Льва Борисовича бросало из крайности в крайность. То он бодрился и с энтузиазмом принимался за литературную работу, то впадал в отчаяние. «Жизнь, как она мне сейчас дана, обесценена вконец, цена ей – ломаный грош, – так охарактеризовал свою жизнь в заключении Каменев. – Но за самое последнее время сделано все, чтобы ее еще и совершенно обессмыслить… смысла тянуть лямку вообще нет»[502].
И при всем при том Каменев на удивление оставался верен идеалам революции. «Что бы ни случилось с каждым из нас и в истории человеческого рода, день этот навсегда прославлен в веках как начало новой эры человечества», – вот так он отзывался об Октябрьской революции. Более того, он считал себя счастливым, потому что являлся современником и участником таких событий. В письмах сыну Волику он писал о социализме: «Рабочие и крестьяне во всем мире поддерживают СССР и с любовью и надеждой смотрят на действия Сталина и его товарищей и помощников». Пребывая в заключении, он умудрялся посылать сыну гербарии из тюремного сада[503].
Занятия Каменева, как и у всех заключенных, не отличались разнообразием. Он много читал и играл в шахматы. Гулял по три часа в день во дворе, разглядывая огород, выращенный заключенными. Еду давали однообразную и элементарную, но это его не волновало, Каменев всегда был непритязателен в еде. Главное, он сохранял здоровье.
Чтобы чем-то занять себя, Каменев взялся за исследование по неоконченной повести Пушкина «История села Горюхина». Перечитывал Ленина и Маркса, книги из уездной библиотеки, газеты «Известия» и «Правда». Пытался тренировать память, занимался итальянским языком и читал Петрарку в оригинале со словарем.
Из всех просьб, которые озвучил Каменев, удовлетворили только одну – ему разрешили переписываться с женой. Но сначала его письма оставались без ответа. Лев Борисович очень переживал по этому поводу. Ему было важно знать, что Татьяна не отреклась от него. Он даже договорился через энкавэдэшников узнать причину отсутствия писем.
А все это время его супруга писала ему письма, много писем, но не отправляла. Первое письмо, которое она отправила, написано 12 ноября. Она была очень обижена на него. Это сквозит в ее письмах. Ведь ее исключили из партии и сослали черт-те куда не только за потерю партийной бдительности, а за отстаивание невиновности Каменева в убийстве Кирова. Прошел почти год, а Глебова так и не смогла простить ему того, что он признал себя виновным на суде. «Я ручалась за твою невинность своей партийной жизнью и честью. Я оказалась обманщицей перед партией», – еще раз напомнит ему Татьяна в письме. Партия много значила не только для Каменева, но и для нее. И ее ранило, что Каменев не понимал этого.
Даже после того, как его жену и младшего сына отправили в ссылку на Алтай, Каменев в письмах все больше говорил о себе, о своих переживаниях, своих занятиях. Обижаясь на мужа и заявляя, что жизнь для нее кончена, Татьяна все же пишет, как дела у Волика, и о том, что он очень скучает по папе. Зная, что Зиновьев отбывает наказание в той же Верхнеуральской тюрьме, Глебова просила, чтобы он не смел верить ему, в его дружеские чувства: «Все это ложь и притворство, спекуляция на твоем добродушии и одиночестве»[504].
Зря Татьяна тревожилась, что Каменев мог каким-то образом общаться с Зиновьевым. Все, что произошло за последний год, заставило Каменева по-другому посмотреть на Зиновьева. Всю его семью, которую он прежде звал не иначе как «зиновьички», теперь он называл «мертвые люди», а самого Зиновьева в душе ненавидел.
Хотя после всего пережитого кто может его в этом упрекнуть. Татьяна сама себя кляла, что в 1932 году на даче по-соседски продолжала общаться с Зиновьевым, выслушивала его недовольство политикой коллективизации. Если бы она только знала, чем это все обернется для ее семьи.
Глебова в своих письмах умоляла Каменева пожалеть ее и не разрывать ее сердце жалобами: «Всеми прошедшими годами я доказала тебе, что твоя боль мне больнее моей. Не пиши мне больше отчаянных писем, прошу тебя, Левушка!»[505] Она призывала его не отчаиваться, больше писать, предлагала работать над планом «истории советской власти» и записывать все, что он помнил об октябрьских днях, все, чему был свидетелем.
Тогда, поддерживая друг друга, и Татьяна Ивановна, и Лев Борисович надеялись, что оставшиеся годы заключения и ссылки пойдут быстрее. Они убеждали друг друга, что надо беречь себя для сына.
Последнее письмо Глебова отправила Каменеву 10 июня 1936 года. В нем она рассказывала о новых интересах Волика, о болезни Горького, о готовящейся посылке для Льва Борисовича. Тогда она не подозревала, что это последнее письмо и что уже вовсю идет подготовка к историческому судебному процессу, о котором будут говорить и писать спустя 85 лет. Надежда, что она еще увидит мужа, теплилась в ее душе. Но сбыться этой надежде было не суждено.
Судебный процесс по «Кремлевскому делу» опять не произвел нужного для Сталина эффекта. Так называемая оппозиция, вернее ее остатки, так и не призналась в террористических действиях, а следствию не удалось найти необходимые доказательства, чтобы эти признания выбить. Поэтому точку было ставить рано. НКВД не оставлял попыток обвинить зиновьевцев в терроре и заговоре с троцкистами. Аресты бывших оппозиционеров продолжались с переменным успехом.
9 февраля 1936 года вышла директива НКВД, в которой четко ставилось требование ликвидации всех дел по троцкистам и зиновьевцам ради ликвидации «без остатка» всего этого подполья[506]. И вот новые обстоятельства позволили продвинуться в этом деле.
23 февраля 1936 года была арестована очередная группа бывших троцкистов – политредактор Главлита А. И. Шмелев, литературный сотрудник Комакадемии И. И. Трусов. Однако здесь энкавэдэшникам повезло больше, чем когда-либо. У Трусова обнаружили и изъяли личный архив Троцкого периода 1927 года. Он состоял из небольшого количества документов и материалов Венской конференции 1912 года, документов, писем, заявлений за 1927 год, копий переписки В. И. Ленина с Л. Д. Троцким за 1918–1922 годы, выписок из протоколов заседания Центрального бюро Заграничной делегации РСДРП, копий того самого «Завещания Ленина» и др.[507] Сталин распорядился передать весь архив Троцкого Ежову, обязанному теперь присутствовать на всех допросах арестованных[508].
Это дало возможность начать официальное следствие и привязаться к делу Троцкого. 31 марта 1936 года Ягода направил всем начальникам УНКВД новую директиву с указанием максимально быстро вскрыть и разгромить троцкистское подполье. Это не заставило себя долго ждать. К апрелю были арестованы 508 человек, 166 из них признаны террористами.
В апреле – июне 1936 года по обвинению в принадлежности к троцкистско-зиновьевской организации подверглись аресту Е. А. Дрейцер, И. И. Рейнгольд, Р. В. Пикель, К. Б. Берман-Юрин, Э. С. Гольцман, М. И. Лурье. На каком основании их арестовали – неясно. Однако на допросах они признавались, хотя и не сразу, что служили связующим звеном между Троцким и зиновьевцами. Именно они встречались с Троцким и Седовым и получали от них прямые директивы для Каменева и Зиновьева о создании блока для проведения террористических актов против руководителей партии и правительства. На самом деле никто из них ни с Троцким, ни с Седовым не встречался, и это даже подтверждала советская агентура, однако для следствия главным было добиться их признания, и неважно, какими методами.
20 мая 1936 года Политбюро приняло очередное постановление: «Всех арестованных НКВД троцкистов, уличенных следствием в причастности к террору, предать суду Военной коллегии Верховного суда с применением к ним в соответствии с законом от 1 декабря 1934 года расстрела. Обязать НКВД и Прокуратуру Союза по окончании следствия представить список лиц, подлежащих суду по закону от 1 декабря 1934 года».
19 июня Ягода и Вышинский представили такой список, внеся в него 82 человека, якобы причастных к террору. Одновременно был поднят вопрос о предании суду Зиновьева и Каменева как организаторов террора по закону от 1 декабря 1934 года. Ежов приступил к подготовке дела, но Сталин пожелал провести один процесс и над зиновьевцами, и над троцкистами[509]. Впоследствии таковой получит название процесса по делу «Объединенного троцкистско-зиновьевского центра», а войдет в историю как «Первый Московский открытый процесс».
Именно с этого времени начинается активная работа по созданию дела о «троцкистско-зиновьевском центре». Кроме того, что продолжились аресты, в Москву из разных мест были этапированы уже судимые по делу «Московского центра». В том числе и Каменев. 17 июля 1936 года его из Верхнеуральской тюрьмы особого назначения перевели в Бутырскую.
Практически к каждому арестованному были подсажены агенты с целью добиться новых доказательств. Однако никому в разговорах с сокамерниками не удалось добиться признания в участии в заговоре против правительства.
В камере с Каменевым «сидел» бывший сотрудник НКВД Л. Д. Радин, которого якобы обвиняли в том, что он троцкист. Каменев охотно поддерживал с ним разговор, даже успокаивал его. Про себя же он говорил, что ни в чем не виноват и никакой подрывной деятельности, направленной против партии и Советского правительства, никогда не вел.
Ключевым событием лета 1936 года стал проведенный 23 июля 1936 года передопрос Е. А. Дрейцера и Р. В. Пикеля, которые подтвердили информацию об образовании на террористической основе «объединенного центра» троцкистов и зиновьевцев в составе Г. Е. Зиновьева, Л. Б. Каменева, И. Н. Смирнова, В. В. Ломинадзе, Е. А. Дрейцера, И. И. Рейнгольда, Р. В. Пикеля, С. В. Мрачковского, И. П. Бакаева и др.