– Фабио сказал, что вы читали мою книгу о каинитах, – сказала княгиня. – Грехи молодости… Недавно я перелистала ее – и чуть не расплакалась. Тогда я страстно верила в Бога, но не верила в Его слуг, и вся книга насквозь пропитана этим нигилистическим ядом. Мне казалось, что настоящий христианин, следующий требованию imitatio Christi, не может не чувствовать великую всеохватность Господа, который снизошел до самых ничтожных людей, чтобы спасти их. Следуя этой логике, верующий человек должен отринуть все внешние требования, все эти так называемые правила приличия и лицемерные нормы морали, чтобы уподобиться Христу в его отрицании фальши смертного мира, очиститься от его грязи. Я была твердо убеждена, что для этого он должен открытым сердцем прикоснуться ко всем болям и язвам мира, сыграть все роли в трагическом театре жизни, все до последней, – и только после этого, пройдя через очищающий пламень испытаний, предстать пред Господом. Каждый должен побывать в шкуре Каина и Иуды. Ведь Данте не сразу попал в Рай: сначала ему пришлось пройти всеми кругами Ада. – Она допила третий бокал, взмахнула вилкой и рассмеялась. – А вылилось это в хеппенинги – знаете, что это такое? Мы разыгрывали что-то вроде маленьких религиозных пьес на улицах, вокзалах – всюду, где только можно, а после этого напивались, нанюхивались и безудержно трахались. Режиссером этих мираклей выступал Фульвио, незабвенный мой Фульвио… Когда мы занимались любовью, кровать должна была стоять так, чтобы наши головы были повернуты на северо-запад. Северо-западные оргазмы – самое яркое воспоминание молодости, это такие лимонады любви… Это он побудил меня вставить музыкальные шарики в вагину, а в анус – серебряную свистульку на случай, если я вдруг пукну в неподобающий момент… – Она искоса посмотрела на мессера Маноцци. – С Фабио мы занимаемся сексом на юго-востоке, оргазмы не такие сумасшедшие, зато регулярные, а это в моем возрасте очень важно, и я ему бесконечно благодарна за это…
– А на профессиональной сцене вы выступали? – спросила Кора, стараясь не думать о шариках и свистульке.
– Так и не закончила театральную школу… – Княгиня улыбнулась. – Что ж, зато теперь я вольна играть сколько захочу. В спальне мы иногда с Фабио разыгрываем сцены из «Отелло». А иной раз по вечерам поднимаюсь по лестнице на вершину башни, выхожу на балкон и молчу, пока Ромео выговорится, чтобы после этого подать голос…
– Стань у окна, убей луну соседством, – проговорил Полусветов.
– И про перчатку, конечно!
– О, быть бы на руке ее перчаткой, перчаткой на руке…
– О горе мне!.. – Княгиня вздохнула. – Хотя всё чаще мне приходится играть Федру, да вот Ипполит из Фабио, прямо скажем, так себе…
Фабио бесстрастно поцеловал ее руку и направился к дверям.
– Он вертит мною как ему заблагорассудится, – задумчиво проговорила княгиня, провожая его взглядом, – но здоровье дороже: в постели он очень старается. Я позволяю Фабио всё. Можно сказать, что он совершенно свободен. Может приходить, когда захочет, и уходить, когда и куда ему захочется – днем и ночью… У меня никого не осталось, кроме Фабио и Фульвио, но Фульвио бесплотен, а значит…
– От чего умер ваш муж, синьора? – спросила Кора.
– Передоз, – сказала она. – Ну и рак, конечно.
– Башня, на которую иногда поднимается Джульетта, кажется очень ветхой, – сказал Полусветов.
– Внутри каменная винтовая лестница, – сказала княгиня, – но она едва держится, поэтому сверху на ступеньки положили доски. Однако и при этом лестница выдерживает только меня. Вот уже сорок лет мой вес остается одним и тем же – сорок девять килограммов. Я с легкостью и хрустом взбегаю наверх, как в юности…
В голосе ее прозвучала гордость.
– Почему же вас так заинтересовала Стеклянная церковь? – Синьора взялась за пятый бокал. – От кого вы услышали эту историю?
– Мне о ней рассказывал Чарли, – сказала Кора, – буквально за несколько часов до гибели. Мы обсуждали постановку миракля по мотивам этой волшебной легенды.
– Это не легенда, милая, – возразила княгиня. – Не совсем легенда.
– Вы когда-нибудь видели ее? – спросил Полусветов.
Княгиня выпрямилась.
– И не раз. Но никогда к ней не приближалась…
– Вот как?
– Видите ли… – Она замялась. – Фульвио считал, что я обладаю экстрасенсорными способностями… впрочем, это было давно… однако всякий раз, когда перед моим взором появлялась эта церковь, со мной и вокруг что-то происходило… описать это невозможно… какое-то возмущение стихий… домой я возвращалась обессиленная, а потом спала несколько дней кряду… там что-то есть, в этой церкви… то ли она проклята, то ли – наоборот, но в любом случае это опасная церковь… по крайней мере – для людей вроде нас, то есть для заурядных людей… – Помолчала. – Из писем Чарли я поняла, что у него сын…
– Сын, – сказал Полусветов. – Но мальчик пережил потрясение, которое пробудило в его организме таинственные механизмы морфологической трансформации…
Княгиня кивнула.
– Как они умерли?
– Никто не знает.
Она вдруг встрепенулась.
– Однако наша малышка спит! Бедное дитя! Ее следует немедленно уложить в постель!
– Спасибо за чудесную встречу, синьора Арбателли, – сказал Полусветов, поднимаясь.
– Пина, – сказала она. – Друзья зовут меня Пиной.
– Спасибо, Пина, – сказала Кора, поднимая Клодин на руки, – за чудесный вечер.
Княгиня с улыбкой свистнула.
Спальню им отвели на втором этаже, в огромной комнате с камином и высоким потолком, украшенным росписями. Стены были затянуты гобеленами с выцветшим рисунком, а над бескрайней кроватью нависал балдахин с бахромой и кистями.
– Где здесь туалет, черт возьми?
– Дверь за ширмой, – сказал Полусветов. – Ложитесь, а я схожу на разведку… Заметила, каким взглядом мессер Маноцци перекинулся с Джиной? И как он переглянулся с нашим кучером, когда мы подъехали к крыльцу?
– Думаю, этот мессер вовсе не демон, – сонным голосом проговорила Кора. – Демоны вряд ли станут носить напоказ кольца с пентаграммой…
Полусветов поцеловал в лоб Клодин, в губы Кору и выскользнул из комнаты.
Ему требовалось хорошее ночное зрение, и он сказал: «Тринадцать».
Первой и главной его целью была старая башня.
Он быстро прошел по дорожке к саду, скрылся в тени и через пять минут оказался у подножия башни.
Дверь была закрыта на щеколду, которая поддалась легкому усилию.
Изнутри пахнуло затхлостью.
Полусветов поставил ногу на нижнюю ступеньку, перенес на нее всю тяжесть тела – и услышал хруст, когда ступенька под ним просела. На стертые каменные ступени положили не доски – на кирпич поставили плоские короба, заполнив их галькой или песком, и скрепили эти короба железными скобами.
Он с громким хрустом поднялся наверх, с площадки под крышей окинул взглядом горы, синевшие в темноте, верхушки деревьев, и втянул запах чистой прохлады.
Что-то, однако, мешало ему наслаждаться идиллическим покоем тихой итальянской ночи.
Он спустился на две ступеньки вниз, сунул палец в щель и легко оторвал верхнюю доску. Плоский прямоугольный ящик был наполнен не галькой и не песком, а как будто ракушками или обломками костей. Он присел на корточки и извлек из крошева дугообразный предмет, который при ближайшем рассмотрении оказался нижней челюстью с венечным и мыщелковым отростками, зубами и подбородочным выступом. Mandibula. Челюсть была маленькой – принадлежала она, похоже, ребенку лет десяти-двенадцати.
Сунув челюсть в карман, Полусветов принялся копать руками прах в ящике, пытаясь угадать назначение обломков. Этот похож на проксимальную фалангу пальца, а этот – явный обломок тазовой кости…
Он спустился вниз, аккуратно закрыл дверь и задвинул щеколду.
Кости могли попасть сюда разными путями. Возможно, их доставили с какого-нибудь старого-престарого городского кладбища, которое решили ликвидировать. Хотя величина костей свидетельствовала о том, что все они принадлежали детям. Старые детские кости, некоторые пожелтели и посерели от времени.
Может быть, предки княгини делла Гарда из поколения в поколение были педофилами и убийцами, а возможно, и людоедами? Или это кости маленьких рабов, погибших здесь в Темные века? Имеет ли к этим костям какое-нибудь отношение мессер Маноцци? И знает ли о них синьора Арбателли? Связана ли эта страшная лестница с пропажами детей в Вероне?
Полусветов прикинул: восемьдесят восемь ступенек – восемьдесят восемь ящиков, в каждом останки четырех-пяти детей, значит, лестница содержит всё, что осталось от трехсот двадцати или четырехсот сорока детей в возрасте от шести – восьми до десяти – двенадцати лет.
Мальчики и девочки, белокурые и брюнеты, с кожей розоватой или черной, высокие и низкие, заики и глухонемые, хроменькие и горбатые, певцы и художники, отпрыски башмачников и виноградарей, нотариусов и побирушек, красавицы и чудовища, – все они оказались в этом оссуарии, в этих ящиках, по которым легко взлетала прекрасная синьора, чтобы с высоты башни пропеть монолог Джульетты…
Он прошел через спящий сад к дому, глубоко дыша чистым воздухом итальянской ночи, поднялся по лестнице на второй этаж и услыхал голоса в дальнем конце коридора, где находилась столовая. Кто-то говорил, не повышая голоса, но Полусветов узнал баритон мессера Маноцци – и зашагал на звук.
Он остановился в двух шагах от огромного дверного проема, откуда ему хорошо было видно и слышно всё, что происходило в столовой. Во главе стола с глиняным кувшином в руке разглагольствовал Маноцци – голый, но в черной шляпе, черных очках и черной перчатке на левой руке. Голая Джина, выставив красивый зад из-под стола, делала мессеру минет. Других голых мужчин и женщин Полусветов не знал – они пили, ели и спаривались, не замечая никого и ничего вокруг. В столовой плавал дым, и это был не табачный дым.