– Пожалуйста. – Флик тотчас протянул мне чашку кофе на блюдечке, хотя я не заметил, чтобы он включал кофемашину или чайник. – Нам незачем за вами следить, господин Кинто, у нас профессия такая – всё знать.
– Полиция? ФСБ? – Я пригубил кофе – он был отличным. – Или, упаси бог, ЦРУ? – Глотнул еще. – Ну, что? Не морочьте голову!
– Душу, – сказал Фосфор. – Мы хотим купить у вас душу.
– А на самом деле?
– Душу, господин Кинто, и больше ничего.
– Это игра такая?
– Почему вы так решили?
– Ну… псевдоним у вас игровой – Фосфор. В переводе с греческого – светящийся. Перекликается с Люцифером светоносным. Нет?
– Нет, – сказал Фосфор. – Мы не играем – всё всерьез. Мы не совсем слуги дьявола – скорее, работаем по франшизе. Я занимаюсь этим девятьсот лет, Флик – семьсот…
– Семьсот двенадцать, – ворчливо поправил Флик.
– Может, я уже пойду? А кофе очень хороший, спасибо. И спасибо, что не бросили на улице!
– Не спешите. Как я уже говорил, мы работаем по франшизе. При этом, разумеется, приходится выполнять условия договора с хозяином бренда, а он, в свою очередь, наделяет нас некоторыми… хм-м… качествами и полномочиями…
Я посмотрел внимательно на Фосфора и Флика – они не казались чокнутыми – и понял, что лучший способ убраться отсюда поскорее – подыграть этим двоим.
– Значит, вы от имени Люцифера занимаетесь скупкой душ? И Фауст – ваших рук дело? И Дон Жуан? И Кьеркегор со Ставрогиным и Иваном Карамазовым? И я должен поверить, что…
Фосфор остановил меня неожиданно резким жестом.
– Вам выпала редчайшая в наше время возможность – продать душу дьяволу. Вы имеете право отказаться от нашего предложения, и тогда мы с вами тотчас распрощаемся. Если же вы согласны, мы без промедления подпишем договор. Минутное дело, господин Кинто!
– И если я соглашусь и подпишу договор, мы расстанемся и я вас больше не увижу?
– Расстанемся – да, а вот насчет увидеться… это от многих обстоятельств зависит, господин Кинто…
– Еще кофе? – спросил Флик, изображая угодливость.
Я покачал головой.
– И подпись – это всё, что от меня требуется? Даже если я не верю ни в Бога, ни в дьявола, ни, само собой, в душу?
Флик криво усмехнулся.
– Поскольку Россия, – сказал он, – существует только потому, что ею управляет сам Господь Бог, то без дьявола у нас никак не обойтись.
– Но если я не верю в существование души, значит, у меня нет и не может быть этого товара. Это вас не смущает?
– Ничуть, – сказал Фосфор. – Существование души никак не связано с верой в Бога или дьявола. С таким же успехом вы можете не верить в электричество, господин Кинто, однако оно существует, и ему всё равно, верите вы в него или нет. Души вы не теряли, следовательно, она у вас есть, и она есть часть природы. А у природы нет никаких намерений в отношении человека – ей на него плевать, как плевать ей на ежей, египетские пирамиды или Гомера. Мы исходим из того, что наш хозяин нуждается в том электричестве, которое содержится в вашей душе. Вот и всё.
– И что же, после этого стану я кем – демоном? бесом?
– Статус людей вроде вас обсуждается давно, но пока ясно лишь одно: разумеется, вы останетесь человеком, но с некоторыми… м-м-м… усовершенствованиями… так сказать, пройдете апгрейд и получите кучу возможностей, о которых другие белковые существа могут только мечтать…
– И все-таки! Я стану кем – злодеем? Негодяем?
Фосфор жестом пригласил меня к столу.
Мы пробрались через мешки с мусором. Фосфор уселся в кресло, мне Флик принес стул, предупредив, что одна ножка у него товосеньки, то есть шатается, но я могу не беспокоиться.
– Миллионы людей, – проговорил Фосфор, не сводя с меня взгляда, – которые никогда не подписывали договора с дьяволом, в повседневной жизни творят такое, что дьяволу и не снилось. Видите ли, мы в каком-то смысле сила дохристианская: Афины нам ближе, чем Иерусалим. Греки понимали, что жить надо красиво и мудро. Красота заменяет бессмертие, а мудрость помогает смиряться со смертностью. Грекам хватало своего мира. Христиане же страх смерти попытались преобразовать в надежду на спасение души. Всё бы ничего, но они не довольствовались своим кругом и своей верой – они постарались обратить в эту веру весь мир. Они уничтожили свободу выбора, навязав вместо Пантеона Церковь. Есть в этом что-то нездоровое, некрасивое и немудрое, что-то им-пе-ри-а-лис-ти-чес-кое, замешенное на нестихающем страхе…
– Ну да, – пробормотал я, не понимая, куда он клонит.
– И еще одно важное уточнение. – Фосфор подался вперед. – Дьявол не борется с Богом – он Ему служит. По воле Бога мы испытываем человека, а если надо – наказываем. Вы же, наверное, слышали, что Дьявол – палач Бога?
– В вас говорит обида на то, что в этой империалистической системе вам отведена не самая завидная роль?
– Быть эксклюзивным палачом Бога, вызывающим такой же трепет, как сам Бог, и восседать слева от Него – вы называете это не самой завидной ролью? Хм. – Фосфор покачал головой. – И при этом, господин Кинто, нам удалось остаться хранителями красоты и мудрости, хранителями культуры, которая, по нашему убеждению, глубже и прекраснее, чем цивилизация. Если граница между светом и тьмой существует, то это лишь потому, что мы, демоны, поддерживаем эту гармонию со своей стороны, поскольку, как известно, мы сохранили часть природы ангельской…
– Кажется, я начинаю уставать от вас, дети гармонии…
Фосфор усмехнулся.
– Но все-таки – и все-таки! – хотелось бы понять, почему вы выбрали меня? Именно меня? Чем моя душа – если она существует – важнее и дороже, чем душа полицейского, торговки мороженой рыбой или президента России?
Фосфор снова подался вперед и понизил голос:
– А помните тот день, когда вам исполнилось десять лет? Мать купила торт с огромной масляной розой, а отец прислал с Семипалатинского полигона кристалл, прекрасный кристалл, переливавшийся всеми цветами радуги? Помните?
Черт, эти люди знали обо мне такое, что не знали никакие ЦРУ и ФСБ.
– Допустим, – промямлил я растерянно.
– Этот день, однако, стал знаменательным по другой причине. Дело не в масляной розе и даже не в кристалле – дело в собаке. Эту собаку вы запомнили на всю жизнь, не так ли?
Я молчал.
– Вы пошли гулять, и вдруг у цветочного магазина на ваших глазах машина сбила собаку. Вы попытались сделать ей искусственное дыхание… но она умерла.
– Умерла… – Я почувствовал, что губы мои онемели, как при наркозе. – Вы знали мою мать? Это она вам об этом рассказала?
Но Фосфор пропустил мой вопрос мимо ушей.
– Вы были потрясены. И это потрясение осталось с вами на всю жизнь. Врачи запросто объяснили бы вам физиологическую природу этого потрясения – неустойчивость детской психики, маленький узелок в почках, отвечающий за скачки артериального давления, неумение контролировать эмоции, свойственное незрелому возрасту, и так далее, и тому подобное… – Голос его стал вкрадчивым. – Но тогда – именно тогда – вы впервые поняли, почувствовали, что у вас есть душа, и именно она, ваша душа, была потрясена навсегда, а все эти объяснения врачей ничего не стоят, потому что они просто никчемны, когда речь заходит о высоком – о том, что превосходит красоту, и плевать на игру ума, потому что стократ важнее память сердца, которая заставляет тянуться вверх, в небесные выси и бездны…
Я почувствовал себя бесконечно усталым.
– Ладно, предположим, что ваша взяла. В конце концов, речь идет только о подписи. Но что в сухом остатке? Что я получу взамен, кроме денег и прочих благ?
Фосфор вскинул руки.
– Свободу. Кажется, Аристотель говорил, что настоящая свобода – что хочу, то и ворочу, – возможна только при том условии, что у каждого человека, даже у козопаса, будут два-три раба. В вашем распоряжении – семь или восемь миллиардов рабов, пусть и не в прямом смысле, и вы можете делать что угодно, даже не вспоминая о них… Или ничего не делать – это одно из ценнейших преимуществ свободы… Никогда об этом не задумывались? Ведь высший градус свободы – это отказ от свободы…
– Знаете, черти, чего я сейчас хочу больше всего? Оказаться в горячей ванне у себя дома. Потом выпить рюмку коньяку и завалиться спать. И проспать часов десять без перерыва… – Я вздохнул. – Итак?
– Так вы согласны, господин Кинто, или нет? – спросил Флик.
– Допустим, согласен, – сказал я холодным тоном. – И каковы же условия?
– Сперва ваш ход, – сказал Фосфор. – Чего хотите вы? Нет, не так. Чего вы хотите на самом деле?
– И без иронии, пожалуйста. – В голосе Флика появилась вдруг твердость. – Ирония – это для слабаков, господин Кинто.
– Три желания?
Фосфор всплеснул руками.
– Мы вам предлагаем весь мир, а вы – три желания! Да сколько угодно!
Что ж, судя по всему, мне предстояло участвовать в этой клоунаде до конца.
– Хорошо, начнем с самого-самого. Хочу много денег – неиссякающий источник, который невозможно отследить и перекрыть никаким банковским контролем, пока я жив…
Фосфор кивнул.
– Вы будете записывать?
– У меня очень хорошая память, господин Кинто. Я даже помню в мельчайших подробностях тот день, когда Шекспир подбирал рифмы в шестьдесят шестом сонете!
– Абсолютного здоровья. Знания всех древних и новых языков. Умения отлично водить машину, танцевать, играть на фортепьяно, плавать, стрелять, фехтовать, рисовать, проходить сквозь стены, летать, превращаться в зверей, птиц и рыб… А еще хотелось бы изменять людей как мне заблагорассудится… и чтобы я стал непревзойденным любовником…
Фосфор хихикнул.
– Так вы хотите стать Дон Жуаном или Фаустом?
– А разве это не одно и то же?
– Ну, если вдуматься…
– Кстати! А сколько мне отмерено жизни?
Флик отбарабанил без запинки:
– Шестьсот шестьдесят шесть лет, четыре месяца, семь дней, два часа, шестнадцать минут, четыре секунды. Но возможны случайности… даже вечная жизнь непредсказуема…