Нет здесь ничего волшебного, ответил Кляйцайт. Простой героизм – вот и все, что требуется. Как у афинян и спартанцев, знаешь, у классических парней. Тонкая красная линия гоплитов, такое вот.
Да, сказала желтая бумага, я тебе верю. Ты герой.
Делаешь все возможное, скромно ответил Кляйнцайт. Вот и все.
Вошла Смерть, села в углу.
Где ты пропадала? – спросил ее Кляйнцайт.
У меня, знаешь ли, тоже есть работа, ответила Смерть.
О, произнес Кляйнцайт. Он начал четвертую страницу, устал, бросил, встал со стула, медленно походил по квартире. На кухне были специи, кастрюли и сковородки, властные новые вещи, принесенные Сестрой. В гардеробе висела одежда Сестры. Она ушла купить чего-нибудь сегодня на ужин. На следующей неделе возьмет отгулы в счет отпуска, чтобы побыть с ним. Он потянулся, вздохнул, ему стало легко. Боли нет.
Он вернулся к простому столу хвойного дерева, погладил его, любовно посмотрел на желтую бумагу, погладил и ее.
Ты и я, сказал он.
Покойник, сказала желтая бумага.
Что ты сказала? – переспросил Кляйнцайт.
Спокойно, ответила желтая бумага. Я сказала, оставайся спокойным.
Зачем?
Так ты дольше протянешь.
Ты говоришь не так, как давеча, произнес Кляйнцайт. Забавное ты говоришь.
Разве? – произнесла желтая бумага.
Да, сказал Кляйнцайт. Говоришь.
Желтая бумага пожала плечами.
Кляйнцайт перечитал три страницы, которые написал сегодня, и те три, что написал прежде. Сейчас, когда он их читал, слова, казалось, лежали на бумаге, словно перхоть. Он потряс бумагой, смел все с нее. Там ничего. Черные значки – о да. Чернила на бумаге – уж точно. Больше ничего.
Что происходит? – спросил он.
Ничего не происходит, ответила желтая бумага. Сделал бы так, чтобы произошло. Герой.
Так он это и назвал: ГЕРОЙ. Чернилами на первой же странице значилось: ГЕРОЙ. Курам на смех. Кляйнцайт зачеркнул.
Что это? – спросил Кляйнцайт.
Нет ответа от желтой бумаги.
Черт бы тебя подрал, произнес Кляйнцайт. Что это? Почему слова мои осыпались с бумаги, словно перхоть? Скажи мне!
Нет никаких «твоих» слов, ответила желтая бумага.
Чьи же они? – спросил Кляйнцайт. Я их написал.
«Я», произнесла желтая бумага. Ну и юморочек. «Я» не может написать ничего такого, что осталось бы на бумаге, дурачок.
А кто может? – спросил Кляйнцайт.
Ты меня утомляешь, ответила желтая бумага.
Проклятье, сказал Кляйнцайт, ты моя желтая бумага или нет?
Нет, сказала желтая бумага.
А чья тогда? – спросил Кляйнцайт.
Сло́ва.
Что сейчас будет?
Что может, то и будет.
КАК – Я – МОГУ – ОСТАВИТЬ – СЛОВА – НА – БУМАГЕ? – произнес Кляйнцайт очень медленно, словно разговаривал с чужеземцем.
Они останутся, если ты их туда не поставишь, ответила желтая бумага.
Как мне это сделать?
Этого не сделать, оно само происходит.
Как оно происходит?
Просто нужно найти то, что там находится, и пусть оно будет, произнесла желтая бумага.
Найти что где? – спросил Кляйнцайт.
Здесь, сказала желтая бумага. Сейчас.
Кляйнцайт взял чистый лист, уставился в него. Ничего, сказал он. Абсолютно ничего.
Что тут за шум? – спросила Смерть, заглядывая ему через плечо.
Ничего не могу найти в этой бумаге, сказал Кляйнцайт.
Чепуха, произнесла Смерть. Всё там. Я это вижу вполне отчетливо.
Что говорит? – спросил Кляйнцайт.
Смерть прочла что-то вслух очень тихо.
Что-что? – переспросил Кляйнцайт. Погромче, будь добра.
Смерть сказала что-то чуть громче.
Все равно ни слова не разберу из того, что ты говоришь, сказал Кляйнцайт. Ему стало ошеломляюще жаль мерцающего морского света и улыбки фарфоровой русалки в аквариуме, которого больше не было. Затем он вдруг ощутил себя перчаткой, изнутри которой ускользает рука. Совсем пустым, а все гладко исчезало в полнейшем безмолвии.
XLIX. Раз-Езд
Пых пых пых пых, зарядил Кляйнцайт. Шторки задернули, Сестра сидела у его койки в Сестринской форме, глядела ему в лицо.
Под кроватью сидела Смерть, мыча себе под нос, чистила ногти. Никогда их не получается совсем отчистить, сказала она. Работа у меня мерзкая, но что толку жаловаться. Все равно, думаю, уж лучше б я была Юностью или Весной, или чем угодно, нежели тем, что я сейчас.
Может, не Юностью. Сопливая пора, людей толком узнать не успеешь, а они уже повзрослели. Весна, считай, то же самое, а кроме того, это дамская работа. Поступком было б здорово быть, я бы решила.
Где-то в камере лежал Поступок, курил и пялился в потолок. Ну и карьера, произнес он. В кутузке я провел больше времени, чем где-либо еще. Почему нельзя мне быть Смертью или чем-нибудь вроде. Постоянная работа, надежная.
Весна, завернувшись в стеганое одеяло в насквозь промерзшей однокомнатной квартире, поняла, что пальцы у нее не гнутся от холода, и бросила штопать свою кисейную рабочую одежду. Посмотрела в незажженный огонь, взяла газету, прочла о забастовке газовиков.
Юность, тащась по канаве, услышала лай гончих, идущих по ее следу, всхлипнула и потащилась дальше.
У Лазарета жалоб не было. Позавтракав, Лазарет закурил сигару, выдохнул крупными тучами дыма. Ах-х-х! – вздохнул Лазарет. Эм-м-мх! А ну подъем! Всем пить чай.
Все подъялись, запили чай. Кляйнцайт открыл глаза, увидел Сестру. Та его поцеловала. Он увидел экран монитора.
– Черт, – произнес он. – Опять пыхтит. Что произошло?
– Я нашла тебя на полу, когда пришла из магазина, – ответила Сестра. – Поэтому решила, что с таким же успехом мы можем пойти на дежурство вместе.
– Ах, – произнес Кляйнцайт. – Я пытался прочесть то, что было в желтой бумаге. – Он слабо потянулся под койку. Ты там? – спросил он.
Тут, там, повсюду, ответила Смерть. Как Пак.
Почему тебе обязательно нужно хитрить? – спросил Кляйнцайт. Встала б да билась, как мужчина – или хотя б как шимпанзе, – а не устраивала все эти фокусы.
Никаких фокусов я не устраивала, ответила Смерть. Слово даю.
Именно это ты и сделала, сказал Кляйнцайт. Дала мне свое слово, и свет вырубило. На ум ему пришли последние замечания доктора Буйяна – что если свет вырубит снова, он придет в себя уже без гипотенузы, асимптот и стретты. Кляйнцайт ощупал всего себя, не ощутил никакой недостачи.
– Они меня оперировали или как-то? – спросил он Сестру.
– Нет, – ответила Сестра. – У тебя наступила гиперакселерация стретты, и доктор Розоу хочет, чтоб ты успокоился, а потом он решит, что делать.
– Доктор Розоу вернулся! – произнес Кляйнцайт. – А где Буйян?
– Гоняет где-то на своей яхте, – ответила Сестра.
Кляйнцайт вздохнул, выпил чаю. Все немного прояснялось. Не то чтоб между Розоу и Буйяном была большая разница, но Розоу хотя б не мучил Кляйнцайта в детстве, а потом не забыл его.
– Я принесла твои вещи, – сказала Сестра. – Они у тебя в шкафчике. Фукидид тоже.
– Спасибо, – ответил Кляйнцайт. – И я в своей авантюрной пижаме. Готов к крупной авантюре.
Сестра пожала плечами.
– Нипочем не узнаешь, – сказала она. – Если не мертвый, можешь пожить еще немного.
– Попытаюсь, – ответил Кляйнцайт. – Принеси мне вечером желтую бумагу и японские ручки, ладно?
Сестра додежурила, пришла сиделка с лекарственной тележкой.
– Три «Нас-3оя», два «Баца», три «УглоСпряма», три «ПереЛета», один «Раз-Езд», – произнесла она.
– Я любимец Национальной системы здравоохранения, – заметил Кляйнцайт. – Что стало с «Зеленосветом»?
– Вместо него доктор Розоу прописал вам «Раз-Езд».
– Вот она, жизнь, – произнес Кляйнцайт. – «Зеленосвет» приводит к «Раз-Езду». – Он вздохнул, проглотил все таблетки. Сиделка раздвинула шторки. Слева от него лежал Радж, справа – Шварцганг.
– Снова соседи, – отметил Шварцганг.
– Кого нет? – спросил Кляйнцайт.
– Макдугала.
– Выписали?
– Нет.
Макдугал, подумал Кляйнцайт. Я с ним даже не поговорил. Чем он был, интересно? Желтая бумага? «Ризла»? Обороты конвертов?
Рыжебородый по-прежнему лежал там, по другую сторону от Шварцганга. Кляйнцайт ему кивнул. Рыжебородый кивнул в ответ, глядя сквозь ярмарку Шварцганговой аппаратуры. Хорошо бы старика ночью иллюминировать, подумал Кляйнцайт. Затем ему пришло в голову, что и он сам мог бы вдруг обнаружить, что Лазарет в нем пророс механической людоедской лозой. Два тонких усика уже связали его с монитором. Смогут ли когда-нибудь Рыжебородый и Шварцганг вырваться из своих трубок, шлангов и гарнитур? – спросил себя он. Оглядел ряды коек. Вот и над всем Бакеном, заметил он, леса, словно над недостроенным зданием. Сырополз, у которого похоронные связи, также щеголял разнообразным такелажем. Если мухи не летят к паутине, подумал Кляйнцайт, паутина летит к мухам. Но все они, конечно же, уже влетели в паутину, верно же. Лазарет сидел себе и дожидался, пока один за другим они не прожужжат ему в шелковистые тенета и не влипнут в них.
– Ну? – спросил Рыжебородый. – Что нового?
– Сам видишь, что нового, – ответил Кляйнцайт. – Вот он я. Пых пых пых пых.
– Ты не очень старался, – сказал Рыжебородый.
– Адский черт! – произнес Кляйнцайт. – Так нечестно. Я выходил отсюда, как Штырь Конскер в фильме про побег из тюрьмы! Меня б нипочем не засунули обратно, если бы мой друг шимпанзе не взялся за свои обычные фокусы. Они почти не доставили меня обратно живым.
– Слишком много ты возмущаешься, – сказал Рыжебородый.
– Тебе легко языком молоть, – ответил Кляйнцайт. – Что-то не вижу я, чтоб ты в бега пускался.
– Мне кранты, ловить больше нечего, – ответил Рыжебородый. – А вот тебе еще нет, а ты уже сдаешь позиции.
– Чушь собачья, – ответил Кляйнцайт, гордясь и стыдясь одновременно. – Чего ты от меня хочешь? Что мне еще делать – кроме того, что уже делаю?
Рыжебородый уставился на него, ничего не ответил.
Вспомни, сказал Лазарет.
А! – сказал Кляйнцайт. Про это он забыл.