– Я тебя перебила, извини…
– Ничего… Да, она всем меня устраивала, но мне никогда не хотелось узнать ее ближе – ее прошлое, ее настоящее… Я ни разу не почувствовал, что мне ее не хватает, что я хотел бы, чтобы она была рядом сегодня, завтра, послезавтра… Утром она выпивала наскоро чашку кофе и убегала по делам, и мне никогда не хотелось остановить ее, разделить с ней завтрак…
– Завтрак? В смысле – еда?
– Это важно. Очень важно. Важнее слов. Это и есть настоящее, подлинное. Какая-нибудь яичница, какой-нибудь сыр, сок, кофе – вдвоем, вместе. Мне не хотелось, чтобы это было вдвоем, чтобы всё у нас было по-настоящему. Не хотелось, чтобы Карина стала – моей жизнью. Понимаешь?
Корица угрюмо кивнула.
– А жена – ты ее любил?
– После ее смерти я перебирал ее вещи и наткнулся на сумочку. В ней были свежие трусики и два презерватива. С этой сумочкой она уезжала по делам… Потом я узнал, что у нее были любовники, имущество, о котором я даже не подозревал, счета в банках. Оказалось, что мы с ней много лет жили – ненастоящей жизнью. У нее были тайны, в которые она никогда меня не посвящала…
– Я тоже не люблю тайны: я их боюсь, – медленно проговорила Корица. – Но мне от тебя и скрывать нечего – я сама по себе тайна поневоле, и это не смешно… и неизвестно еще, исчезнут эти тайны или нет… я сплю и я бодрствую одновременно, и не понимаю, кто из них реальнее – та, которая спит, или та, что бодрствует… совсем запуталась…
– В твоей жизни случилось что-то ужасное, – сказал он, – но ты жива…
– Случайность, – уныло сказала она. – Не загляни ты вчера в парк – что бы со мной стало? Подумать страшно…
– Ты жива, а значит, у тебя есть шанс вернуть память, стать собой…
– Но на это могут уйти годы!
– Мы с тобой разделили завтрак, – сказал он, – что нам мешает…
Она вдруг встрепенулась:
– Постой-ка! Ты говорил о Зебальде? «Аустерлиц»?
– Ну да.
– Надо же, я помню, что читала эту книгу! Помню обложку, помню имя на обложке…
– Нам некуда спешить, Кора.
– Я ж где-то работаю, меня ж кто-то, наверное, ждет, ищет… А я? Автобус, Зебальд – и всё, да и эти два воспоминания бессмысленны и бесполезны. – Она поежилась. – После того, что случилось в парке, я думаю: прошлое где-то рядом, никуда не делось, и в любую минуту может выскочить из-за куста и так врезать… – Она прерывисто вздохнула. – Вдруг завтра выйду на улицу, а меня схватят полицейские и потащат на допрос, а я ведь и сказать ничего не смогу… Вся надежда на тебя, но… – Вскинула голову: – Что ты во мне нашел, Лев? Честно – что?
Он понял, что пришла пора это сказать, – и сказал, не повышая голоса, глядя ей в глаза и отчетливо выговаривая каждый звук:
– Влажную красоту несовершенного белоснежного тела.
Кора вздрогнула, сглотнула, из глаз у нее потекли слёзы. Хотела что-то сказать, но не смогла. Сидела прямо, и из ее глаз текли слёзы.
Он ждал, пока она перестанет плакать, а когда перестала, сказал:
– Нам пора. Через пятнадцать минут придет машина.
– О, черт, совсем забыла… новая квартира! Умыться надо… вещи собрать… ты же ничего не собрал…
– Привезут.
– Пошла умываться. Я мигом!
Она вскочила, обогнула его, вдруг наклонилась, поцеловала в ухо и скрылась в ванной.
Когда они вышли из квартиры и дверь была заперта, – свет в комнатах погас, вещи вдруг утратили очертания, вес, цвет и разом все исчезли, словно и не было тут их никогда. Но этого никто не видел.
Всю дорогу Корица молчала.
Растерянная, оглушенная, она тесно прижималась к Полусветову, лишь изредка взглядывая на него.
«Мерседес» промчался по Крымскому мосту, свернул с Зубовского бульвара направо, еще раз направо – и остановился в Обыденском переулке.
– Мы где? – спросила Корица, когда «мерседес» исчез за углом. – Пречистенка?
– Скорее, Остоженка, – сказал Полусветов. – Там церковь Ильи Обыденного, а там – храм Христа Спасителя. Нам сюда.
Она кивнула.
– По правде говоря, я и сам впервые в этой квартире, – сказал Полусветов, когда они вошли в лифт. – То есть… не видел ее после отделки.
Он открыл дверь, приложив к ней ладонь.
Из просторной прихожей они попали в гостиную с высокими окнами, за которыми светились золотые церковные купола.
Корица медленно подошла к широкой двери в кухню, обошла гостиную по периметру, остановилась перед лестницей, ведущей наверх.
– Там спальня, библиотека и терраса, – сказал Полусветов. – А за той дверью – туалет и ванная. Еще тут есть кабинет и маленькая гостиная. Хочешь чего-нибудь выпить?
– Конечно, – сказала она. – Можно принять душ?
– Это наш дом. Мой и твой.
Он открыл бар, налил в бокалы шампанское.
– Наш… – Она покачала головой, принимая бокал. – Ты нефтью торгуешь? Оружием? Наркотиками? Откуда бабло, Полусветов?
Он рассмеялся.
– Скоро я тебе всё-всё-всё расскажу, а пока – чин-чин!
Они выпили.
– Полотенца там есть? – спросила Корица. – В душе…
– И полотенца, и халат, и всё, что нужно.
Полусветов сел в кресло, достал из коробки сигару.
Корица не подозревала, что стены для Полусветова – не преграда, поэтому держалась естественно. Сняла свитер, ботинки, джинсы и осталась в черных ажурных чулках с поясом. Опустилась на диванчик, уронила голову на руки и несколько минут сидела неподвижно. Потом решительно встала, завела руки за спину, чтобы расстегнуть кружевной лифчик, сняла, затем пояс и чулки, шагнула за стеклянную матовую перегородку, включила душ, повернулась к Полусветову лицом, привстала на цыпочки, подняла руки и под густой струей воды превратилась в дымчатый силуэт.
Неужели, весело подумал Полусветов, она решила потрясти его поясом с чулками? Может быть, у нее и туфли на десятисантиметровых шпильках припрятаны в дорожной сумке?
Ее шея, подумал он, может прибавить миллиметров десять-пятнадцать, грудь и бёдра – убавить столько же, колени должны освободиться от жира, пальцы ног – укоротиться на пять-семь миллиметров… ах да, и ягодицы – им не помешает прибавить пятнадцать-двадцать миллиметров, тогда как бёдра – сделать еще шире, чтобы жир ушел… гармонизация объемов, вот как это называется… но всё это должно произойти не за ночь – может быть, за неделю, чтобы Кора не сразу заметила…
Корица появилась из ванной в белом шелковом халате, босая, с рассыпанными по плечам душистыми волосами, плюхнулась в кресло напротив, поправила полы халата – Полусветов успел заметить, что чулок на ней нет, и с облегчением выдохнул.
Протянул ей бокал с коньяком.
– Я заказал ужин – скоро принесут.
– Ты обещал рассказать…
– А можно после ужина? Поднимемся наверх, на террасу, и наговоримся всласть…
Она впервые за вечер улыбнулась – слабо и чуть растерянно.
– Голова немножко кружится, – сказала она, глядя на него поверх бокала. – Не привыкла к крепким напиткам.
– В Царицынском парке, там, где я тебя нашел, под руку попался… – Он извлек из кармана стеклянный ключ. – Вот это попалось…
– Ты показывал, – сказала Кора. – Но я никогда раньше его не видела.
– На ключе надпись – «Domus Vitrum», «Стеклянный дом». Кажется, в одной из версий каббалистической «Книги ключей» упоминается Стеклянная церковь или Хрустальный дом, где открывается дверь в вечность… или Белая церковь – такое название тоже встречается… а с другой стороны можно разобрать надпись «Natorum Domi», «Дом детей», и тут ничего на ум не приходит…
Кора с изумлением уставилась на него.
– Проехали, – сказал он.
Раздался звонок – принесли ужин.
Полусветов хлопнул в ладоши – дверь открылась.
Официант в белой куртке быстро накрыл стол у окна, откупорил вино, коротко поклонился и исчез за дверью.
– Скажи, пожалуйста, а сколько у тебя было женщин? – Она отправила в рот кусочек мяса. – Если уж мы решили ничего друг от друга не скрывать…
– Пять.
– Включая жен?
Он кивнул.
– За всю жизнь? Честно? Со мной или без?
– Без.
– То есть на сегодняшние деньги ты почти что девственник…
– Когда я учился в художественной школе, меня пыталась соблазнить учительница. Мы звали ее Муфтой – она всегда таскала с собой норковую муфту, в которой прятала фляжку с коньяком. Пригласила меня к себе – поговорить об искусстве. О чем говорили – не помню. Потом она разделась и попросила меня ее нарисовать. До того я, как и все, рисовал шары, кубы, потом пейзажи, а тут – ню. …У нее было идеальное тело. Я старался, но руки дрожали. Мне ж было четырнадцать…
Он замолчал, пережевывая мясо.
– И?
– У нас так ничего и не было. Совсем. У меня… это был не страх, а что-то другое… я хотел ее, но что-то внутреннее мешало… – Пригубил вино. – Она сказала, что я неправильно отношусь к жизни. Жизнь, сказала она, это не что-то непоправимое, а книга, которую ты пишешь. Пишешь, зачеркиваешь, меняешь людей, события, сам меняешься… Ты можешь изменить всё в этой книге, потому что идеи, чувства, события, люди – это процесс, неостановимый поток перемен, и ты всегда волен перепридумать этот поток… – Помолчал. – Только после смерти жены я начал понимать, чтó она имела в виду. И еще она сказала, что будущее не где-то там, за горами, – а здесь и сейчас…
– Это как раз про меня.
– Про всех.
– Значит, я у тебя – шестая?
Полусветов покачал головой.
– Пойдем наверх?
Корица затянула пояс халата и встала.
Они поднялись наверх, пересекли комнату – книжные шкафы, стол, столик – и вышли на застекленную террасу, где их ждали кресла, бар и тахта, накрытая пушистым пледом.
Даже на террасе висело большое зеркало.
Кора подошла к нему, коснулась пальцем стекла, покачала головой и смутилась, заметив, что отражение неподвижно.
– К чёрту, – прошептала она.
– Мы под стеклянной крышей, – сказал Полусветов, придвигая кресло для Корицы. – Летом она убирается. Вина?
Достал из бара бутылку, глянул на этикетку, разлил вино по бокалам, опустился в кресло напротив Корицы.