Каменева трясло при зачитывании обвинения. Но не от страха, нет, а от осознания того, что вся его партийная деятельность, вся его работа за 10 лет, все, чем он жил и во что искренне верил, привели к смерти Кирова. Казалось, он не слышал, что его обвиняют в руководстве контрреволюционной организацией «Московский центр», которой на самом деле не существовало. Он думал только о гибели Кирова. Оказывается, вот к чему пришли его товарищи по оппозиции – к террору как решению проблем. И Каменева не интересовала его дальнейшая судьба. Он просто был раздавлен. После всех сказанных слов он был готов к любому приговору.
А Батнер продолжал:
– Бакаев, Горшенин, Федоров, Евдокимов, Шаров, Куклин, Гертик признали свое участие в «Московском центре». Гессен, Перимов, Браво, Герцберг, Файвилович, Сахов признали свое участие в контрреволюционной зиновьевской группе. Царьков, Анишев, Башкиров, Тарасов признали свое участие в ленинградской подпольной контрреволюционной зиновьевской группе. Каменев…
При этих словах Каменев вздрогнул.
– …виновным себя признал, подтвердив, что до 1932 года принимал участие в подпольной контрреволюционной деятельности, входил в «Московский центр» и что не порвал окончательно с Зиновьевым своих связей лишь благодаря ряду бытовых условий. Признал, что «недостаточно активно и энергично боролся с тем разложением, которое было последствием борьбы с партией и на почве которого могла возникнуть и осуществить свое преступление шайка бандитов из подонков бывшей антипартийной организации…» [446]
«Да, все так, – подумал Каменев, – я виновен, виновен в смерти Кирова».
– Зиновьев, – продолжал секретарь, – виновным себя не признал.
Каменев вздрогнул второй раз.
– Вследствие изложенного и в соответствии с постановлениями ЦИК СССР от 10 июля и 1 декабря 1934 года, вышеназванные лица подлежат суду Военной коллегии Верховного суда СССР. Обвинительное заключение составлено в городе Ленинграде 13 января 1935 года[447].
Ульрих сразу после этого задал Зиновьеву вопрос:
– Подсудимый Зиновьев, признаете ли Вы себя виновным, что в течение ряда лет, вплоть до декабря 1934 года, состояли руководителем подпольной контрреволюционной организации?
– Я признаю себя виновным, – ответил Зиновьев, – и надеюсь, что буду в будущем иметь возможность дать объяснения. Разрешите еще два слова по поводу того, что в конце обвинительного акта говорится, что я не признал себя виновным. Я следствию в заявлении 13 января рассказывал о своей вине.
– Заявление у нас имеется, мы с ним ознакомились, – сказал Ульрих.
– Я хотел бы просить его зачитать.
– Во время судебного следствия.
Проект обвинительного заключения по делу «Московского центра»
Не позднее 15 января 1935
Правка И. В. Сталина
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 207. Л. 82–89]
Забегая вперед, скажем, что позже обвинительное заключение будет переписано. Про Зиновьева будет указано, что он признал свою вину.
Далее Ульрих поочередно задал каждому всего один вопрос:
– Признаете ли Вы себя виновным, что состояли членом «Московского центра» контрреволюционной организации?
Каждый стоя ответил согласием: «Признаю».
Председатель огласил порядок допроса на суде. Каменев шел одиннадцатым, сразу после Зиновьева.
Начались допросы. Первым был Евдокимов. Все вопросы, задаваемые на суде, перекликались с теми, что уже задавались на допросах, и вели к убийству Кирова. По сути, весь допрос сводился к нескольким вопросам: существовала ли контрреволюционная организация, руководилась ли она «Московским центром», давал ли этот «центр» установки своим единомышленникам, привела ли деятельность «Московского центра» к убийству Кирова.
Каменев слушал показания всех очень внимательно, его продолжало лихорадить, и ему очень хотелось курить. Оглядывая зал суда, подсудимых, Каменев думал, что все происходящее правильно, они виновны в смерти Кирова.
Выступление Анишева его очень сильно удивило. Все, что тот говорил, вызывало у Каменева изумление. «Первый раз это слышу, – думал Каменев. – Неужели это правда? Анишев… Кто это? Он хотел, чтобы я и Зиновьев были у руководства партии? Впервые его вижу и слышу. Они занимались травлей Кирова. Он говорит, что вся наша деятельность должна была повлечь за собой террористический акт. К сожалению, она к этому и привела».
На допрос был вызван Горшенин. Каменев продолжал внимательно слушать, комментируя про себя все его слова:
«Что говорит Горшенин? Какая тактика? Не было ее, я искренне выступал на 17 съезде. Никакими сведениями он меня не снабжал. Все это вздор»[448].
И тут Горшенин заявил, что его удивляет позиция, занятая на следствии Каменевым, который в течение всего времени, по его словам, являлся активным членом центра организации.
– Мне совершенно точно известно, что до 1932 года на квартире Каменева происходили совещания членов центра, происходили встречи членов центра с Каменевым – и довольно часто… А в 1933–1934 годах Каменев только из-за осторожности ни с кем не встречался.
Но вот на допрос вызвали Зиновьева. Слушая и разглядывая его, Каменев думал: «Как ты жалок, Гриша… Как мы все мучительно беспомощны. Никто не может найти ни одного слова, ни одного звука в свое оправдание. Интересно, он скажет, какую литературу читал последние годы? Что он предлагал мне на даче? Про планы Троцкого? Не сказал… А должен был сказать. Какую чушь ты несешь, Григорий… Как же была права Татьяна. Таня, как ты была права».
Вместе с этим Каменев чувствовал стыд: «Я ведь клялся Ленину, клялся служить его заветам… а теперь что?»
Из раздумий его выдернул голос Ульриха:
– Подсудимый Каменев, что Вы можете сказать по предъявленному Вам обвинению?[449]
Каменев встал. Его трясло, но он решил, что должен собраться с духом и сказать все, что его съедало изнутри. «Я скажу все, что думаю и чувствую, мне нужно выговориться, а там будь что будет», – размышлял Каменев.
И севшим, но вполне уверенным голосом он начал:
– Я не хотел бы занимать суд длинными декларациями, для которых теперь не время и не место. Я поэтому начну с заявления, что я целиком и полностью, до последней формулировки присоединяюсь к тому анализу деятельности контрреволюционной группы, к которой я принадлежу. На одной стадии я принимал обширное участие, на другой стадии – менее обширное, последние два года – очень слабое участие. Я не хочу ослабить свою вину. Да, я не знал о том, что был «Московский центр». Но что же из того? Ведь он был, – это доказано. Дожив до 50 и больше лет, пережив три революции, 8-й раз сидя в заключении, я умудрился ослепнуть до того, что не видел этого политического центра, которому я сам активно содействовал и действием, и бездействием… Я не знал о связи между Москвой и Ленинградом. Но я должен был знать!.. Нас считали дипломатами, которые служили целый ряд лет проводниками рабочего класса, но дураками нас как будто еще никто не считал, а выходит, мы больше десяти лет служили контрреволюции. Это значит заменить одиночку только сумасшедшим домом от слабоумия… Я никогда не ставил ставку на боевую борьбу. Я всегда жил тем, что окажется такое положение, когда ЦК вынужден будет договариваться с нами, в 1932 году я понял, что у нас нет никаких шансов, нет никаких условий. Я поставил свою личную ставку на другое – на путь врастания в партию. Я здесь совершил величайшую ошибку, потому что преступления вытекают из моего прошлого с 1925 по 1932 год…
Далее Каменев выражал восхищение, и это без преувеличения, политикой индустриализации и коллективизации, называя их «величайшими процессами», которые осуществились под руководством Сталина. Он говорил о том, что действительно в 1932 году отошел от оппозиции, «когда я увидел, что политической идеи нет, что люди не знают, чего хотят». И он был в этом искренним.
И тут вдруг Каменев перешел к Зиновьеву:
– Я с трепетом слушал речь Зиновьева. Я ждал, вынудит ли он меня своим поведением или нет, но он меня все-таки вынудил. Я должен сказать…
Каменев повернулся к Зиновьеву:
– Зачем же Вы, Зиновьев, раз Вы действительно все подводите до конца, зачем Вы не сказали, чем Вы упивались, какой литературой упивались в самые последние дни наших свиданий? Почему Вы не сказали, как Вы воспринимали и как Вы оценивали, какой вывод политический делали из того, что Вас вывели из «Большевика»? Ведь это имело значение для характеристики Ваших настроений уже в самые последние моменты… в августе – ноябре 1934?
Каменев припомнил ему, как вывод Зиновьева из журнала «Большевик» тот оценивал как личную диктатуру Сталина и его личный произвол. Как Зиновьев получил доступ к троцкистской литературе и с упоением рассказывал об антипартийных планах Троцкого.
За эти слова Зиновьев оправдается в своем последнем слове:
– Я делился своей точкой зрения, – говорил Зиновьев о своих рассуждениях о планах Троцкого, – наши разговоры носили характер почти размышления вслух[450].
В итоге допроса Каменев жестко сказал:
– Я говорил 17 съезду о том, что хочу сбросить ослиную шкуру. Это были вы – ленинградцы, соглашение с которыми было действительно самым проклятым днем в моей жизни, и которое я потом тянул по малодушию и по инерции. На мне лежит проклятье не только трупа товарища Кирова, но и того, что эти товарищи, – Каменев указал на всех подсудимых, – здесь сидят.
Каменев устал, поэтому решил закончить свою речь. Все, что думал, он сказал.
Далее были бесконечные допросы. Плавно 15 января перетекло в 16-е.
Наконец Ульрих предложил приступить к последним словам подсудимых: