Правда, ты с глубочайшим отвращением пишешь о «помойном ведре зиновьевской группы». Но разве это для тебя НОВОСТЬ? И разве партия не давала контрреволюционной деятельности вашей группы гораздо более резкой характеристики, с которой ты не раз всенародно соглашался?
Помойное ведро – вещь неприятная, но полезная.
Здесь же история продемонстрировала гнездо ядовитых гадов, худших и опаснейших из контрреволюционеров, поразивших партию в самое сердце – и когда? – в час победы, на пороге бесклассового общества. И этот удар – только отражение ударов, нанесенных вашей группой партии и революции в X-ю годовщину Октябрьской революции перед лицом советского и международного пролетариата, на глазах иностранных рабочих, съехавшихся тогда к нам со всего мира, чтобы принять участие в торжестве победоносного пролетариата. Тех ударов, которые вы наносили рабочему классу попытками организовать «смычки» в рабочих жилищах, пытаясь противопоставить рабочий класс его собственной партии.
Напрасно ты скорбишь о «честных пролетариях», соблазненных вами. Честных пролетариев вам соблазнить не удалось. Ты бы лучше обратил внимание на выступление Евдокимова, пытавшегося скрыть свою гнусную контрреволюционную харю за твоей широкой, но мягкотелой спиной. Но суда ему обмануть не удалось, и он получил по заслугам… А я-то была так уверена, что у тебя с этими людьми все давно и навсегда покончено!!
Ведь я была уверена, что твой арест вызван надеждами, которые николаевская шайка возлагала на вас с Зиновьевым в своих грязных и преступных планах, т. е. что он носил, так сказать, профилактический характер. По данным обвинительного акта ты как будто подтверждал мою оценку, признав себя виновным в задержке разрыва с Зиновьевым из-за проклятого дачного сожительства и в недостаточно активной борьбе «с тем разложением, которое было последствием борьбы с партией и на почве которого могла возникнуть и осуществить свое преступление шайка бандитов из подонков б. антипартийной организации…», и подчеркнув, что с 1932 года ты не причастен к контрреволюционным делам.
А теперь ты пишешь мне о суде: «С каждым словом правды, что я говорю, я дышу глубже, воздух становится чище, я выздоравливаю политически».
Что ж это значит? Значит – до СУДА ты был БОЛЕН? Значит, до этого – ты ЛГАЛ?
А я-то верила тебе! Ручалась за твою искренность и честность своей партийной честью и жизнью – и кому? – партколлегии, тов. Ягоде, – самому Сталину!!
Значит, я обманула всех? Ты снова предал партию? Предал также и меня – твоего верного друга и товарища?
И после этого ты решаешься снова просить меня о доверии?
Ты захлебываешься от умиления перед воспитательным воздействием советского суда… но ведь оно давно оценено по достоинству даже интуристами!
Значит, тебе нужен был военный суд, чтоб понять элементы политграмоты – необходимость искренности и честности для партийца?
Так что ж такое ты скрыл от партии, скрыл и от меня?
Ответа на это в твоем письме нет.
Ответ на это дал суд – пятилетним тюремным заключением. Так карает советская власть только тяжких преступников. А ты начинаешь письмо с утверждения, что суд был «мягок, слишком мягок»… Каково же твое преступление? – Ты в письме об этом умалчиваешь.
И после этого ты еще ждешь от меня доверия?
ДВЕНАДЦАТЬ лет я проявляла к тебе доверие и беспредельную преданность. Но напрасно ты напоминаешь мне о клятве, которую мы с тобой давали – вместе со всею партией, со всей страной над гробом ЛЕНИНА. Ты подчеркиваешь, что я эту клятву сдержала, а ты – нет. И что же? Если тебе не удалось увести меня с правильного пути в дни открытой политической борьбы вашей группы, – тебе удалось это сделать теперь, убедив меня в твоей теперешней непричастности к антипартийной деятельности.
И в то время, когда ты, под впечатлением военного суда, выливал последние остатки грязи со дна души – в это время я партийной честью ручалась за твою политическую чистоту… Ну, о каком же доверии может быть речь между нами теперь?
Теперь мне понятен поступок тов. Молчанова, отбросившего свое обычное глубоко человечное отношение, заставившего меня отдать ему партбилет до того, как я получила даже выписку из партколлегии о моем исключении, и повернувшего нож мне в сердце на мою просьбу разрешить мне отнести партбилет в партколлегию: «Нет, вы отдадите партбилет сейчас и после того, как станете беспартийной, – дадите нам подписку о выезде из Москвы через месяц и прочее». Через месяц, а он не захотел ждать и одного дня с партбилетом! Ясно, что он меня считает двурушницей, твоей пособницей. И партколлегия, вообще говоря, отнесшаяся ко мне сердечно, по-товарищески, в конце концов отметила «неискренность моего поведения на партколлегии». Ну что ж, Лева, не довольно с тебя? Говорит все это что-нибудь твоему уму и сердцу? Где же моя клятва ЛЕНИНУ?
Совершенно правильно исключила меня партколлегия: «За потерю партийной бдительности, за защиту контрреволюционера Каменева и отстаивание его невиновности и непричастности к контрреволюционной троцкистско-зиновьевской группе» – и все это я пишу тебе в годовщину – в одиннадцатую годовщину – в день смерти ЛЕНИНА. Как пережить все это и после того, как я уж столько настрадалась? Ты способен хоть минуту подумать о моем горе?
Вряд ли. В личной жизни ты всегда думал только о себе, и письмо твое полно только твоими переживаниями. Ни слова тревоги, боли за наше самочувствие! А знаешь, что Игоря тоже исключили и из комсомола, и из института «за антисоветское выступление на комсомольском собрании», где он с юношеской пылкостью вздумал защищать тебя от обвинения в причастности к злодейскому преступлению Николаева?
А подумал ли ты, что пережил Волик с его революционным сердчишком, которому нисколько не облегчили мои объяснения детски прямолинейных и даже жестоких выходок его друзей? И как ты мог подумать, что я ему лгу? Когда это бывало?
Ну, пусть хоть ужасной ценой, но ты, наконец, навсегда порвал с прошлым. Я хочу этому верить, ибо знаю – как, может быть, никто, – что ты и от оппозиции колебался еще больше, чем от партии. Теперь же, когда революция поднялась на высоту, недосягаемую никаким потрясениям, когда вся страна в едином порыве строит социализм, – кто, кто может противостоять ей?!
Всеобщая буря ненависти – не только к открытому злодейству николаевской шайки – но ко всякой нечистой политической игре, пронесшаяся по стране очистительным ураганом, – вот гарантия невозможности возникновения в дальнейшем сколько-нибудь значительных антипартийных, антисоветских группировок.
Думаю, что вы будете иметь печальное имя «последней оппозиции в стране победившего социализма».
Именно теперь, выковывая идеологию бесклассового общества, партия будет бороться, в первую очередь, за КРИСТАЛЬНУЮ ЧИСТОТУ и ЧЕСТНОСТЬ НОВЫХ ЛЮДЕЙ.
Что касается наших личных отношений, ты и сам, после всех обманов, не решаешься претендовать, чтоб я оказывала тебе больше доверия, чем партия. Буду я дальше в ЕЕ РЯДАХ или ВНЕ ИХ, для меня не может быть иного пути, чем тот, который она указывает.
Никаких театральных «прощай» или «до свидания» я говорить тебе не собираюсь. Я прощала тебе великое множество личных обид и унижений, но то, что ты теперь сделал меня обманщицей перед партией, я, конечно, простить тебе не могу.
Но так как никто, кроме меня, о тебе не позаботится, я сделаю все, что в моих силах, чтоб обеспечить тебе возможность полезной и планомерной работы, хотя бы пока над Пушкиным и Колоколом.
Желаю тебе сил и бодрости для преодоления разрыва между тобой и партией, в котором ты никого, кроме себя, не можешь винить.
Татьяна
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 210. Л. 17–18. Подлинник. Машинописный текст. Подпись – автограф Т. И. Глебовой.
14 марта 1935 г.
Решаюсь писать Вам, п[отому] что боюсь не выдержать и сойти с ума или наложить на себя руки при мысли, что Вы можете усомниться в моей беспредельной преданности и любви к Вам, как к великому продолжателю дела Ленина. Мое отношение к Вам и к партии Вам давно известно, но, если несчастное стечение обстоятельств или оговор, клевета его опорочат, я смою это пятно своей кровью. Меня поддерживает только вера в принципиальность и справедливость НКВД, которое, как и партийные контрольные органы, всегда оказывало мне доверие, несмотря на запутанность положения, в которое я себя поставила моей привязанностью к Каменеву и бесплодными попытками удержать его на правильном пути. И сейчас я не могу заставить себя поверить, чтоб он мог злоумышлять против Вас, в ком он видел для себя единственную надежду на какое-либо привлечение к политической работе: «Сталин слишком хороший хозяин, чтоб дать зря пропадать старым кадрам», – сказал он мне, радуясь по поводу продвижения в Академию, что он понимал, как полит[ическое] продвижение на культфоне. Но, конечно, он несомненно тяготился своим теперешним отрывом от полит[ической] работы, хотя недавно же сказал, что руководство Академией наук было бы способно поглотить все его силы и стремления, ибо теперь вопрос культуры и науки – один из решающих политических вопросов.
На личном свидании 29 января 1935 г. он мне каялся, рыдал, что никакой контрреволюционной работы по возвращении из Минусинска не вел и виноват по совокупности за сохранение контрреволюционной группы зиновьевцев, от которой формально отошел, не разоблачив ее, став таким образом соучастником гнусного злодейства.
Я ответила ему, что, если б он продолжал свою контрреволюционную работу, я застрелила бы его собственной рукой. Других мнений, иного отношения к этому вопросу у меня не может быть. Вся моя кровь до последней капли принадлежит партии и Вам.
Татьяна Глебова
Тюрьма НКВД
14 марта 1935 г.
Верно: [подпись неразборчива]
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 213. Л. 115–116. Заверенная копия. Машинописный текст.