18 января 1935
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 209. Л. 232]
«Приговор свидетельствует, – продолжал он, – что партия не потеряла окончательно надежд на мое политическое оздоровление». В этом Каменев ошибался. Впереди его ждали еще два суда и то, к чему, как он писал в письме, был готов. Расстрел. Но это позже. Сейчас его жизнь продолжалась в тюрьме.
Пока Каменев пребывал в заключении, его жена продолжала всем доказывать, что ее Лева ни в чем не виноват. За это она и поплатилась. Московская партколлегия исключила ее из партии с такой формулировкой: «За потерю революционной бдительности, защиту контрреволюционера Каменева и отстаивание его невиновности и непричастности к контрреволюционной троцкистско-зиновьевской группе»[459]. У нее не только отобрали партбилет, но и попросили оставить расписку о выезде из Москвы через месяц. НКВД сообщил ей, что ее высылают из Москвы с запрещением жить в Ленинграде, на Украине и в Белоруссии[460]. Игоря, первого сына Глебовой, исключили из комсомола и института. Может быть, все бы и обошлось, но он по примеру своей матери яростно защищал Каменева. Выступив на комсомольском собрании с речью, он опроверг все обвинения в причастности Каменева к убийству Кирова. За что и поплатился[461].
Получив письмо мужа, Татьяна была шокирована его содержанием. «Он мне лгал» – единственное, что засело у нее в голове после его прочтения.
Отойдя от шока, она написала Каменеву ответ, полный отчаяния и разочарования[462]. Все, что случилось на процессе, все, что он написал ей в письме, она расценила как предательство. Она искренне верила, что Каменев давно вне оппозиции, давно не с Зиновьевым.
«Лева! Не такого письма ждала я от тебя, изнемогая бессонными ночами от стыда и отчаянья, – писала Глебова. – При той высокой оценке, какую ты сам же даешь моей партийной честности, я имела право рассчитывать, прежде всего, на разъяснение того, как случилось, что ты ОПЯТЬ ОКАЗАЛСЯ В РЯДАХ ЗИНОВЬЕВЦЕВ… Ведь я была уверена, что твой арест вызван надеждами, которые николаевская шайка возлагала на вас с Зиновьевым в своих грязных и преступных планах… А я-то верила тебе! Ручалась за твою искренность и честность своей партийной честью и жизнью – и кому? – партколлегии, тов. Ягоде, – самому Сталину!! Значит, я обманула всех? Ты снова предал партию? Предал также и меня – твоего верного друга и товарища?»
Обвиняя Каменева в мягкотелости, Глебова выражала недоумение его высказываниями в письме: «Ты с глубочайшим отвращением пишешь о “помойном ведре зиновьевской группы”. Но разве для тебя это НОВОСТЬ? И разве партия не давала контрреволюционной деятельности вашей группы гораздо более резкой характеристики, с которой ты не раз всенародно соглашался?»
При этом Татьяна из письма Каменева не поняла, в чем заключается его преступление: «Что же такое ты скрыл от партии, скрыл от меня? Ответа на это в твоем письме нет. Ответ на это дал суд – пятилетним тюремным заключением. Так карает советская власть только тяжких преступников».
Особенно Татьяне было обидно, что в письме он пишет только о себе, передает приветы детям. А что будет теперь с ними и с ней? Говоря о своем исключении из партии, она негодовала, закидывала его вопросами: «Ты способен хоть минуту подумать о моем горе? Ни слова тревоги, боли за наше самочувствие! А знаешь, что Игоря тоже исключили? А подумал ли ты, что пережил Волик? Ну, что ж, Лева, не довольно с тебя? Говорит все это что-нибудь твоему уму и сердцу?»
Она была очень обижена на него и, заканчивая письмо, написала, что не сможет ему простить его лжи: «Никаких театральных “прощай” и “до свидания” я говорить тебе не собираюсь. Но, так как никто кроме меня о тебе не позаботится, я сделаю все, что в моих силах, чтобы обеспечить тебе возможность полезной и планомерной работы, хотя бы пока над Пушкиным и Колоколом»[463]. Глебова не сомневалась: Каменев сам виноват, что оказался в таком положении.
Она понимала, что ей надо как-то дальше жить и растить детей, а значит, в первую очередь следует попытаться восстановиться в партии. Но возможно ли это? Она решила попробовать. 21 января 1935 года Глебова написала письмо председателю Комиссии партийного контроля Кагановичу с просьбой оставить ее в партии.
Письмо Т. И. Глебовой председателю Комиссии партийного контроля Л. М. Кагановичу об осуждении поведения Л. Б. Каменева и с просьбой о восстановлении ее в партии
21 января 1935
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 210. Д. 19–19 об.]
«Я не выполнила своего партийного долга в борьбе с контрреволюционными настроениями и деятельностью Каменева, – так Глебова начала свое письмо. – Отсутствие правильного политического чутья и личная ослепленность помешали мне увидеть скрытое контрреволюционное лицо Каменева, выявившееся на процессе… Прошу принять во внимание мою незапятнанную работу до сих пор. У меня и в мыслях нет ссылаться на какие-нибудь мои заслуги, они скромны. Но я только хотела бы обратить Ваше внимание, что у меня нет никаких взысканий ни по советской, ни по партийной работе… Я очень прошу Комиссию партийного контроля и Вас, Лазарь Моисеевич, учесть мою честную политическую работу и дать мне возможность продолжать ее, чтобы доказать мою преданность партии на деле»[464].
Для усиления она приложила свое письмо Каменеву. При этом она сознавала, что вряд ли ей пойдут навстречу. Она упорно защищала Каменева, уверяла, что он не виновен, уверяла в этом самого Сталина, а теперь получается, что она все это время всех обманывала, вводила в заблуждение.
23 января 1935 года Татьяна Ивановна написала письмо Сталину. Она понимала, что прошло время заступаться за Каменева. Все это послужило только ей во вред. Пора подумать о себе, о средствах на жизнь.
«Слов нет сказать, как стыдно и больно, что Вы могли подумать, что я умышленно обманывала Вас, ручаясь за политическую чистоту Каменева. Я переоценила свою бдительность, свое политическое чутье и не сумела разобраться, когда он снова начал обманывать партию. Он обманул и меня»[465].
При этом Глебова честно писала, что не знает, в чем конкретно заключается преступление Каменева, но его письмо подтверждает, что «какая-то грязь была на его совести». Она признавала, что исключение из партии и ее выселение из Москвы «совершенно заслуженны». При этом просила оставить ее в партии: «Умоляю Вас, Иосиф Виссарионович, об оставлении меня в партии – ради всей моей чистой и незапятнанной работы в партии до сих пор… Независимо от того, останусь ли я в рядах партии или буду вне ее, – вся моя жизнь до последней капли крови принадлежит партии и Вам»[466].
Письмо Т. И. Глебовой И. В. Сталину с просьбой о восстановлении ее в партии
23 января 1935
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 210. Д. 13–14 об.]
Сталин письмо прочитал и даже переслал членам Политбюро для ознакомления. Но на этом все.
В это время Каменев, сидя в камере, все никак не мог успокоиться. Он все думал, думал, накручивал себя, заставляя мимолетные встречи с партийцами превращаться в контрреволюционные заговоры. Он пытался вспомнить всех, с кем встречался, и все, о чем они говорили. Все это уже походило на бред.
«Шацкий и Ломинадзе. Я встречался с ними в 1932 году. Тогда они были настроены резко враждебно по отношению к партийной линии и к руководству вообще. Я тогда еще понял, что им доверять нельзя… Кто еще? Ваганьян не менее двух раз приставал ко мне с указанием на недопустимость пассивного поведения бывших оппозиционных групп и лично моего. Помню, как он намекал, что мое отрицательное отношение будет расцениваться как трусость. Теперь мне кажется, что оба предложения в своей основе имели единый организационный план. Может, это все мои догадки, а может, это поможет правительству распутать все нити и узлы подполья. Надо рассказать об этом. Но не подумает ли Сталин, что я хочу снять с себя хотя бы малейшую ответственность за произошедшее?
Кто еще представлял опасность? Шляпников. И Медведев, конечно. Это несомненные враги, не очень даже стремящиеся прикрыть свою враждебность.
До отъезда в Минусинск я несколько раз виделся с Томским по деловым поводам. Хоть мы и не говорили о политике, было понятно, что он никак не пересмотрел свое враждебное отношение к партийному руководству. Помню такую его фразу: “Мы дали себя провести Сталину. Теперь он победил надолго и будет долго нас мучить”.
Рыков. Его я видел последний раз еще до его снятия. Из фраз его помню только одну – “Я и Томский думаем одинаково”. А вот Бухарина он не понимал: “Он занимается какой-то эквилибристикой и, кажется, надеется провести Сталина”.
А что же на самом деле Бухарин? Он считал несправедливостью и случайностью его отстранение от участия в руководстве партии. Несомненно, он хочет заслужить доверие, хочет вернуться к руководящей роли.
Преображенский. Его я встретил только на 17 съезде. Только он на меня произвел впечатление, что он действительно пересмотрел свои взгляды и помирился с партией.
Сафаров. Очень опасный человек. И в первую очередь из-за своего неустойчивого характера и постоянной готовности делать самые острые выводы из любого положения.
Ротштейн. В 1932 году в доме отдыха ОГИЗа, помню, он говорил, что ничего не понимает в политике партии, что она ведет к обеднению страны. А в 1934 году он уже с полным восторгом говорил о том, что написал письмо Сталину, и благодаря ему он имеет возможность целиком отдаваться своей работе»[467]