Помогло. Он вернулся на службу. Научился жить без глаза. Равнодушно встречать любопытно-участливые взгляды. Прошла пара месяцев, начал флиртовать с девицами. Намеренно. С единственной целью проверить, как он? Еще может на что-то рассчитывать? Или только за деньги. Оказалось, может. И очень даже. Не пугает женщин уродство. Даже придает страсти извращенный накал.
Понял, что, как раньше, сдержанно, жить не будет. Не для кого себя беречь. Молодость пролетит, насладиться не успеешь. А наверх, к дорогим стопам, ему путь закрыт. Стал как все. То есть как очень немногие. О его похождениях заговорили. Като нахмурилась. Не знала, как унять нужного человека. Приблизила к себе, позвала на малые эрмитажные собрания. Вела долгие разговоры, много смеялась. Именно тогда Потемкин понял, что чем он хуже, тем ближе к своей мечте. И это открытие причинило ему новую боль.
Их первая встреча после возвращения Грица из Молдавии обернулась и первой ссорой. Четвертого февраля он явился для представления во дворец. Двор жил в Царском Селе, где этикет наблюдался строго. Генерала-поручика препроводили к государыне, чтобы он мог лично поблагодарить императрицу за новый чин и передать письма командующего. Далее должен был последовать его доклад в Совете о положении дел на театре военных действий. Румянцев не первый раз отправлял Потемкина с донесениями в Петербург, и процедура была известна.
Однако теперь все выглядело иначе. Раньше они встречались без всяких задних мыслей, как добрые друзья. Сейчас за пазухой у Грица лежало письмо Екатерины – фактически вызов – и он ждал объяснений.
Представление длилось около часа. В Большом зале между окнами и зеркалами, сжатые сверху расписным потолком, а снизу сияющим наборным паркетом, толпились иностранные дипломаты, множество военных и гражданских чинов, посольства от киргизских мурз и грузинских царей. По такому случаю Потемкин приоделся. На нем был кавалерийский мундир с полосатыми рукавами, оба ордена, белые лосины, подчеркивавшие стройность ног, и щегольские сапоги с кисточками. Впрочем, на одежду только и стоило смотреть. После болезни Григорий был худ и темен лицом, а неподвижный слепой глаз смотрел особенно устрашающе, поэтому его пришлось закрыть тонкой муаровой ленточкой.
Екатерина приняла посланца Румянцева с особой благосклонностью, а по окончании общей аудиенции сделала знак следовать за собой в соседний зал для личного доклада. Всего в двух шагах от помпезной приемной с орлами, гирляндами лавровых веток и курильницами фимиама располагался скромный китайский кабинет, где Потемкина и приняли, наконец, наедине. Здесь Като вела себя не в пример свободнее. Сразу пригласила генерала за стол, велела принести кофе и внимательно склонилась над рулонами карт, которые он разворачивал перед ней, иллюстрируя свой рассказ о событиях в Молдавии.
– Таким образом, падение Силистрии – дело краткого времени, – Григорий искоса поглядывал на императрицу. – После чего откроется возможность начать новые переговоры с турками. Командующий продолжает считать, что наша граница наилучшим образом пройдет…
Рука генерала заскользила по синей петле Днестра, но в этот момент Екатерина прервала его неожиданным вопросом:
– Как вы думаете, зачем я вас вызвала?
Потемкин поперхнулся. Оказывается, она все это время не слушала его. Голубые глаза императрицы смотрели на гостя не мигая. Ей нравилось, что он смущен. Но не нравилась пауза, которую взял новый избранник. Ни бурной благодарности, ни падения к ногам, ни слез и бессвязных клятв исполнить любое ее приказание.
– А как вы думаете, сударыня, зачем я приехал? – вместо ответа спросил он.
Голос его был будничен и тверд. Като сморгнула. Ей казалось, что вопросы задает она. Как она определяет дальнейший ход событий. Но кривой генерал удивил ее безмерно следующей фразой:
– Я приехал, чтобы взять вас в жены. Однако теперь слышу по всему городу сплетни, порочащие ваше имя. И мне хотелось бы знать, отчего я понадобился вам, когда дела в кризисе? А когда все было хорошо, вы даже и не помышляли обо мне?
Она желала спросить, как он смеет? А потом показать ему на дверь. Но Гриц не дал ей опомниться.
– Теперь вы просите помощи. Я готов служить вам. Но на одном условии. Вы выходите за меня замуж и навсегда оставляете тот образ жизни, который ведете.
Императрица молчала долго. Потом ее тонкие губы прорезала холодная усмешка.
– Это ваше последнее слово?
Потемкин поклонился.
– Я подумаю.
Не прощаясь, она встала и вышла из комнаты. На столе остались нетронутые чашки кофе и развернутые рулоны карт.
Глава 7Осеннее пиво
Поволжье
Вьюга рано завязала белый пупок зимы. Уже в середине октября ударили морозы, а в двадцатых числах хлопьями повалил крутой снег. Нет дороги ни прохожему, ни проезжему. От Симбирска до Оренбурга по летнему времени три дня пути, по ледяному – пара суток, а в грязь да в метель и за неделю не доберешься.
Однако надо идти. Пособить, чем бог послал. А послал он не густо. В Симбирском городке у коменданта Чернышева едва тысяча человек наберется. Добрая половина калмыки и казаки – народ неверный. Другая – рекруты-новобранцы, вчера из крестьянской избы, ни разу ружья не держали, сапоги намедни надели, ходят неловко, норовят при всяком случае босиком. Впрочем, теперь такие холода, что босиком не набегаешься.
А вот Злодею Бог сыпанул полную жменю. Как пахарь после обеденного сева: налево пригоршню, направо – куль. Под рукой у Самозванца теперь ходит до двадцати пяти тысяч. Сказывают, что будет и больше. Дай срок. Как с ними тягаться?
И остался бы Чернышев за симбирскими стенами в надежде, что Злодей проскочит мимо, но пришел приказ двигаться на соединение с войсками генерала Кара. Потужил полковник и выступил. Ни шатко ни валко шел до Переволоцкой крепости. Заночевал. Утром двинулся в Чернореченскую и там застрял. Под самыми деревянными стенами проскакали со свистом двое казаков, громко крича, что Кар разбит, пора сдаваться. Среди солдат поднялся ропот, который офицеры – все сосунки, толком не умевшие еще обходиться со служивой братией, – еле погасили. Их слова о верности присяге рекруты слушали вполуха, хмыкали и переглядывались между собой.
Чернышеву это не понравилось. Нет, не мог он положиться на свою команду. Поражение Кара привело офицеров в уныние, казаков и калмыков – в едва скрываемую радость, а солдат – в возбужденный трепет. Они еще повиновались. Но с каждой минутой все неохотнее. Все наглее и непроницаемее становились их лица. Каждая команда выполнялась нарочито медленно – с оттягом.
Полковник не знал, на что решиться. То ли возвращаться к Симбирску. Да не отрезан ли путь? То ли идти вперед на Оренбург, где уж точно ждут от него помощи. За последний вариант говорило многое. У Рейнсдорпа три тысячи человек. Вместе служивые приободрятся. В крепостных стенах они вынуждены будут защищаться от нападающих и вряд ли склонятся к измене. Сообща легче ждать помощи от правительственных войск. Оренбург не в пример Симбирску укреплен лучше. И, наконец, самое главное – он, Чернышев, единственный сведущий в военном деле человек на сто верст вокруг. Кар бежал. Рейнсдорп, даром что генерал – дурак дураком – вздумал ставить на бунтовщиков капканы в поле перед крепостью. Остальные офицеры младше по чинам и никакого решения принять не могут. Выход один – пробираться в город.
Опять же, как? Если Кар разбит, значит смутьяны и впереди и сзади. Можно на марше нарваться на казачьи разъезды, и по их зову отряд Чернышева будет в минуту окружен злодейской толпой.
За слюдяным оконцем падал снег. Пальцы крючило от ледяного сквозняка. Ну и край, в который более двадцати лет назад занесло молодого Чернышева, да тут и бросило. Среди диких кочевников, волков, рек, разливающихся до горизонта и грызущих землю рудников. Все эти годы он не видел никого, кроме каторжан, и каждое третье лицо было с клеймом или без носа. Ух, и насмотрелся же Андрей Григорьевич на здешнюю сволочь! Знал, на что она способна, если вырвется и пойдет гулять, а еще хуже – верховодить другими, пусть незлобными, но обиженными мужиками. С первой весточки о Самозванце полковник понял, что за каша заваривается. Да поделать ничего не мог. Без войск, без поддержки.
Теперь Чернышев стоял у узкого оконца в боковой башне и смотрел на заметенный снегом простор. Белизна эта была вроде савана. Ела глаза. И неуютно делалось на душе. Неспокойно. Знобко.
Внизу забренчал колокольчик. В ворота начали стучать, да так по-хозяйски, с полным правом, что и мысли не возникло – злодеи. Ясно, кто-то свой пожаловал в Чернореченскую. Полковник спустился во двор. Там из саней-розвальней вылезал степенного вида казак в бобровой шубе, крытой бухарской парчой с разводами, в сафьяновых сапогах с меховым подбоем, в теплой шапке на польский манер. По всему было видно, что его богатый наряд не с чужого плеча, и носить эдакую красоту казачище не впервой. Солидный человек к Чернышеву пожаловал. Состоятельный.
Увидав полковника, гость ударил о землю шапкой, поклонился, царапнув рукой снег.
– Поздорову ли живете, ваше превосходительство?
– Поздорову, поздорову, брат. Ты кто такой?
– Я, ваша милость, депутат Падуров. Тимофей Иванов сын.
Тут мужик рассупонил шубу и явил на груди золотую овальную медаль, рассмотрев которую, Чернышев признал депутатский знак Уложенной комиссии. На одной стороне был выгравирован вензель Ее Величества, на другой пирамида, увенчанная короной, и надпись: «Блаженство каждого и всех. 1766 год, декабря 14 день».
– Что ж, Тимофей Иванович, гость ты знатный. С чем пожаловал? Заходи в дом. Потолкуем.
Падуров кинул вожжи подоспевшему солдату и степенно прошествовал вслед за комендантом в натопленную избу. Там он скинул шубу и присел на лавку.
– А крепко вы здесь застряли, господин полковник, – сказал он. – Я от Оренбурга еду. Везде злодейские посты понатыканы. Обойти их нелегко. И назад вам дороги нету. Башкиры ушли к Симбирску.