В эти годы Петр Леонидович “заболел” магнитным полем. Впервые в мире он получает магнитные поля ваше 300 тысяч гауссов, надолго став «магнитным чемпионом мира». Он открывает в этих полях линейное увеличение электрического сопротивления металлов, наблюдает расщепление спектральных линий, изучает магни-тострикцию диамагнитных тел.
Затем его внимание привлекают низкие температуры, и уникальные магнитные установки сменяются аппаратурой для сжижения водорода и гелия. И снова мировая наука физического эксперимента не знает ничего подобного: методы, предложенные им, абсолютно новы и оригинальны.
Вернувшись в 1935 году в Советский Союз, Петр Леонидович становится во главе организованного Института физических проблем Академии наук СССР.
Я не бывал в лаборатории Капицы просто потому, что не люблю делать умный вид там, где я ничего не понимаю. Мы познакомились с Петром Леонидовичем еще в Англии. Знакомство это продолжалось в Харькове и в Москве. Именно в эти годы начинается наше тесное научное сотрудничество, насколько тесным оно может быть у экспериментатора с теоретиком. В 1938 году Капица открывает поразившее тогда умы многих явление сверхтекучести жидкого гелия — я объясню это явление теоретически. Мы часто встречались тогда и подолгу разговаривали. От него я узнал много такого, чего ни от кого не мог бы узнать».
В статье Ландау упомянул также о том, как Капица в трудные времена вступился за него. «От души поздравляя Петра Леонидовича, я желаю, чтобы все и всегда было по-прежнему» — так заканчивалось первое после автомобильной катастрофы выступление Ландау в печати.
Оно не осталось незамеченным, вызвав отклики и советских, и зарубежных читателей. Переданное за границу корреспондентом агентства Рейтер, оно попало во множество газет с аннотацией ТАСС, где говорилось, что в статье Ландау видны его блестящий стиль и юмор. Помещенная на первых полосах газет статья имела непредвиденное последствие: со всех концов света на имя Ландау посыпались письма. К сожалению, они остались без ответа. Лев Давидович собирался ответить на них по выздоровлении.
С этой статьи началась дружба Ландау с отделом науки «Комсомольской правды». Чаще всех из редакции к Льву Давидовичу приходил Ярослав Голованов, потом к нему присоединился Владимир Губарев, затем Леонид Репин. Дау всегда любил общаться с молодежью, он встречал молодых журналистов очень приветливо. Вскоре он знал, над чем они работают, какие книги мечтают написать, — тогда ни у кого из них еще не было написано ни одной книги.
Разговоры о будущих книгах произвели на меня большое впечатление. Я стала мечтать о своей книге. Однажды после ухода журналистов меня так и подмывало сказать Дау, что я тоже напишу книгу.
Зная, как он реагирует на то, когда люди хвастаются своей будущей работой, я могла бы и помолчать, но все-таки начала:
— А я тоже собираюсь написать книгу.
Он посмотрел на меня немного насмешливо и промолчал. Уже из упрямства или обиды я продолжала:
— О Владимире Ивановиче Дале. О нем нет ни одной книги. Дау будто бы и не слышал, что я сказала.
— Я уже и подзаголовок придумала: «Книга о доблестном гражданине России и великом борце за русский язык».
— И это вся книга? — ехидно спросил он.
В тот день я написала первую фразу, которая мне долго не давалась: «Датчанин Иоганн Даль преуспел в науках». Самый трудный, первый шаг был сделан. Книгу я писала несколько лет. Порой было невероятно тяжело, почти невыносимо — эти муки знакомы каждому пишущему человеку, не о них речь.
Написать книгу и мечтать написать книгу… Какая пропасть разделяет эти понятия! Автора этих строк по характеру надо было бы причислить не к тем людям, кто сразу садится и работает, а к тем, кто бесконечно долго собирается действовать. Иногда собирается всю жизнь — такие примеры известны.
Трудно переступить через неверие в собственные силы. Хорошо, если тебя кто-то подтолкнет. Дау умел сделать это одной-двумя фразами.
Однажды Дау снова повторил мысль, высказанную им за полгода до аварии:
— Мне жаль только, что я не опубликовал своей лучшей теории — как надо жить.
— А когда и как ты пришел к этой теории?
— Еще в Ленинграде… Читал Толстого. Правде надо учиться у Льва Николаевича Толстого. Быть искренним. Предельно искренним. И активно стремиться к счастью.
Один из ближайших друзей Льва Давидовича, ознакомившись с этой теорией, воскликнул:
— Да, он железно построил свою жизнь. Ни в чем не давал себе спуску! Он так держал себя в узде, как редко кто может.
В этих словах — ключ к разгадке «тайны Ландау».
Корреспонденты приезжали почти каждую неделю. Без конца фотографировали. Особенно много писали о Льве Давидовиче в Швеции после присуждения ему Нобелевской премии. Вот некоторые выдержки из газеты «Афтонбладет»:
«Дау поседел, в руках у него палка, и ходит он мелкими боязливыми шажками. Однако стоит с ним заговорить, как сразу становится ясно, что болезнь его не изменила. Не вызывает сомнений, что, если бы не боль, Дау сразу бы начал работать. Но непрекращающаяся боль, связанная с восстановлением периферической нервной системы, мешает ему заниматься наукой.
Он очень устал: он болен уже два с половиной года. Сейчас опасность в том, что он начинает как бы прятаться за свою боль, отгораживаться ею. Ему очень удобно отвечать: “Я ничего не помню, только физику помню и то, что было давно”. Но, переехав на дачу, где он был оставлен с родственниками и санитаркой Таней, он именно ее, а не жену позвал ночью, значит, он помнил, что жена накануне вернулась в город.
— Имеете ли вы какие-нибудь контакты со шведскими учеными?
— Нет. Я болен два года, какие могут быть контакты. Только с Богом был контакт, но Бог меня шуганул.
— Чему вы себя посвятите в ближайшее время?
— Выздоровлению, не буду же я заниматься наукой, пока не пройдет нога. Заниматься больному — это балаган.
— Какие исследования вы считаете совершенно необходимыми для человечества?
— Очень многие, все необходимо, разумеется, все разумное. Но, чтобы полностью ответить на этот вопрос, нужно выздороветь. Я отстал, я сейчас жалкий невежда.
— Есть ли у вас какие-либо особые жизненные правила, которые позволяют легче переносить пережитое за последние два года?
— Я ничего не помню о том, что связано с аварией. А основное жизненное правило у меня: никогда не вмешиваться в чужие дела, давать всем свободу».
Дау в самом деле помнил события прошлых лет лучше, чем то, что происходило накануне разговора. Один корреспондент спросил, как выглядит формула успеха, которую Лев Давидович вывел в молодости.
— Вы, вероятно, спутали меня с Эйнштейном, что само по себе очень для меня лестно. У него действительно была задача: как добиться успеха. По Эйнштейну, который, как вы знаете, любил играть на скрипке, это выглядит так: А (успех) = Х (работа) + Y (игра на скрипке) + Z (умение держать язык за зубами). Увы, кроме первой составляющей, для меня эта формула совершенно неприемлема.
Особенно запомнился мне визит к Дау американского журналиста, который был весь обвешан фотоаппаратами. Дау с Таней Близнец находились на террасе, а я с Гариком — на крылечке. Окна на террасе были растворены, и до нас долетели обрывки спокойного разговора: вопрос — ответ, вопрос — ответ.
И вдруг мы услышали, как Дау начал горячо убеждать своего собеседника в том, что тот ошибается, что его ссылки на американские источники смехотворны.
Нас позвали сфотографироваться на память, мы поднялись на террасу. Дау в это время заканчивал фразу:
— Убежден: человечество не пойдет на самоуничтожение, это чистейшее безумие. Только царящее в мире невежество могло породить эти нелепые, основанные на полном незнании законов природы представления об «абсолютно безопасных» сверхкомфортабельных атомоубежищах.
— Как утверждает пресса, достаточно глубокие атомные убежища гарантируют жизнь, — заметил корреспондент.
— Нет! Они гарантируют мучительную смерть. Жизнь как таковая исчезнет. Сейчас трудно сказать, как именно это произошло бы в случае глобальной атомной катастрофы, но планеты Земля, той голубой прекрасной планеты, которой из космоса восхищался Гагарин, не будет.
— Но ведь после Хиросимы и Нагасаки жизнь не прекратилась.
— Там было только две бомбы. А если бы сейчас какому-нибудь сумасшедшему вздумалось взорвать все имеющиеся на земле атомные бомбы, наша планета разлетелась бы в виде метеоритов или в лучшем случае на ней произошли бы такие климатические изменения, которые сделали бы совершенно невозможной жизнь людей, животных, рыб и даже насекомых, — ледниковая эпоха.
После ухода гостя я спросила:
— Он тебя огорчил?
Дау махнул рукой:
— Мало ли на свете глупостей? Разговоры об атомных убежищах, которые можно сделать совершенно безопасными, — очередная глупость невежественных психопатов.
— А если их построят на большой глубине и вполне комфортабельными?
— Это будут комфортабельные склепы. И, кстати, смерть их обитателей будет намного мучительнее смерти тех, кто погибнет на поверхности земли. Но все это — из области фантастики. Я не верю, что человечество самоликвидируется. По-моему, мировых войн больше никогда не будет.
Дау даже забыл о том, что у него болит нога, так взволновала его тема.
Таня спросила:
— Лев Давидович, значит, войны больше никогда не будет?
— Нет, — убежденно ответил Дау.
— Папа, — вступил в разговор Гарик, — но ты же сам говорил, что когда Альфред Нобель изобрел динамит, он воскликнул: «Отныне на земле никогда не будет войны. Человечество не будет применять столь разрушительную силу для уничтожения друг друга!»
Дау бросил на сына быстрый взгляд и грустно улыбнулся:
— Да, конечно, Нобель считал, что с войнами покончено навсегда. Но ты не учитываешь главного: никакой динамит не может превратить Землю в мертвую планету — без атмосферы, без воды, в такую же безжизненную, как Луна. Так что войн действит