– Мама дорогая, – сказала дама с бюстом. – Думаю, вас положили не в ту больницу. Оставляю это пока у вас и приду попозже.
Бумага осталась, дама с бюстом ушла. Кляйнцайту требовалось двинуть кишечником. Ум его сел на койке, а сам он остался лежать. Кляйнцайт позвонил сиделке. Она пришла, задернула шторки, помогла ему с судном.
XXXIX. Орфей ли я?
После ужина Кляйнцайт уснул, проснулся, увидел, что рядом стоит Сестра, запыхтел чаще. Такое вообще было когда-нибудь, подумал он, что я видел ее голой при свете газового огня, что мы предавались любви, что я был с ней Орфеем, гармоничным и глубоким? Теперь я даже посрать не могу без профессиональной помощи.
Сестра задернула шторки, обняла его, поцеловала, заплакала.
– Что будешь делать? – спросила она.
– Помнить, – ответил Кляйнцайт. – Вспоминать себя.
– Герой, – произнесла Сестра. – Кляйнцайт и впрямь означает «герой».
– Или трус, – сказал Кляйнцайт. Сестра еще поплакала, опять поцеловала его, вернулась к своим обязанностям.
Тусклый свет, поздний час. Кляйнцайт перекатился, пошарил под койкой. Пс-ст, произнес он. Ты там?
Ху ху, отозвалась Смерть, схватила его руку черной косматой лапой. Еще друзья?
Еще друзья, ответил Кляйнцайт.
Я не пыталась с тобой ничего сделать, сказала Смерть. Просто напевала себе под нос, честно.
Я тебе верю, сказал Кляйнцайт. Бывает.
Чем-нибудь могу помочь? – спросила Смерть.
Не прямо сейчас, сказал Кляйнцайт. Просто, знаешь, далеко не отходи.
Обслуживание круглосуточное, сказала Смерть.
Кляйнцайт вновь перекатился на спину, поглядел в тусклый потолок, закрыл глаза. Расскажи мне еще про Орфея, сказал он. Орфей ли я?
Я, повторил Лазарет. Я, я, я. Какая все это ерунда. Как какой-то Я может быть Орфеем? Даже Орфей не был Я. Я нечего здесь делать. Понимание твое не так крепко, как я думал.
Я нездоров, сказал Кляйнцайт. Будь со мной терпелив.
Терпеливей меня ты никого не найдешь, сказал Лазарет. Терпение – мое отчество.
А крестили тебя как? – спросил Кляйнцайт.
Я не христианин, ответил Лазарет. Терпеть не могу все эти новомодные религии. То была просто фигура речи, у меня нет ни имени, ни отчества. У нас, у больших, обычно только одно: Океан, Небо, Лазарет и так далее.
Слово, сказал Кляйнцайт. Подземка.
О да, промолвил Лазарет.
Расскажи мне еще про Орфея, попросил Кляйнцайт.
Когда Орфей всего себя вспомнил, сказал Лазарет, члены его сошлись воедино так гармонично, что он заиграл на своей лютне и запел с громадной силой и красотой. Никто никогда не слышал ничего подобного. Деревья и все такое, знаешь, даже камни, они просто срывались с места и перемещались туда, где он. Иногда за камнями и деревьями Орфея было и не разглядеть. Он настроился на большие вибрации, видишь ли, он и песчинки, и частички облаков, и цвета спектра – все вибрировали едино. И конечно, от этого он стал невообразимым любовником. Кришна с его пастуш́ ками Орфею и в подметки не годился.
А как же Эвридика? – спросил Кляйнцайт. Как они встретились? По-моему, ни в одной истории про это не рассказывается. Я знаю только, что она отправилась в Подземное царство после того, как умерла от укуса змеи.
Снова школярская чепуха, сказал Лазарет. Орфей встретил Эвридику, когда проник в нутро всего. Эври-дика была там, потому что там она жила. Ей не нужно было змеиного укуса, чтоб туда отправиться. Орфей силой своей гармонии пронзил мир, попал в нутро всего, в то место, что под местами. Подземное царство, если тебе угодно так его назвать. И там нашел Эвридику, женскую стихию, дополняющую его самого. Она была Инь, он был Ян. Что может быть проще.
Если она жила в Подземном царстве, зачем ему понадобилось ее оттуда выводить? – спросил Кляйнцайт.
А, сказал Лазарет. В том-то и суть орфического конфликта. Оттого-то Орфей и стал тем, что есть, вечно в настоящем, никогда в прошлом. Оттого-то упрямая слепая голова вечно плывет через океан к устью реки.
Отчего? – спросил Кляйнцайт. В чем конфликт?
Орфея не устраивало просто быть в нутре всего, в месте под всеми местами, сказал Лазарет. Гармония привела его к бездвижности и спокойствию в середке, а он такого вынести не может. Нирвана ему не по вкусу. Он хочет вернуться наружу, хочет, чтобы опять камни и деревья водили вокруг него хороводы, хочет, чтоб их с Эвридикой видели вместе в шикарных ресторанах и все такое. Естественно, он ее теряет. Она больше не может выходить наружу точно так же, как он не может сидеть внутри.
Так он не терял ее, обернувшись? – спросил Кляйнцайт.
Такое вот, конечно, приплетают, произнес Лазарет. Но оглядывайся или не оглядывайся – большой разницы не составит.
Что случилось потом? – спросил Кляйнцайт.
Все вновь идет по кругу, ответил Лазарет. Орфей скорбит, куксится, больше не желает ходить на вечеринки, не клеит местных баб, они говорят, что он педик, одно ведет к другому, его раздирают на куски, и вот по реке вновь плывет голова, устремляясь к Лесбосу.
Что все это означает? – спросил Кляйнцайт.
Как это может означать? – сказал Лазарет. Значение – предел. А никаких пределов нет.
XL. Крупная ценная прелестная мысль
Ночь, ночь, ночь. Имманентность ночи. Неограниченные запасы резервов ночи в часах. Неумолимы часы эти, их стрелки никогда не устают. Напыщенны в своей неуклонной точности: в минуте шестьдесят секунд, в часе шестьдесят минут, в сутках двадцать четыре часа. Одинаково для нищего и миллионера, старого и малого, больного и здорового.
Гнусная ложь, сказала часам Сестра. Сколько раз видала я, как ты удваиваешь плохие часы и укорачиваешь хорошие.
Много раз, хо хо, ответили часы.
Сестра отвернулась от злорадного лица циферблата, прислушалась к палате за светом лампы, медленно вывела на бумаге:
Э-В-Р-И-Д-И-К-А
А, сказал Лазарет. Наша не-такая-уж-давняя беседа.
И ты туда же, сказала Сестра. Зверская скотина.
Отнюдь, сказал Лазарет. Ты и я, мы же профессионалы, нет? Мы превозмогли иллюзии и хлипкие пленки шторок романтики, не правда ль?
Иди в жопу, сказала Сестра.
А что ты там Богу говорила? – осведомился Лазарет. Все люди больны. Да. Бог тебя не понял. Не смог бы.
Ты-то понимаешь, надо полагать, сказала Сестра.
Ты эту мысль у меня почерпнула, сказал Лазарет.
Большое тебе спасибо, сказала Сестра.
На здоровье, ответил Лазарет. Это поистине крупная ценная прелестная мысль. Я такими без разбора не бросаюсь. Однажды я сунул ее тебе в лифчик, спрятал ее у тебя на груди. Приятно было пощупать.
Старый развратник Лазарет, произнесла Сестра.
Уж какой есть, сказал Лазарет. Как мы говорили, все люди больны. Их болезнь – жизнь. Жизнь – первородное заболевание неодушевленной материи. Все было неплохо, пока материя не сваляла дурака и не ожила. Мужчины явно прогнили насквозь от своей одушевленности. Женщины же, напротив, еще не вполне утратили здоровье неодушевленности, здоровье глубокой бездвижности. Они не так больны жизнью, как мужчины. Скажу тебе такое, чего не говорил Кляйнцайту. Фракийские женщины не разрывали Орфея на куски. Он развалился сам, все время разваливается и дальше будет разваливаться. Хлебом его не корми, а дай развалиться. Утомительно, хотя, должен сказать, меня восхищает его отвага. Сильный пловец.
А я вот что скажу тебе, произнесла Сестра. Ты жуткий зануда. Плевать мне на Орфея, Эвридику и все такое. Я просто хочу, чтобы Кляйнцайт поправился.
Никуда не денется, поправится, ответил Лазарет. Он оправится от жизни. Я же сказал, я держу тебя. Ему ты не достанешься.
Ерунда, сказала Сестра, положила голову на стол, тихонько заплакала в свете лампы.
XLI. Поступок при входе
Поступок послонялся у фасада больницы, затянулся поглубже сигаретой, швырнул окурок в канаву, глянул на часы, глянул на проезжающие такси, крутнулся на каблуках, вошел в больницу.
У конторки регистратуры стояли двое полицейских.
Вы это к кому? – спросили они.
К Кляйнцайту, ответил Поступок и двинулся к лестнице.
Двое полицейских схватили его с обеих сторон за руки, выволокли наружу, затолкали в полицейский фургон, увезли прочь.
XLII. Бац нет
Утро, Кляйнцайтово первое утро в больнице. Пых пых пых пых, вот он каков. Снаружи черная ночь, а тут – тележка с утренним чаем. Кто ходит в ванную, писают в ванной, кто ходит в бутылки, писают в бутылки, у кого собирают анализы, сдают анализы для сбора. Нокс выпил чай, прочистил горло.
– Насчет гробов, – сказал он Кляйнцайту. – Вам не следует обращать внимания на тот каталог и на то, что я говорил. – Почему? – спросил Кляйнцайт.
– Вам и без того есть о чем подумать.
Наверняка слышал нас с Сестрой вчера ночью, подумал Кляйнцайт. – Вы это о чем? – спросил он.
– Вы уже уходили отсюда, – сказал Нокс. – Возможно, вы это сделаете еще раз. Надеюсь, вы это сделаете. Не все из нас, знаете… Понимаете меня, да? – Совершенно, – ответил Кляйнцайт. – Но с чего это у вас такая забота обо мне, что называется, как-то вдруг?
– Поначалу думаешь, что если не можешь сделать чего-то сам… – произнес Нокс. – А потом задумаешься вторично – и уже хочешь, чтобы кто-то, как говорится… Удивительно вообще-то. Я б и не подумал, а вот поди ж ты.
– Спасибо, – сказал Кляйнцайт.
– Не за что, – ответил Нокс.
– Есть, – сказал Кляйнцайт. – Есть за что. – Он приподнялся на локтях, посмотрел мимо Вардака, Раджа, Макдугала. Шварцганг, глядя в его сторону, показывал большой палец. Кляйнцайт показал большой палец в ответ. Рыжебородый, сидя среди своих шкивов и противовесов, передал Шварцгангу записку, а тот передал по всему ряду коек Кляйнцайту. Бумага белая:
НЕ НУЖНО ТЕБЕ ЗДЕСЬ, УХОДИ.
Кляйнцайт взял у Нокса немного обычной писчей, написал в ответ: