– Однако никаких ее следов так и не было найдено, – сказал Полусветов.
Княгиня фыркнула.
– Ведь церковь может и не появиться? – сказал Полусветов.
– Может, – сказала Пина. – Но я спала сегодня головой на северо-запад, и мне приснилась белая змея в короне, поэтому я думаю, что чудо может случиться.
– В документах я не нашел ни одного упоминания имени архитектора, который построил эту церковь, – сказал Полусветов.
– Был правдою мой Зодчий вдохновлен, – сказала Пина, – я высшей силой, полнотой всезнанья и первою любовью сотворен…
– Пина! – с нервным смехом воскликнула Корица. – Вы нас пугаете. Мы же не ко входу в ад пришли, надеюсь…
– А почему его называют храмом четвертой богини? – спросил Полусветов. – Это богини четырех стихий – земли, воды, воздуха и огня?
– Тоже мне, стихии! – с презрением проговорила Пина. – Настоящие стихии – страх, смех и секс. А какая четвертая – не знаю. Может, смерть.
– Солнце начинает садиться, – сказала Клодин. – А я даже карандаши не взяла.
– Запоминай всё, – сказала Корица. – Потом нарисуешь.
– Скоро солнце сядет на голову вон того холма, – сказала Пина, – и тогда я пойду к пирамиде, чтобы они меня хорошенько разглядели…
– Они? – спросил Полусветов.
– Они, – повторила Пина. – А вы сидите тут и ждите знака.
– Вы будете произносить заклинания? – спросила Кора, стараясь сохранить серьезное выражение лица.
Пина усмехнулась, но промолчала. Она не сводила взгляда с вершины холма. Даже при сероватом сумеречном свете было заметно, что губы ее побелели.
Внезапно Пина сорвалась с места, быстрым шагом приблизилась к пирамиде, подняла руку и заговорила. Полусветов не мог расслышать ее слов: только когда она повышала голос, до него доносились обрывки фраз.
Он мог бы сделать так, чтобы не только слышать, но и понимать ее речь, – но не рискнул, решив, чтоонимогут расценить это как вмешательство чужака.
Солнце как будто растеклось по вершине холма, потом дрогнуло и замерло на несколько мгновений, и в этот миг на другой стороне расщелины возникло слабое свечение. Оно дрожало, усиливаясь и становясь ярче, пока не появился смутный, мерцающий образ здания, стены и купол которого переливались всеми цветами, пытаясь собраться в некое целое, и вдруг собрались, явив церковь: высокую, простую, прозрачную насквозь, с клубящимся разноцветным темным облаком внутри, которое колыхалось, раскачивалось, словно пытаясь выплеснуться за стены, и светлело, на глазах превращаясь в белую массу…
Кора неслышно подошла к Полусветову, держа Клодин за руку.
– Белое, – прошептала она. – Пойдем?
В тот миг, когда они приблизились к Пине, створки церковных дверей разошлись, ибелоевспыхнуло – синие, лиловые, розовые огоньки забегали по его поверхности, становясь то ярче, то темнее, и этот огонь осветил их лица, траву, камни, часовню.
Пина обернулась.
– Нас приглашают, кажется, – неуверенным голосом проговорила она. – Но здесь метров десять – я не перепрыгну эту пропасть…
Полусветов сказал:
– Тринадцать.
Над расщелиной повис широкий мост без перил.
– И всё же я подожду вас здесь, – сказала Пина. – Я давно разучилась ступать науглие огненное.Не хочу менять свою жизнь. Балкон, увитый розами, чашка кофе, плед, утренний туман над садом, маленькие плотские радости – больше у меня ничего не осталось. Я дождусь вас здесь…
Не прощаясь с Пиной, они прошли по мосту и вступили в храм.
Клодин оглянулась, когда они оказались под сводами церкви: двери по-прежнему были открыты.
Белое, занимавшее почти всё внутреннее пространство церкви, вдруг осело и исчезло, а у алтаря поднялась до потолка стена с множеством отверстий.
– Ключ, – сказала Кора.
Полусветов достал из кармана стеклянный ключ и сделал шаг к стене.
– Здесь сотни скважин, – сказал он. – Какая наша?
– И никаких мыслей на этот счет?
– Есть одна. – Он протянул ключ Клодин. – Вставляй, minor.
И девочка без раздумий воткнула ключ в ближайшую скважину и повернула. Стена разошлась, и перед ними открылся вход. Это была высокая арка, внутри которой дрожал неяркий красный свет. Полусветов взял за руки Кору и Кло и шагнул вперед, под арку.
Пина перекрестилась и бросилась назад, пока не уткнулась в пирамиду из валунов, а когда обернулась, церковь уже утратила четкость очертаний, превратившись в мерцающий конус, дрогнула и погасла.
Они стояли посреди нефа, залитого золотистым светом, и разглядывали странные фигуры на стенах, мерцавшие и сливавшиеся в некую общую картину, которую, однако, невозможно было охватить взглядом.
– Дверь, – сказала Клодин, подойдя ближе к стене. – Нам туда.
– Как ты себя чувствуешь, Кло? – спросила Корица, взяв дочь за руку. – У меня что-то голова кружится…
– Как надо, – сказала Кло, поднося руку к стене. – Чувствую себя как надо.
– А как надо? – осторожно спросил Полусветов.
– Откуда ж мне знать, если оно уже как надо? – Дверь растаяла, и Кло шагнула в проем. – Пойдемте же!
Взрослые последовали за девочкой; дверь за спиной Полусветова затянулась чем-то вроде сияющей паутины.
– Банька, – сказал Полусветов, увидев Фосфора, который кивал им из-за стола в углу захламленной и тесной комнатушки. – Банька с пауками, как и предсказывал Аркадий Иванович…
Поймав вопросительный взгляд Корицы, уточнил:
– Свидригайлов Аркадий Иванович, «Преступление и наказание». По его словам, загробный мир – тошнотворная банька с пауками. Ну, это в том случае, если мы – в загробном мире…
– Ну уж сразу и банька! – весело возмутился Фосфор. – Вы этого своего Достоевского поминаете чаще, чем чёрта!
– Вышел ваш черт из моды, – сказала Корица, с любопытством разглядывая Фосфора, одетого в рубашку с лоснящимися нарукавниками, застегнутую под подбородком, короткую жилетку и коротковатые же штаны. – А где же ваш подручный?
– У него дела, дела…
– Знаем, – проворчала Кора, – встречались…
– Зря обижаетесь, Кора. Мы так устроены, что не можем испытывать ни горя, ни радости, ни злобы, ни счастья. Всё, что мы делаем, мы делаем как часть предиктивной системы: угадываем, подсказываем, иногда даже, знаете, пророчествуем…
– Скучно тут у вас, – сказала вдруг Клодин. – Хоть бы стены покрасили…
– А так?
Хлам, наваленный вдоль длинной стены, вдруг исчез, и стена засияла росписью: обнаженные дети и старики, мужчины и женщины бродили по дорожкам райского сада, их неулыбчивые лица светились счастьем.
– Зачем мы здесь? – спросил Полусветов, поворачиваясь к Фосфору. – И при чем тут Стеклянная церковь? И потом… мы в аду или в раю?
– Вы, с позволения сказать, на том свете, – проговорил Фосфор, медленно потирая руки. – И я бы сделал ударение на слове «свет», потому что… ну, потому что так будет правильно…
– И назад пути нет? – спросила Корица.
– Ну что вы! что вы! Есть, конечно есть! Просто вы, как бы это поточнее сформулировать, оказались в междумирье…
– Но зачем? – Полусветов усмехнулся. – Это ж не экскурсия, правда?
– Любой путь когда-нибудь да заканчивается, Лев Александрович. – Фосфор стал серьезным. – Сейчас мы говорим о том пути, по которому с вашей легкой руки шла Клодин…
– И что это значит? – воскликнула Корица, хватая Кло за руку. – И кто эти «мы»?
– Мы. – Фосфор поклонился. – Те, кому вменено в обязанности взвешивать и отмеривать. Она взвешена – и найдена легкой. – Поднял руку, предупреждая возражения Корицы: – Это не Страшный суд – до него еще далеко. Это, так сказать, промежуточная процедура. Ваш муж поступил по-человечески, слишком по-человечески – он спас ребенка, пожертвовав мальчиком ради девочки. Мы против таких метаморфоз, но решили довериться чувствам господина Полусветова. Вы хотите быть отцом, Лев Александрович? Вопрос, конечно, странноватенький, поскольку вы уже отец – отец покойной Агнессы. Но вы хотите быть отцом Клодин, которая безжалостно прикончила своих родителей? Вы-то небось думали, что это Флик сделал, но – нет, не он. Она. Не по злобе, конечно, совсем не по злобе, нет такого в ее природе, а просто потому, что оказалась между мирами, в том страшном промежутке, где все человеческие и божеские законы или перестают действовать, или принимают самые неожиданные формы, перед которыми разум человеческий трубит отбой и возвращается на исходную позицию. Может быть, она хотела как лучше, но правда заключается в том, что она убила отца, а потом мать. Бритвой. А в Риме на улице делла Кампанелла попыталась убить некоего мужчину, и ей это почти удалось, если бы не Кора. Мы с вами не знаем – вы и мы – ее настоящегосодержания,мы не знаем, каким будет следующее испытание и как Клодин пройдет его, поэтому лучшим выходом для нее и для всех нас будет, скажем так, изменение ее пути… Ей предстоит новый и долгий путь, и она его пройдет сама, одна, и ничего тут не попишешь, таковы наши с вами законы, которые не имеют ничего общего с искаженными законами того мира, в котором она оказалась не по своей воле…
– Но она изменилась, – прошептала Корица. – Она меняется…
– Ох уж этот педагогический идеализм! – Фосфор покачал головой. – Она не девочка, она не мальчик… Я не имею ничего против новейших веяний, против всех этих ста гендеров и так далее, – но тут решать не ей, не нам – тут пусть решают иные силы…
– Высшие? – саркастически поинтересовался Полусветов. – Они же – низшие?