– Бритва?
– Опасная бритва – знаешь, что это такое? Лезвие в крови, салфетка в крови…
– В моей сумочке?
Он кивнул.
– Откуда?
Он пожал плечами.
– Но это же не значит, что я… ну не могла же я…
Она залпом допила вино.
– Покажи!
Он принес сумочку, завернутую в большое полотенце, вытряхнул содержимое на одеяло. Всё, что могло быть грязным, – было грязным и пахло керосином.
Женщина двумя пальцами достала из сумочки свернутую окровавленную салфетку, понюхала, поморщилась и положила обратно.
– Просто не верится, – пробормотала она. – Как во сне…
– Возможно, отказ памяти связан с тем, что произошло. С этой бритвой. Так бывает: память спасает нас от того, что мозг не в силах вместить…
– Хочешь сказать, что я кого-то убила?
Голос ее звучал глухо.
– Нет, конечно. Кровь, может, и не человеческая, а, скажем, куриная…
Корица кисло улыбнулась.
– И больше ничего? Ни паспорта, ни телефона?
Полусветов покачал головой.
– Значит, я ничего не помню, не знаю, кто я, почему оказалась в парке, где потеряла паспорт и телефон и где нашла эту бритву… Мрак!
– А ты уверена, что сумочка – твоя?
– Я… нет… откуда мне знать… но ты же нашел ее рядом со мной!..
– Мало ли, чья это сумочка. Может, и не твоя. Что в ней – твоего? Ни документов, ни телефона – вообще ничего. Может, кто-нибудь ее потерял, а ты оказалась рядом. Нас всех подстерегает случай…
– …над нами – сумрак неминучий, иль ясность Божьего лица…
– Ну вот, ты Блока помнишь – уже хорошо!
– Чего уж тут хорошего…
– А родители, друзья?
Она покачала головой.
Полусветов обнял ее за плечи.
– А ты правда меня на руках тащил?
– Пришлось.
Она вздохнула.
– Это амнезия, да?
– Я не врач. Но когда я мыл твою голову, никаких синяков и шишек – не обнаружил.
– Ты же сам сказал, что память спасает нас от того, что мозг не в силах вместить. И что делать? Я теперь на улицу боюсь выйти: а вдруг меня разыскивает полиция!
– Надо подождать, ничего другого не остается. Дождаться, когда к тебе вернется память, ты вспомнишь свое имя, где живешь, где работаешь и всё такое…
– И сколько ждать? Ладно день, а если месяц… или год?
– Это вряд ли. Мне кажется, всё не так безнадежно. Ну и, в крайнем случае, если выздоровление затянется, найдем хорошего врача…
Она усмехнулась.
– У меня – ни паспорта, ни страховки, если ты не забыл.
– Что-нибудь придумаем, поверь. А пока – можешь жить здесь, сколько захочешь… сколько потребуется…
– Я бы тебе поверила, но ты был без презерватива, – она боднула его головой. – А вдруг я забеременею?
– Нет, – сказал он, – поверь: нет. В XV веке богослов Иоганн Нидер писал, что забеременевшая от дьявола молодая девушка не теряет девственности, а беременность у нее – ложная…
Она поцеловала его в плечо.
– Мне понравилось, дьявол, – прошептала она. – Очень понравилось. У меня такого никогда не было. Голова не помнит, конечно, – но тело не обманешь. А про сквирт я только в книжках читала. Ты какой-то анатомический феномен…
Отметив про себя, что она правильно произнесла слово «феномен», он картинно поднял брови.
– Правда-правда, – сказала она. – Мужской член не может себя так вести в вагине – это анатомически невозможно…
Она была права, но Полусветов считал, что время для признаний еще не пришло.
– Вот мы и выяснили, что ты знаешь анатомию. Может, ты врач?
– Да ну тебя! – Она вдруг спохватилась: – А кроме пижамы, у тебя никакой женской одежды нет?
– Купим. Закажем – и привезут.
– Судя по мелочи в сумочке, у меня даже на трусы не хватит.
– Об этом не беспокойся.
– А ты не маньяк? Подстерег меня где-то, подсыпал чего-нибудь в кофе, притащил к себе…
– Более того, – сказал он, словно не расслышав ее вопроса, – если не вспомнишь, как тебя зовут, соорудим тебе новые документы, страховку… Новую жизнь. Многие обрадовались бы такой возможности – начать новую жизнь с чистого листа…
– Ты так говоришь, – протянула она, – словно замуж зовешь…
– Ну, первая брачная ночь у нас уже случилась…
Корица стукнула его кулаком по колену и рассмеялась; Полусветову понравился ее смех.
– А вообще… – Лицо ее посерьезнело. – Новая жизнь – страшно звучит, особенно если не помнишь, какой была старая.
– Наверное, все хотят что-то изменить или измениться…
– На словах – да, а на деле…
– Боишься?
– Конечно.
– А если ты уже меняешься?
– В смысле?
– Был у меня в школе друг – Мансур, умный, нормальный парень, спортсмен, девушкам нравился и всё такое. Но когда он убил первого человека – стал меняться, а после второго и третьего его уже было не узнать. Глаза, кожа, губы – всё стало другим. Буквально за два-три года он превратился в косоротого урода. Даже уши превратились в лопухи, а были – маленькие, изящные. Он сам мне говорил, что первое убийство стало для него страшным потрясением, травмой, но ему понравилась легкость, с какой он преодолел свой ум…
– Девяностые?
– Ага.
– И что с ним стало?
– Убили, конечно. Иногда психическая травма запускает таинственный механизм морфологической трансформации, то есть человек физически начинает меняться. Становится выше или ниже… Или вроде как ни с того ни с сего у него вырастает горб, а внутренние органы – печень, почки, сердце – смещаются…
– А если у меня вырастет горб?
– Мы с тобой не знаем причин твоей травмы, не знаем, изменишься ты или нет, а если изменишься – то вдруг в лучшую сторону? Каждый человек чем-нибудь да недоволен в себе. Моя жена считала, что у нее великовата задница и узковаты плечи, и говорила, что многое бы отдала, чтобы это исправить… А отец злился, что ему не даются иностранные языки…
– Таинственный механизм морфологической трансформации… боюсь я всех этих тайн, загадок… есть в них что-то противоестественное…
– И читаешь Лавкрафта…
– А слабо нам еще красного тяпнуть?
Полусветов принес бутылку, разлил вино по бокалам.
– За что выпьем? За знакомство?
– И за новоселье, – сказал Полусветов.
– В смысле?
– Сегодня вечером мы с тобой переезжаем в новую квартиру.
– Опаньки…
– Никаких травм, – сказал он. – Просто сядем в машину и поедем в новую жизнь.
– Даже не знаю…
– У тебя есть другое предложение?
– Предложение-то, может, и есть, а вот выбора – нету.
– И?
– За новоселье, – со вздохом сказала она, поднимая бокал.
Они выпили.
– Боишься? – снова спросил Полусветов.
– Я теперь всего боюсь. А всего больше боюсь, что уже никогда не перестану бояться.
Она зевнула.
– Может, поспишь?
– Если только немножко. – Она помолчала. – Ты говорил, у тебя была жена…
– Она умерла. Это давно было.
– Извини…
Он укрыл ее одеялом, поцеловал в нос.
– Спи. Ты была хороша.
– Врешь, конечно, но всё равно приятно, – пробормотала она. – Чем ты меня мыл, а? Кожа стала как у младенца… шелковая…
Она глубоко вздохнула – и уснула с улыбкой на лице.
Ну что ж, подумал Полусветов, если женщина во сне подрастет на сантиметр-полтора, она этого не заметит. И не сразу поймет, что ее грудь и живот станут чуть-чуть меньше, а задница – шире. Чуть-чуть. Миллиметра на три-четыре. Для начала.
– Тринадцать, – прошептал он.
Спать не хотелось, но Полусветов лег рядом с Корицей и закрыл глаза.
Он вспоминал Мансура Агатова, о котором рассказал Корице, мальчика из благополучной семьи: отец – физик-ядерщик, мать – известная переводчица с французского и испанского. Репутация у Мансура была сложной: с одной стороны – один из лучших учеников и спортсменов, с другой – приводы в милицию за торговлю иностранной валютой, кастет в кармане, связь с учительницей математики, цинизм и наглость.
Многим казалось странным, что его тянуло к Льву Полусветову, уравновешенному, здравомыслящему и осторожному парню. Мансур никогда не пытался совратить друга, втянуть его в свои темные дела. Может, Полусветов привлекал Мансура потому, что был его противоположностью, может, потому, что ценил его надежность. Время от времени Мансур просил друга кое-что припрятать до поры, зная наверняка, что Полусветов не станет интересоваться содержимым сумки или коробки и никому о них не расскажет.
Однажды вечером Мансур и Полусветов, гуляя без всякой цели, забрели в промзону, примыкавшую к МКАД, где среди куч мусора и березы доживали век какие-то полузабытые склады, заборы которых были украшены ржавыми табличками с надписями «Вход и въезд запрещен».
Мансур знал дорогу. Они нырнули в кусты, осторожно отодвинули доски, пролезли в дыру, бегом пересекли двор, засыпанный шлаком, сквозь который пробивались лопухи, и остановились у приземистого здания с зарешеченными маленькими окошками.
Кирпич обветшал, решетки проржавели – похоже, строение было заброшено.
Агатов повозился с замком, осторожно открыл железную дверь, и они проскользнули в щель. Полусветов включил карманный фонарик – помещение было завалено рулонами брезента, ящиками и бочками, покрытыми пылью.
При свете фонарика они подняли тяжелый люк, спустились по железной лесенке в подвал и повернули выключатель – под низким потолком загорелись неяркие лампы, забранные металлическими сетками.
В центре помещения высился довольно большой квадратный ящик, укрытый грязным брезентом.
Они сняли брезент, сдвинули тяжелую пластиковую крышку и перевели дух.
– Что это? – спросил Полусветов.
– Белое, – ответил Мансур.
– Это понятно. Но что это?
– Понятия не имею, – сказал Мансур. – Ты потрогай. Да не бойся, трогай!
Две трети ящика занимал большой округлый кусок гладкого упругого теплого вещества белого цвета, которое легко поддавалось нажиму. Стоило убрать руку, как белое принимало прежнюю форму. На ощупь оно было приятным и напоминало человеческую кожу, а точнее – упругую женскую грудь или ягодицу.