впустить в себя мужицкую армию.
Ночь дал Самозванец Казани на раздумья. Утром назначил штурм. Чуть только расцвело, потянулись по Арскому полю возы сена, за которыми прятались мятежники. Между ними катили пушки. На предместье Пугачев выслал целую толпу безоружных крестьян с палками. Мужики трусили, вперед их гнали только казацкие нагайки. Но этой сволочи было не жаль, потому и подвел ее Злодей под самую казанскую батарею.
От выстрелов полегли многие, но еще больше скатилось в овраги и по ним пробиралось вперед, пока у самой кромки домов не наткнулось на учеников благородной гимназии. При них была пушка, но стрелять они не умели. Их разогнали кулаками и заняли летний губернаторский дом, в ворота которого вкатили отбитую мортиру и пошли палить вдоль улиц.
Предместье пало, не успев сдаться.
С правого крыла разгорелась схватка в Суконной слободе. Суконщики – народ драчливый, большей частью кулачные бойцы – не хотели отдать ни своих дворов, ни складов, ни товара. И хотя многое было уже перетащено в крепость, но ведь рубленый дом туда не втиснешь! Здоровенные дядьки сомкнулись за спинами бегущих гимназистов, не позволяя нападавшим их преследовать. Началось побоище. Лупились азартно. С бранью и хохотом. Мозги вышибали и то с прибаутками.
Но Пугачев тем временем велел вкатить пушки на Шарную гору и оттуда жахнул картечью. Суконным мастерам пришлось отступить. Много осталось на земле пришлых, но и кулачные бойцы понесли потери. Слобода занялась огнем. Все, кто не успел укрыться, бежали к кремлю. На их спинах злодеи ворвались в город.
У самого моста им навстречу вышел седобородый дед в чудном старинном платье – живая казанская достопримечательность, стадесятилетний петровский гренадер Кудрявцев. Отослав внучат в крепость, он отказался идти с ними, говоря, что крепко пожил, пора и честь знать. Нацепив на худые плечи свой прежний мундир, кое-где слежавшийся до продольных дыр, и привесив награды, он взял икону и встал посреди улицы.
– Сынки! Не трогайте город! Не пригоже это! – голос у старого вояки оказался зычный и минутами перекрикивал артиллерию. – Вы же русские люди! Вспомните о Боге! Разве шведы кругом?
На него наскочили казаки и зарубили парой ударов. Лиза с крепостной стены видела, как упал Кудрявцев, и закричала. На что она только не насмотрелась! Но убить того, кто и так почти в могиле, представилось ей каким-то новым, кощунственным злодеянием.
Между тем мятежники были уже в городе, который горел с разных концов. Грабили дома и лавки, врывались в церкви, обдирали иконы, натягивали на себя поповские стихари или богатые женские платья и в таком виде бегали по улицам с криками и резали всех, кто попадался дорогой.
Пугачев льнул к кремлю и, чудилось, поставил себе целью разбить стены. Втащив пушки на колокольни, он приказал стрелять по Спасскому монастырю в правом углу крепости. Ветхое строение едва держалось. Одна брешь – и мятежники будут внутри. Но пожар обернулся против незваных гостей. Вскоре от горящих деревянных домов жар начал наступать на победителей, и им пришлось спешно переправляться через реку в лагерь.
Множество пленных гнали из города. Казаки желали во что бы то ни стало сохранить людей, чтобы потом продать через степь. Башкиры же, напротив, кололи, кого могли, и серчали на грозные окрики соратников. Лиза наблюдала, как какая-то женщина с тремя детьми убегает от страшных косоглазых всадников. Девчонки вцепились ей в руки, а зубами она держала подол с младенцем. Видя, что смерть близко, баба кинулась под ноги казацкой лошади и завопила:
– Батюшка! Помилуй!
Верховой загородил ее боком коня и втащил в седло.
– Что ты, мать, очумела? – сипло спросил он. – Ведь башкирец же тебя заколет!
Они поскакали дальше к мосту, где теснились телеги с добром и множество люда, перегоняемого через реку как скот. Народ кучами срывался в Казанку, и тела, зацепившиеся за деревянные опоры, уже образовали запруду.
У лагеря пленных согнали на широкое поле, по краю которого разместили пушки. Поставили на колени и один раз шарахнули картечью поверх голов – для устрашения. Но канониры у Самозванца были неумелые – многие в переднем ряду рухнули, подкошенные их меткой стрельбой. Бабы подняли вой и попадали на детей, прижимая телами к земле. Тут выехал злодейский полковник Белобородов – тщедушный старичок, беглый солдат, а по ухваткам старообрядческий начетчик – и с изуверской ухмылочкой огласил всем прощение. Народ закричал: «ура!» и повскакал с карачек. Но пленным велели сидеть смирно, пока не начнут выкликать желающих пойти в службу к государю Петру Федоровичу.
Сам Пугачев развалился в атласных креслах возле своего распахнутого шатра и с важностью принимал дары казанских татар, приехавших к нему на поклон. Как и башкиры, они хотели, чтобы родные места были очищены от колонистов и возвращены им в вечное владение. Самозванец взял верблюдов и золото, но ничего не обещал. Хорошо ли царю отовсюду теснить русских? Каждый раз, когда дела шли бойко, Злодей помышлял о державе. Когда же Миних наступал ему на пятки, думалось только об уходе в Персию.
Сейчас Пугачева забавляла мысль, что на том берегу Казанки обе его жены. (Про Лизу он не знал.) Любопытно будет взглянуть на них, если останутся целы. Софье муж прочил батогов за то, что ославила его перед людьми. Устинью же можно и принять обратно. Если здесь ни за кого глаз не зацепится.
Под стенами бушевал огненный шквал. Точно лава разлилась по всему городу. Искры и целые головни от рушащихся домов летели в крепость. Они падали на деревянные кровли. Но люди быстро затаптывали пламя. Заливать его было нечем, кроме собственного пота. Подступ к реке оказался отрезан.
Из Благовещенского собора слышались нестройные голоса поющих. Преосвященный Вениамин служил молебен о спасении христианских душ. Народ набился в храм, стоял на паперти, распирал плечами площадь. Подпевали все, и от этого тягучего, слезного моления щипало в носу и горели глаза. Плакали и мужчины, и женщины, и барышни, и солдаты. Настал их час. И смерть пришла к ним лютая. От огненного запаления и воровского нападения.
Едва умолкла пальба за стенами кремля, Вениамин поднял чудотворную икону Казанской Божьей Матери и, превозмогая тяжесть древних досок, двинулся к выходу из собора. За ним потянулся клир и причет, хор и все, кто был. Огромной змеей пополз крестный ход вокруг укреплений. Адский жар дышал на людей, слышно было, как гудит огонь за кирпичной кладкой и с грохотом рушатся выгоревшие дома.
Ветер был на стороне Самозванца. Удалой разбойник, пришедший с ним из степей, он дул прямо на крепость. Высокие столбы пламени вставали выше стен. Когда пожар захватит внутренности кремля, его каменные кишки и сердце, настанет конец.
Три раза обошел Вениамин крепость, не позволив служкам подхватить себя под руки. Сам нес икону, как дорогое дитя. И как мать-старуху, которую не бросишь среди беды. И как единственную надежду. Шесть тысяч человек рыдали хором: «Тебе Бога молим!»
Уже смеркалось, когда ветер поворотил от кремля. Сначала все стихло, а потом издалека пришел свежий бриз, не пропитанный гарью. Он слабо обдувал красные, пропеченные жаром лица, летел за Казанку, подхватывал пепел и труху древесного угля. А потом вдруг начал крепчать, заставляя пожар разгораться с новой силой. Небесный шквал гнал огненное море прочь от города, к лагерю Самозванца. Ни гладь реки, ни Арское поле не стали для него преградой. Смерч пламени сыпал искрами и бил хвостом по земле, оставляя длинные черные полосы. И через тридцать лет на тех местах ничего не росло, почва так спрессовалась и прогорела, что по ней можно было стучать ножом – звук выходил, как от фарфоровой чашки.
В ужасе люди смотрели со стен на красную ночь. Не было ни заката, ни мглы. Облака густого дыма закрывали небо, а город снизу светился тысячами не затушенных костров. Утром все ожидали нового штурма и знали, что не выдержат.
Рассвет вошел в кремль крадучись. Измученные горожане и солдаты спали вповалку, кто где притулился. На ступенях храма, на паперти, прямо на земле. Караульные и те висели на ружьях, падая от усталости. Духота была тому причиной. Некоторые задохнувшись во сне, у иных остановилось сердце. И вот серый туман, скорее дымный, чем влажный, прорезал громкий вопль. Кричала Лиза. Она взобралась на стену, чтобы увидеть лагерь Самозванца.
Сначала решили, что начался приступ, и повскакали с мест. Но потом увидели, что баба смеется и машет руками – сумасшедшая.
– Ушли! Ушли! Смотрите, там гусары!
Ринувшиеся к брустверу люди чуть не затоптали ее. Действительно, по выжженным остаткам лагеря разъезжали всадники в гусарской форме. И от них к городу уже во весь опор мчался вестовой, придерживая рукой треуголку.
– Вы живы?! – заорал он под воротами. – Слава богу! У меня пакет от полковника Михельсона губернатору Бранту.
– Где злодеи? – спрашивали его со стен.
– Бежали от огня! Даже добычу побросали! Отпирайте же скорее, тут много бродит сволочи!
Павел Сергеевич с гарнизоном выступил навстречу спасителям. Он узнал, что накануне Михельсон уже дрался на подступах к городу. Десять дней назад он вышел из Уфы, освободил Осу, форсировал Каму и вчера был в пятидесяти верстах от Казани. Слышал пушечную пальбу, видел багровое зарево на небе. Но изнуренные лошади отказывались двигаться. Пугачева предупредили, что идет его старинный преследователь, и он ретировался на семь верст от города к Царицыну. Там Михельсон настиг, наконец, своего грозного беглеца и принудил к прямому бою. Драка длилась пять часов, мятежники проявили крайнее ожесточение и оставили на поле до восьмисот человек. В темноте ночи Самозванец вновь улизнул, а усталость отряда не позволили Ивану Ивановичу пуститься вдогонку.
– Мы гнали к вам, как могли, – сказал он Павлу. – Один день, и город был бы спасен.
– Город спасен, – тихо отозвался генерал, со смущением глядя под ноги. – Покровами Пресвятой Богородицы.