делать.
– На месте – это где?
– В Ефремовском, там у него загородный дом. Это километров тридцать от МКАДа.
– Когда?
– Не хотелось бы откладывать.
– Сегодня?
– Ближе к вечеру.
– Колеблешься?
– Угу…
– Ох уж это русское колеблющееся, зыблющееся, музыкальное, онанирующее сознание…
– Законы жизни, сросшиеся с законами сна, – подхватил цитату Полусветов. – Новое открытие: ты читала «Распад атома» Георгия Иванова.
– Гораздо важнее, что мы оба это читали, – сказала она. – Ты пытаешься читать меня, но и я тебя пытаюсь читать. Ты об этом не задумывался, Полусветов?
– Пожалуй. – Он кивнул. – Мне это и в голову не приходило…
Они приехали в Ефремовское около пяти вечера.
Как ни отговаривал Полусветов Кору от поездки, она и слышать ничего не хотела.
Всю дорогу она молчала, лишь изредка поглядывая на Полусветова, и только когда машина остановилась у высокого забора, над которым виднелась черепичная крыша, она сказала:
– При твоих возможностях любой противник обречен до схватки…
– Может, останешься в машине?
– Ну уж нет. – Ехидно улыбнулась. – Хочу своими глазами увидеть твою темную сторону…
Рядом с воротами на заборе висело обернутое полиэтиленом объявление: «Святой Сарай – туда». Стрелка показывала направо.
Полусветов нажал кнопку переговорного устройства.
– Я хотел бы поговорить с господином Карасевым.
– Святой Сарай – направо, – ответил женский голос. – Метров пятьдесят до поворота – и прямо. Там увидите.
– Простите, мне нужен Карасев, а не сарай.
– А господин Карасев здесь давно не живет – найдете его в Сарае.
Переговорное устройство щелкнуло и выключилось.
– Сарай! – Полусветов вернулся к машине. – На персидском сарай – дворец. Что ж, посмотрим на этот дворец.
Стоило им свернуть направо, как они увидели еще один указатель: «Святой Сарай – прямо 800 м».
Метров через пятьсот асфальт закончился; остаток пути они проделали по гравийной дороге.
Наконец, впереди показался высокий сплошной забор с воротами, на которых было мелом от руки написано: «Частная собственность. Вход только для йеху».
Полусветов и Корица переглянулись.
– Да, – сказала Корица, – я читала Свифта.
Ворота распахнулись, стоило Полусветову постучать.
За воротами их ждала высокая широкоплечая женщина в коротких штанах, открывавших могучие ноги, покрытые синяками и царапинами. В руках она держала помповую винтовку.
– На гуигнгнмов охотитесь? – вежливо поинтересовался Полусветов. – Мы к господину Карасеву.
– Пиздуйте за мной, – хрипло сказала женщина, вскинув винтовку на плечо и обдав посетителей густым запахом перегара. – Да под ноги смотрите!
Кора фыркнула, но женщина и ухом не повела.
Широко шагая, охранница повела их к сараю, стоявшему поодаль.
– А запах… – пробормотала Кора. – Вы трупы не закапываете, что ли?
Заросшая кустами и застроенная какими-то дощатыми будками территория была завалена мусором: всюду валялись пустые бутылки, консервные банки, рваные пакеты от фастфуда, рекламки, мотки проволоки, разбитые ящики, ржавые велосипеды и сломанные детские коляски, огрызки и объедки, да вдобавок этот натюрморт там и сям был украшен кучками испражнений. Посреди этого безобразия на огромном полосатом матрасе лениво мастурбировал бомж, не обращавший внимания ни на зрителей, ни на дождь.
Женщина с винтовкой ногой открыла дверь сарая и посторонилась.
Тесное помещение было заставлено ящиками, коробками, скамейками. Угол у окна был закрыт шторкой. За столом в углу курил рослый мужчина в рваном свитере, перед которым стояла бутылка с мутной жидкостью. Когда он встал, из-под стола на четвереньках выползла голая женщина, подарившая гостям беззубую улыбку. Она на ходу вытерла губы и скрылась в углу.
– Хули надо? – спросил хозяин, застегивая ширинку. – Мы знакомы?
– Да, – сказал Полусветов, опускаясь на стул. – Я муж Лаванды Полусветовой, которую пятнадцать лет назад вы убили. Раздробили колени слесарным молотком, а потом отрубили ступни. Она умерла от боли. За что?
Полусветов смотрел на Карася – и не понимал, как щеголеватый, одетый в дорогой костюм ледяной красавец гуигнгнм, на дух не выносивший мата, цитировавший Платона и ценивший старый коньяк, превратился в это чучело, которое сквернословит, лакает самогон, живет посреди вонючей свалки и выглядит словно йеху, только что вытащенный из мусорной кучи. И эти женщины – что сторожиха с винтовкой, что минетчица, жрущая сейчас какую-то булку в углу…
– За что? – повторил он, не спуская взгляда с Карася.
– Если б я был прежним человеком, – произнес Карась, – сказал бы: значит, было за что. Но я – другой. Совсем другой. И вам придется в это поверить. Перед вами – не Владимир Сергеевич Карасев, а мразь сраная и перхоть болотная. Когда погибла Соня… дочь… когда ее зарезали, чтобы отомстить мне… – Он вдруг всхлипнул. – Она ж дауненок, совсем беззащитная была, а ее – бритвой… Вот тогда и понял я, что шел путем неправедным, вообще брел по дороге жизни как хуй знает кто… как еблан непутевый… И вдруг на пути в Дамаск меня пизданула молния, и я узрел нечто важное, нечто невообразимое, но реальное, – и стал Карасём, которого эти бляди называют святым… я пережил метанойю, покаялся в грехах, но никому мое покаяние было не надобно, и тогда я купил эту землю, поселился здесь с одной только целью – сдохнуть тут в говне и мраке, во мраке и говне, как и подобает человеку, натворившему всё то, что я натворил… среди блевотины, с пиздосей под боком, пьяный… Я создал монастырь, где собирается всё говно мира… где-то же должно быть такое место на земле, если в ад мы разучились верить… а вот в такое сраное место я – верю, и они, – он кивнул на женщин, – верят… всё грязное, нищедушное, всё несчастное и греховное, злое и блядское – всё это здесь, и вся мысль моя и наша – сдохнуть и быть забытым… Поэтому никакой я не Карасев, даже не Карась, а так, говно на палочке, Христос, опустившийся до всех мерзостей, на которые только способны люди, Иисус, опустившийся до Иуды, чтобы стать человеком в его полноте, чтобы стать худшим из худших, соединиться с человеческой природой «неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно», как и провозглашено на Халкидонском соборе…
Было в нем что-то ускользавшее от Полусветова – что-то змеящееся, что-то мерзостно-хитрое и нагло-хамоватое…
Карась вдруг вскочил, бросился к занавеске, отдернул и с безумным видом ткнул в кусок картона, на котором был изображен Иуда, висящий на осине, с языком до колен и глумливым выражением на ехидном лице.
– Вот наш бог, и зовется он – Бздо. Пиздатая картинка, а? Сам такое ебало нахуярил. Бздо всеслабейший, всемерзейший и всепердейший. Бздо, свидетельствующий о Христе из выгребной ямы. Я сам себя приговорил к выгребной яме – к пожизненному сроку, и такого срока ни один ваш ебаный суд никому никогда не даст. Жить в говне и сдохнуть в говне – вот мой срок. Что притащат с помойки – то и сожру. Кто ляжет рядом – того и выебу. И хуй я забил на мир, в котором справедливости не было, нет и не будет, и на себя тоже хуй забил…
– Тех, кто убил вашу дочь, нашли? – тихо спросил Полусветов.
– Они – не нашли, я – да, нашел, притащил сюда, прибил гвоздями к полу, разрезал, но не до смерти, и жрал ложкой, пока живы были. Двое их было. А третий сам сюда пришел, и вот его я простил. Он сам на себя руки наложил… Я остался без имени, я лишился не только дочери и жены, но и места во Вселенной, даже ваш ебаный Бог не знал, как меня окликнуть, и я не мог отозваться, и я смирился с этим – смирился! Как у Данте, еб его мать: меняя путь, меняет имя он. Зови меня Бздо, если хочешь, а не хочешь – ну и хуй с тобой. Твоя жена была одним из моих грехов, и я этим не хвалюсь, но этого и не забываю. Хочешь отомстить? – Он вдруг выхватил из кармана опасную бритву, освободил лезвие, протянул Полусветову. – На! Хуячь по горлу! Мне от этого ни хорошо, ни плохо! Ну же!
Полусветов отступил на шаг.
– Левушка, – сдавленным голосом позвала Корица, – Левушка, милый…
– Нет? Ссышь? А ебись оно всё конем! Когда-то ведь всё равно придется… – Карась подбежал к иконе, закинул голову и с силой полоснул себя бритвой по шее – кровь брызнула на икону. – Я тебя…
Но на большее его не хватило – он рухнул на бок, засучил ногами, захрипел, замер. На полу стремительно растекалась лужа темной крови.
Голая шлюха в углу по-прежнему вяло жевала булку; Полусветов перевел взгляд на сторожиху с ружьем, – но тут вонючий воздух, словно отяжелевший от запаха свежей крови, так сгустился, что дышать стало невозможно. Корица схватилась руками за грудь, содрогнулась – и, вся дрожа, медленно осела на пол.
– Кора!
Полусветов бросился к ней, схватил за руку, приложил ухо к груди – сердце ее то частило, то замирало. Он похлопал ее по щекам, но женщина не откликнулась. Полусветов уперся двумя руками в ее грудь, надавил, отпустил, снова надавил, потом приник губами к ее рту, с силой выдохнул, еще и еще раз, пока тело ее не отозвалось мелкими судорогами. Он тотчас приподнял ее, подхватил на руки.
С Корой на руках Полусветов бросился к воротам, уложил ее на откинутое переднее сиденье – Корица наконец открыла глаза – и, выжав газ, помчался на северо-восток, к Москве, над которой дрожало зарево, колыхавшееся под дождем…
Вернувшись домой, они сразу свалились в сон, и это была их первая ночь без секса.
Пресса довольно вяло откликнулась на смерть Карасева. Полиция склонялась к версии самоубийства.
Но было одно исключение – статья в «Еженедельной московской газете», автором которой был некий Георгий Знаменский. По его словам, он не раз встречался с Карасём и его «соузниками», добровольно заточившими себя в Святом Сарае, который являлся пародией на монастырь, а сообщество Карася – пародией на религиозное объединение, и язык не поворачивается назвать его общиной или даже сектой.