Вслед за Богом умер и велосипед.
Утром Кора просмотрела парижские новости – и не сдержалась.
– Ни слова о Джоконде! Ни звука! Как будто ничего не случилось! Но ведь этого не может быть… Лувр посещают миллионы, в музее работают сотни, если не тысячи сотрудников… словно все ослепли и оглохли… единственная новость, которую эти идиоты горячо обсуждают, – смерть велосипедов…
– Да, может, там, в Лувре, всё построено на особенностях нашей с тобой психологии, а другие люди видят иначе, как есть, а не как нам показали…
– Но ведь всё это можно вернуть, и без шума? Сделать как было… Ну вот если человек, близкий тебе человек, умрет, ты же сможешь его воскресить?
От неожиданности Полусветов рассмеялся.
– Кора, это невозможно. У дьявола нет бытия, он ничего не создает – только разрушает. Или пытается разрушить. Созидание – не его фишка. Одному Богу под силу создать мир, наделить человека гением или воскресить мертвого. Дьявол обладает всеми достоинствами человека, кроме одного – он лишен смирения, а творчество без этого немыслимо. Творец – это божественное чувство границы. Даже если он и пересекает границу, он исходит из внутреннего осознания необходимости. Бог положил предел дьяволу, но в границах этой сферы дьяволу всё дозволено…
– Бла-бла-бла… – Кора была рассержена не на шутку. – Тогда какого рожна ты продал чёрту душу? Чтобы превратить меня в ебливую мартышку, которой можно похвастать перед друзьями? Жрать и пить от пуза? Швырять деньги налево и направо? Господи, ты ведь даже убийце своей жены не смог отомстить – он сам покончил с собой… – Она перевела дух. – Прости, но… не могу поверить, что человеческую память вот так запросто можно уничтожить, и никто пальцем не шевельнет. Ведь это всё, что у нас есть, из чего мы состоим…
Полусветов вдруг улыбнулся.
– Твой смех неуместен, – холодно сказала Кора. – Да, я не забываю, что у меня нет прошлого, но на самом деле оно есть, только я о нем не помню… – Фыркнула. – Хватит лыбиться, Полусветов!
– Видишь ли, мне кажется, что наша память лишилась сердечности и веры. Когда Леонардо создавал Джоконду, люди верили в Бога, в дьявола… они не догадывались о теории относительности и жевательной резинке, но хорошо разбирались в повадках ангелов и демонов… Кто сегодня способен – не готов, а именно способен – жить в огненном облаке веры? Да и где его взять? Кто сегодня способен любить Джоконду? По-настоящему, всем сердцем, до слез и дрожи? Искусствоведы отпадают: для них знание важнее любви. А если они и заговорят о любви, то расковыряют ее скальпелем до костей, пока ничего живого не останется. Остальные делают селфи с Джокондой, стоя к ней спиной, и проходят в следующий зал… Джоконда популярна, как Майкл Джексон, но – нелюбима…
– Ни за что не поверю, что на земле нет ни одного человека, который не любил бы Джоконду… Ну, а сам Леонардо ее – любил? Не живую женщину, а ту, которую писал? Он мастер, а мастерство – это навык и расчет… ну и вдохновение, конечно… вдохновение – это любовь? Или это значит, что мы дождались варваров? И где! В Европе! В Европе, считающей себя садом культуры, окруженным страшными дикими джунглями, – в Европе родились и расплодились собственные варвары! Просто теперь они не воюют и не воняют, а делают селфи.
– Это значит лишь, что ты читала Кутзее или Буццати. Можно подумать, что мы не впали в варварство – в этом смысле… Кстати, заметь: в русской литературе не было и нет этой темы, «ожидание варваров». Возможно, вовсе не потому, что мы сами варвары, а в силу того, что в нашем русском коде – только не смейся – зашито послание к Колоссянам: нет пред Ним ни эллина, ни иудея…
– Или потому, – сказала Кора, – что в силу особенностей веры у русских не сложилось ясного представления о границах между Богом и дьяволом, между верой и неверием, между варварством и цивилизацией… – Помолчала. – Значит, не вернется…
– Джоконда? Это мы с тобой знаем, что там что-то не так, а остальные ни о чем и не подозревают.
Кора молчала, помешивая ложечкой кофе.
– Почему ты вдруг спросил у Чарли о Стеклянной церкви? Из-за ключа?
– Не случайно же он оказался рядом с тобой там, в парке. Может быть, он выпал из твоей сумочки или из кармана…
– И? Будем играть в загадочный Париж? Код Гюго? Кого или что станем искать?
– Не знаю. Пока не знаю.
– Какие у нас планы? Как долго мы будем в Париже?
– Пока не надоест. В нашем распоряжении вся Франция: Лотарингия, Нормандия, Бретань, Аквитания, Прованс… Мон-Сен-Мишель, папский дворец в Авиньоне, Ван Гог в Арле, а в Руане мсье и мадам могут прокатиться в закрытой карете, выбрасывая по пути из окна клочья письма…
– Ты опять проверяешь мою начитанность! Да, я читала «Госпожу Бовари»!
– А разве тебе самой не приятно лишний раз убедиться, что к тебе возвращается память?
– Хм. Может, по музеям? Пока они еще целы-невредимы.
– Ну, не думаю, что дьявол опустится до того, чтобы навсегда избавить Париж от музеев. Например, от музея эротики на пляс Пигаль – разве не дьявольское место? А можем полюбоваться черепом Рабле в катакомбах, или прогуляться по улице Муфтар…
– Что ж, пойдем и мы за нашими телами…
– Но их мы не наденем в Судный день: не наше то, что сбросили мы сами…
Полусветовы надеялись, что прогулка по Латинскому кварталу займет часа два-три, но ошиблись: в половине восьмого вечера Кора, совершенно обессиленная, сказала, что хочет на ручки или хотя бы перекусить. Муж внес ее на руках в ближайшее заведение – «Утиный амбар», где их встретили аплодисментами.
Плотно поужинав, они решили – была не была – полюбоваться перед сном панорамой засыпающего города с вершины Монмартра.
Полусветов вызвал машину, которая доставила их на площадь Сен-Пьер. Оттуда они на фуникулере поднялись к подножию Сакре-Кёр.
– Заметил? – спросила Кора, когда они вышли из вагона фуникулера. – Справа, за деревьями?
– Опять обезьяна?
– Похоже, она от нас никогда не отвяжется…
– Знаешь, она похожа на того типа… помощник Фосфора… как же его, черт, звали-то? Флит… нет… Флик! Наборный Каблук – так его звали! Он был в шляпе и босиком… а ногти у него были черные…
– Мне показалось, что он кого-то преследует…
– Нас?
– Нет, там, в сквере… вроде кто-то мелькнул за деревьями и скрылся, и этот урод бросился за ним…
– Может, за пригожей дьяволицей?
– Тьфу, Полусветов!
Они остановились у ограждения эспланады. Внизу и до горизонта лежал Париж, мерцавший миллионами огней.
– А мы можем сделать круг над Парижем?
– По небу?
– Как на крыльях.
– Я еще не пробовал летать, – сказал Полусветов, оглядываясь по сторонам. – Да и народу тут многовато…
– А мы отойдем подальше, спрячемся между деревьями и махнем – а? Удержишь меня?
– Удержать-то удержу… пойдем-ка туда, за собор…
Они поднялись к стенам собора, обошли его и стали спускаться по лесенке в крошечный сквер.
– Вот он! – Кора вытянула руку. – Флик!
Орангутан резко обернулся, оскалился и шагнул в сторону.
За руку он держал Клодин – она была в пижаме и босиком.
Девочка узнала Полусветова и Кору, рванулась к ним, но Флик крепко держал ее.
– Отпусти, – сказал Полусветов.
– А то что? – Флик снова оскалился. – А то что, Лев Александрович? В полицию пожалуетесь? Или, может, решили со мной подраться? – Он оттолкнул Клодин. – Ну давай, сука, иди сюда.
И орангутан внезапно стал вдвое выше и шире.
Кора вдруг поняла, что сейчас и здесь закончится их жизнь, поняла с такой отчетливостью, что слёзы сами собой хлынули из ее глаз.
– Иду, – спокойно сказал Полусветов.
И взорвался, распавшись на тысячи шаров, которые ярко светились и бешено вращались. Один из шаров стремительно атаковал Флика – тот отмахнулся. Тогда на него бросились другие шары – рой, окруживший гигантского орангутана со всех сторон. Флик замахал лапами, пытаясь сбить или поймать противников, но при всей его обезьяньей ловкости и быстроте это ему удавалось плохо. Внезапно ближайшие шары выплюнули узкие языки пламени и тотчас отскочили назад, освобождая поле для других шаров, стрелявших в обезьяну огнем, на смену им мчались тысячи новых бойцов, и через несколько секунд орангутан вспыхнул с головы до ног и рухнул у ног Клодин. Шары вдруг исчезли, собравшись в фигуру Полусветова, который воткнул в пылающую голову Флика меч и крикнул:
– Тринадцать!
И горящая обезьяна подлетела в воздух, обхватив себя руками и вращаясь всё быстрее, и с шипением взмыла в небо – выше, выше куполов Сакре-Кёр, и метрах в пятидесяти над крестами собора взорвалась, рассыпавшись фейерверком…
– Тринадцать, – сказал Полусветов.
Люди, оторопело наблюдавшие за фантастической схваткой чудовищ, вдруг как ни в чем не бывало разошлись, весело болтая и напрочь забыв о том, что только что видели.
Кора присела перед Клодин на корточки и привлекла к себе.
– Детка моя милая… Что случилось? Как ты здесь оказалась, Кло?
Когда они садились в машину, один из подвыпивших парней, провожая Кору восхищенным взглядом, громко проговорил: «Iwould!». Его друзья захохотали.
– Не поняла, – сказала Кора, поудобнее устраиваясь на заднем сиденье, – что он сказал…
– Я б ей, – сказал Полусветов. – Или «я б ей вдул».
Кора фыркнула.
– Как ты?
– Жив-здоров.
– А серьезно?
– Норм, – сказал Полусветов. – Голова только гудит.
На повороте набережной к улице Георга Пятого, где столкнулись три автомобиля, машина вдруг взмыла в воздух – и через три секунды приземлилась у входа в отель.
– Тринадцать, – сказал Полусветов, вылезая из машины.
– Можешь идти? – спросила Кора, помогая девочке выйти из машины.
– Да, – сказала Клодин, хватая ее за руку. – Только не отпускай меня.
Кора сглотнула.