«Потрясение, пережитое Карасём после гибели дочери, в свою очередь, является пародией на озарение, снизошедшее на Савла на пути в Дамаск. Внезапно уверовавший бандит – не такое уж и исключение в той среде, которая в 90-х была предоставлена сама себе и лишена каких бы то ни было духовных опор (однако убийство отца и старшего брата далось Карасеву-младшему легко). Просто Карась был умнее или начитаннее своих подельников, хотя и не понимал, как связать свою жизнь с тем, что он узнал из книг. В каком-то смысле он стал жертвой собственной эрудиции.
После смерти дочери он отошел от дел, купил участок земли на окраине Ефремовского и открыл ворота для всякого сброда. Их “идеология” сводилась к некоему набору желаний и стремлений, тем не менее в ней прослеживается связь (так и хочется сказать – пародийная) с раннехристианскими гностическими сектами – каинитами, адамитами, карпократианами и т. п. У многих из них ключевыми героями или святыми были Каин и Иуда Искариот.
Чтобы избавиться от всего земного, нечистого, плотского, сектанты предавались распутной жизни – блудили, воровали, лгали, жили в грязи, даже убивали, то есть вели себя как юродивые, которые намеренно навлекали на себя ненависть окружающих, чтобы преодолеть чувство собственного достоинства и гордость (эгоизм), и таким странным, парадоксальным, изнаночным образом – путем странной любви к Единственному – приблизиться к Богу.
Ты не выйдешь из темницы, пока не заплатишь последней полушки, как писал евангелист Лука.
То, что остальные любили в Авеле и Христе, эти люди пытались любить в Каине и Иуде.
Главное ж отличие сообщества Святого Сарая от этих сект состояло в том, что у сторонников Карася не было ни слова, ни веры, которое они могли бы предъявить тем, кто жаждет спасения. Были – интеллектуальный хаос и анархический образ жизни. Было – отчаяние без выхода.
Исследователей часто смущает контраст между сравнительной малостью предательства Иуды и тем духовным значением, которое придает ему традиция, поэтому историки и богословы выдвинули иную версию: Иуда выдал первосвященникам некие преступные высказывания или тайные криминальные аспекты учения Христа. Версия эта, однако, не имеет опоры в евангелиях.
Наиболее неожиданные и парадоксальные предположения содержатся в новелле Борхеса “Три версии предательства Иуды”. Борхес – точнее, герой новеллы (протестантский богослов, что, конечно, не случайно) – выдвигает следующие гипотезы.
Первая: в ответ на жертву Бога некий человек – им оказался Иуда – совершает равноценную жертву (предательство), становясь как бы негативным двойником Христа. Вторая: предательство Иуды – результат сверхаскетического умерщвления и осквернения плоти и духа, результат сверхсмирения. Наконец, третья версия заключается в предположении, что Бог стал человеком полностью, вплоть до низости его, то есть стал Иудой. Таким образом, тайное имя Бога (Шем-Гамфораш) – Иуда Искариот.
Однако гораздо более интересным является сам факт обращения культуры новейшего времени к образу Предателя и попытки его осмысления у границ или даже за пределами религиозной традиции: Иуда стал таким же персонажем культуры, как Христос, Родион Раскольников или Дракула.
Борхеса живо интересовала гностическая традиция. Думаю, наверняка он знал о секте каинитов, которые толковали предательство Иуды как выполнение задачи высшего служения, необходимого для искупления мира и предписанного самим Христом. Вторая версия Борхеса явно восходит к ереси гностика Карпократа, мельком упомянутого в новелле. Карпократ полагал, что душа Иисуса освободилась от рабства материи, указав путь к свободе для всех – отрешение от мира, презрение к создавшим мир начальным, низшим духам.
Вот что пишет о карпократианах Владимир Соловьев: “По их учению, лучший способ презирать материальный мир – это совершать все возможные плотские грехи, сохраняя свободу духа или бесстрастие, не привязываясь ни к какому отдельному бытию или вещам и внешнюю законность заменяя внутреннею силою веры и любви… необходимо изведать на собственном опыте все возможности греха, чтобы отделаться ото всех и получить свободу”. (Странным образом эта мысль созвучна парадоксальному утверждению Лоренцо Валлы: “Разврат и публичные дома много более заслуживают перед родом человеческим, чем набожное целомудрие и воздержанность”.)
Иисус Христос “вывел дух из рабства на свободу”. Иуда Искариот сделал свободный выбор, обернувшийся ужасающим крушением личности: рождение свободы ознаменовано грозным указанием на ее пределы. Взирая на Крест, мы не вправе забывать об Осине. Христос стал Тем-Кто-Мешает: Он и впрямь мешает нам забывать о том, что мы не вправе поступаться своим истинным “я” ради чего бы то ни было, – мешает простым фактом своего существования. Это ужасно. Невыносимо. От меня требуется, чтобы я ежемгновенно помнил о смерти и поступал так, как если бы через миг мне предстояло умереть. Самое же страшное заключается в том, что требование это исходит не от Чужого, а просто от Другого, в роли которого обычно выступает душа человеческая. Чужого можно обмануть, Другого – никогда. Иуда Искариот не вынес этого. Поэтому он тоже, как мне кажется, может претендовать на имя Тот-Кто-Мешает. Не на славу и силу, нет, – лишь на имя, при упоминании которого картонное пламя истории обжигает всерьез, до волдырей и боли…
А Карась – что Карась?
На развал он ответил распадом, вот и всё, что можно о нем сказать».
– Жалеешь, что не смог ему отомстить? – спросила Корица за завтраком.
– Жалею, что хотел отомстить, – сказал Полусветов. – Я, наверное, и не смог бы сделать с ним такое, что он сам с собой сделал. – Помолчал. – Ты меня напугала…
– Да просто сомлела, – сказала Корица. – Дышать там было нечем, да еще этот псих с кровищей…
– Мне кажется, надо бы показаться врачу…
– Из-за обморока? Не смеши меня!
– Сердце у тебя как-то странно себя вело…
– Ох, Полусветов, – протянула она, – чует оно, мое сердце, – настрадаюсь я с тобой, люциферидом…
– Завтра будешь в Париже страдать.
– А документы?
– На столе.
Кора запахнула халат, взяла со стола паспорта.
– Вот теперь меня точно никто не узна́ет…
– Ты сейчас о ком? О тех гопниках из Царицынского парка?
– А ведь это было недавно!..
– Ты давно на себя в большое зеркало смотрела?
– Смотрю по сто раз на дню.
– Потому и не замечаешь…
Она подошла к нему, чуть-чуть приподнялась на цыпочки и поцеловала в щеку.
– Всё я замечаю, Полусветов. Телом замечаю: трусы стали малы, а лифчики и ботинки – велики, как бы ты ни старался успевать за моей трансформацией. А сейчас и лицо…
Он вопросительно поднял брови.
– Я ж теперь красавица, да, Полусветов? Просто я еще не привыкла к этому. Красавицы ведь такие свободные, легкие, самодостаточные, а если у женщины ноги или задница хотя бы немножко не айс, она этого не забывает ни на минуту; она может не думать об этом – за нее думает тело, которое прячется и мучается… Ты сделал всё, что мог, однако люблю я тебя не за это…
Он молча ждал.
– Помнишь, я спросила, что ты во мне нашел? И ты ответил: влажную красоту несовершенного белоснежного тела. Меня эти твои слова дважды ударили в самое сердце, или куда там они должны бить… Первый раз ударило слово «несовершенное», во второй раз – то же самое слово «несовершенное»… потому что сначала у меня замерло сердце от горя, а потом – от счастья… я вдруг поняла, что без этого слóва твои словá – просто красивая фраза, а с этим словом – признание в любви…
– Кора, я ведь пока не знаю, что такое любовь. Правда-правда. Может, я немножко психопат, вообще неспособный к любви… Мне 52 года, я был женат, стал отцом, у меня были красивые и неглупые любовницы, – но я до сих пор не уверен, что хоть кого-нибудь любил… ну, может, Нессу – чуть-чуть… То же, что я чувствую сейчас, вообще пока мне непонятно…
– Ты как будто оправдываешься, и оправдываешься – как подросток…
– Боюсь обмануть твои ожидания.
– Какие у нас планы на сегодня?
– Хотел тебе кое-что показать…
– А у этого кой-чего есть название?
– Белое.
– Просто «белое»? Не хочешь объяснить?
– Не могу.
Было еще не поздно, когда Полусветов припарковал машину во дворе на Ясеневой.
Кора взяла его под руку, и они двинулись по Елецкой в сторону МКАД.
Справа выстроились новенькие многоэтажные дома, которые выросли на месте заброшенных воинских частей и стихийных гаражей.
– Скажи-ка мне, Полусветов, а могу я называть тебя своим мужем?
– Ты намекаешь на свадьбу?
– Ну, не совсем…
– Тогда о чем речь?
– Завтра в Париже я хотела бы пойти куда-нибудь в вечернем платье… У меня же будет вечернее платье? Декольте, шелк, вырез до бедра, бриллианты, – вот это вот всё дьявольское, манящее…
– Значит, речь о свадебном ужине? – сказал Полусветов. – Подозреваю, ты уже и ресторан выбрала. «Ля Пэ»? «Максим»? «Прокоп»? «Фламель»?
– «Пятерка».
– «Le Cinq»?
– В отеле «Георг Пятый».
– Ну и отлично, там и поселимся – и будет нам шик, – сказал Полусветов. – Теперь туда.
Они свернули с тротуара на дорожку, прошли между деревьями и остановились у низкого – чуть выше человеческого роста – бетонного строения с покатой крышей.
– Убежище какое-то?
– Скорее, хранилище.
Полусветов провел рукой около утопленной в стену двери – и она открылась.
– Ты против праздничного шика?
– Кора, я хочу, чтобы свадебный ужин нам понравился.
– Нам, – сказала она. – Ты мой молодец, растешь…
Под потолком вспыхнули зарешеченные яркие лампы, осветившие пустое помещение с серыми стенами и горловиной люка посередине.
Полусветов поднял люк.
Они спустились по железной лестнице, включили свет и остановились у большого квадратного ящика, накрытого крышкой из тяжелого пластика.
– Оно там? – шепотом спросила Корица.