– Божечки мои…
– Если всё это – Джоконда, Венера Милосская, Мадонна Рафаэля – вдруг исчезнет, что случится? И вся эта помойка современного искусства, окропленная святой водой, – исчезнет? Что будет? А ничего. Никто этого не заметит. Ну а если б и заметили? Это стало бы газетной сенсацией, темой для болтовни в курилке и для детективного романа. Чем же тогда Джоконда отличается от Марадоны или Чикатило? С этой точки зрения – ничем. Пустота, еще не заполненная новым содержанием. А оно появляется только после сильных потрясений, и это не победа на чемпионате мира по футболу. Сегодня всем хватает изображения Джоконды на майке. Дыма, а не огня. На древних соборах высоко-высоко на фасадах стоят фигуры ангелов, выполненных тщательно, со множеством деталей, которые снизу не видны. Ну казалось бы, зачем так стараться, если этого никто не оценит? Но старались, потому что их работа была даром Богу. Молитвой. Леонардо из другого поколения, но вырос в атмосфере священнодействия – в прямом смысле этого слова. А сейчас и атмосферы не осталось, и даже то, что зритель увидит, мало кого волнует… А ведь Джоконда родилась, когда люди убивали друг друга на улицах – и им за это ничего не было, когда вино пили, как кровь, а кровь – как вино, когда вонючие красавицы отдавались вонючим разбойникам на каменных плитах в ледяных замках, а потом любовники искали вшей в головах друг у друга, задыхаясь от счастья…
– Ох… я сейчас сдохну! Воздуха не хватает!
– Сделаю тебе искусственное дыхание, и ты будешь жить. Я умею делать искусственное дыхание, Кора, ты сама убедилась.
– На ходу сочиняешь… Меня-то ты сочиняешь?
Он легко рассмеялся.
– Ты, Кора, мое самое любимое сочинение. Хотя и незавершенное.
– Полусветов, ты лучше меня знаешь: если даже индивидуализм, психологизм и гуманизм и мутировали до неузнаваемости, это же не значит, что прошлое заслуживает казни. Так ведь всегда было: что-то умирало, а что-то возрождалось к новой жизни, и так всегда и будет. Почему я должна произносить эти банальности вслух!
– Но попробовать… – Он подмигнул. – Но – сыграть без козырей, без всех этих рафаэлей, моцартов и достоевских – а? Без костылей и костыликов? Слабо?
– Бес и бесовщина – это все-таки разные вещи. Вот эти твои шуточки о козырях и костыликах – бесовщина чистейшей воды!
Он снова подмигнул.
– Только не вздумай меня гипнотизировать! – вскричала Кора. – И не надо этих дьявольских штучек!
– Они ж тебе понравились – посмотри на себя в зеркало, Кора…
– Это другое…
– Почему же другое? Это то же самое. То же самое, Кора. – Он вдруг улыбнулся. – Это игра, Кора, всего-навсего игра. Исчезновение Джоконды, даже исчезновение всех и всяческих упоминаний о ней мало что изменит в истории, а может, и ничего. Бог с ней, с Джокондой! Дело, может, и не в ней, а в какой-нибудь фигурке времен фараонов. Но даже если предположить, что где-то существует какой-нибудь клочок древнего пергамента с рисунком или текстом, из которого выросла вся культура, и уничтожить этот клочок, – ничего не изменится. Производство культуры – такое же свойство человечества, как способность женщины к деторождению, и чтобы уничтожить культуру, надо уничтожить человечество, а на это даже дьявол не способен, потому что дьявол не только служит палачом у Бога, но и сам в определенном смысле создает культуру – без него она неполная…
– Успокоил, – недовольным тоном сказала Кора. – Но на минуту я почувствовала себя женой палача…
Полусветов расплатился за кофе, Кора поколебалась, но взяла его не под руку, а за руку, и они неторопливо двинулись вдоль по набережной.
– Ты ничего не боишься? – спросила Кора, заглядывая в лицо Полусветову. – И тебе ничего не жаль? Только сейчас я начинаю понимать, что купля-продажа души – это всерьез…
– Всерьез, – сказал Полусветов. – Но больше всего меня беспокоят эта игра и моя в ней роль. Вполне возможно, что это я пишу и ставлю пьесу, что это я в ней исполняю главную роль, но ведь где-то сидит хозяин театра, позволивший мне и написать, и поставить пьесу, и сыграть в ней роль, сидит, покуривая сигару или жалкий зэковский бычок, неважно, и усмехается… А еще хуже, если не усмехается, а просто смотрит пустыми глазами на сцену – и думает о какой-нибудь мозоли, которая мучает его вот уже тысячу лет, и плевать ему на всех нас, потому что мы для него – просто расходный материал, и все его дары – деньги, красота, возможности – могут быть отняты мгновенно, по его прихоти… нас сбросят до базовой версии и забудут, бросят в какой-нибудь ящик, где хранятся куклы-марионетки…
– К чёрту чёрта! – сказала Кора. – Жизнь, конечно же, не стоит того, чтобы мы ее проживали, но деваться нам некуда, и поэтому у жизни есть вкус. Ты же сам говорил, что будущее – это здесь и сейчас, а здесь и сейчас мы в двух шагах от музея Орсэ, если я правильно понимаю. Значит, нам предстоит встреча с искусством, в котором индивидуальность художника важнее предмета искусства…
Полусветов рассмеялся.
– От Дега до Писсарро, от Ренуара до Сёра. Но больше всего, скажу тебе по секрету, я жду встречи со «Звездной ночью над Роной» – это ах и обжорство для глаз.
– Где-то здесь когда-то был вокзал Орсэ, если верить интернету…
– Сейчас ты его увидишь, – сказал Полусветов, открывая перед нею дверь. – Сюда, мадам!
Когда они вышли из музея, Корица поежилась.
Начинало темнеть, от Сены тянуло холодом.
Полусветов достал из кармана шарф, протянул Коре.
– Спасибо. Хорошо иметь под рукой заботливого чёрта.
Она замотала шею шарфом и подняла воротник пальто.
Миновав мост Руаяль, они поднялись к Риволи, пересекли улицу, ориентируясь на памятник Жанне д’Арк, и двинулись по Сент-Оноре в сторону церкви святого Роха.
– Где-то здесь, – сказал Полусветов, глядя на экран смартфона. – За церковью – направо…
Через несколько минут они чуть не столкнулись на тротуаре с молодым мужчиной, почти бежавшим навстречу.
– Господин Полусветов? – спросил он, кланяясь при этом Коре. – Мадам.
– Добрый вечер, Джанкарло, – сказал Полусветов.
– Друзья с детства называют меня Чарли.
– Добрый вечер, Чарли.
– Как же он красив, – вполголоса сказала по-русски Кора, когда Чарли открывал перед ними дверь подъезда. – Квартира в таком районе, наверное, стоит бешеных денег…
– Итальянская кровь… он архитектор, дизайнер и всё такое, хорошо зарабатывает, да и его семья очень богата… мать, кажется, то ли графиня, то ли княгиня…
Чарли посмотрел на них с улыбкой.
– Я еще плохо понимаю по-русски, – сказал он.
Они поднялись в лифте на третий этаж.
В дверях их ждала Агнесса – высокая, худенькая, темноволосая, похожая на отца, отметила про себя Кора.
Агнесса с улыбкой подставила щеку отцу, потом Коре.
В гостиной на столе их ожидали вино и сырная тарелка.
– Пожалуйста, – сказал Чарли по-русски, приглашая их к столу. – Это самое трудное русское слово – «пожалуйста».
– Как вам Париж? – спросила Агнесса, обращаясь к Коре. – Погода нервная – то солнце, то дождь…
– Мы только что из Орсэ, – сказала Кора. – У вас красивая квартира, Агнесса.
– Вы хорошо говорите по-французски, – сказала Агнесса, поднимая бокал. – За встречу.
Выпили. Кора потянулась к сыру.
– Как ты, па? – спросила Агнесса, глядя на отца.
– Норм. Ты-то как?
– Клод там. – Агнесса кивнула на дверь в углу. – С ним Анита… она из Румынии, врач-невролог, помогает нам ухаживать за Клодом…
– Скажите, Чарли, знаете ли вы что-нибудь о Стеклянной церкви во Франции? – спросил Полусветов. – Стеклянная, кристальная – что-то в этом роде… может быть, это легенда…
– Легенда, конечно, – подтвердил Чарли. – Но не во Франции, а в Италии, на севере, в районе озера Гарда. Мои родители живут там, неподалеку от Вероны, где их предки поселились чуть не тысячу лет назад. Предки матери. В тех краях – особенно севернее, ближе к Тиролю, – исстари были сильны протестантские, сектантские настроения. Кажется, эта легенда возникла еще в Темные века. Крестьяне говорили, что в горах дьявол построил в пику Богу самую красивую церковь на свете – храм из стекла. – Он улыбнулся. – Наверное, чтобы было видно, ворует ли священник, предается ли прелюбодеянию… да и прихожане были бы все как на ладони… Но Бог сказал, что это вторжение в частную жизнь и покушение на таинства крещения, исповеди, брака… и в гневе разрушил Стеклянную церковь, прокляв и запретив на этом месте любое строительство. Однако вскоре эта церковь стала появляться – иногда на рассвете, чаще на закате, как прекрасный мираж, который дано видеть только избранным…
– А у этой церкви есть название? – спросил Полусветов.
– Как она называлась на самом деле, никто не знает, но крестьяне называли ее Квардеа, от «quarta dea» – «четвертая богиня». Не знаю, что это значит… что-то языческое, вероятно… Не знаю, какой смысл они в это вкладывают…
– Чудесная легенда, – сказала Кора. – И чудесная могла бы получиться инсталляция… видеоинсталляция…
– Видеомиракль, – подхватил Чарли. – Средневековая мистерия с участием дьявола, Бога, священника, прихожан, влюбленных и разбойников… церковь, вспыхивающая в начале действа, и церковь, гаснущая в финале, гаснущая, но не погасающая… добро и зло, красота и вера, грех и воздаяние… готовый спектакль! А если его еще и поставить в той местности, то вообще отпад! Вы верующий человек, Лев?
– У Господа со мной сложные отношения…
Чарли расхохотался, поднял бокал и чокнулся с Полусветовым.
Разговор в гостиной утратил нервозность.
Полусветов наклонился к дочери, сидевшей рядом.
– Я бы хотел поговорить с Клодом, – сказал он. – Наедине. Это возможно?
– Поговорить?
– Ну, как получится…
– Конечно, – сказала Агнесса, – я скажу Аните…
– Наедине, – повторил Полусветов. – Если что-то пойдет не так – вы же рядом…
– Хорошо, – сказала Агнесса, вставая. – Мы к Клоду.