земли. Ощущаешь воздух у себя на лице, лицом чувствуешь, как что-то проходит между тобой и рекой. Какой-то вздох, быть может, ты не уверен. Кто-то невидимый медленно уходит.
Он отыскал свои члены, сказал Кляйнцайт. Поманил их и вспомнил себя.
Что есть гармония, произнес Лазарет, как не собрание себя воедино?
– Ну что, голубчик, – произнесла дама с бюстом, на каком хорошо плакать. Бюст приближался волнующе, по-матерински. Валяй, говорил он, поплачь. Перед бюстом возник лист бумаги: я, нижеоказавшийся.
– Это еще что? – спросил Кляйнцайт.
– Прекрасно вы знаете, что это, – ответила дама с бюстом. – Вы еще ее не подписали, а подписать надо. Доктор Буйян сказал, вы должны ее подписать.
– Я думаю, мне необходимо второе мнение, – сказал Кляйнцайт.
– Доктор Буйян и есть второе мнение. Первым был доктор Розоу. Помните?
– Пытаюсь, – ответил Кляйнцайт.
– Тогда подписывайте, и дело с концом. Вы, знаете ли, не один пациент в этой больнице. Операционные бронируются на недели вперед, персонал занят день и ночь. Могли бы выказать и побольше соображения, сдается мне.
– У меня навалом соображения, – ответил Кляйнцайт. – Я соображаю в гипотенузе, асимптотах и стретте. Тут есть что соображать. Я хочу сохранить свой угол прямым даже при перекошенной гипотенузе, я хочу, чтобы мои асимптоты приближались к изгибу, пусть даже они никогда не встретятся, я хочу, чтобы моя стретта осталась при мне, даже если она больше не может регулировать поступление вводных. Я хочу вспомнить себя.