Когда мост задрожал, Псаренок замер, а потом поглядел на догорающий факел. Пряженик захныкал, и только тогда Псаренок понял, что означает эта дрожь. Оба услышали скрежещущий удар, а потом не столько увидели, сколько ощутили, как лебедки вытягивают опоры. Потом массивный противовес качнулся, и Пряженик, испустив стон, бросил свой горшок и устремился к веревочной лестнице, локтем пихнув Псаренка в слякоть на дне колодца.
Наверху Пряженик толкнул не шелохнувшийся люк, а потом с криком замолотил по нему кулаками. Противовес — громадный барабан на манер скатанного великанского одеяла — медленно качнулся вниз, увлекая тяги, невидимые балки, прикрепленные цепями к мосту через ров, поднимающие его.
Заверещав, Пряженик сверзился с лестницы с руками, окровавленными от ударов по дереву.
— Ложись! — заорал Псаренок. — Брюхом наземь!
Обтесанный гранит прошел над Псаренком — исполинский круглый груз, движущийся с тяжеловесной неспешностью, в то же время куда стремительнее, нежели прежде, благодаря свежей смазке. Псаренок ощутил, как груз задел его, будто великан ущипнул пальцами за спину. И вцепился в Пряженика.
Перед Псаренком промелькнуло перекошенное лицо, красный зев рта, вытаращенные глаза, исказившиеся, когда до него вдруг дошло, что он чересчур крупный, что костлявый недомерок, которого он всегда презирал за худосочность, может проскользнуть под катящимся грузом, а он — нет.
Подхватив Пряженика, груз понес его назад, к дальней стене, и Псаренок, прикрывший голову руками, услышал хруст ломающихся костей и последний, отчаянный вопль в холодной тьме.
Храмовый мост, Анник Уотер
Отряд Апостолов на земле, июль 1297 года
Дождь с шелестением капал с колокола над их головами в арке мокро поблескивающего деревянного моста. Хэл знал, что колокол наречен «Глория», сиречь «слава», потому что Куцехвостый Хоб всем об этом возгласил, с прищуром вглядевшись сквозь сеющуюся мгу, чтобы прочесть выгравированное на колоколе имя, и гордясь своим умением узнавать буквы, хотя ему и пришлось немало потрудиться, складывая из них слово.
Чтобы позвонить в колокол, надо было дернуть за белую веревку, сейчас усыпанную бусинками сбегающих дождевых капель, предупреждая Бедных Рыцарей Храма Тон, что путники пришли с миром, ища помощи или убежища. Хэлу отчаянно хотелось оказаться в крохотном храме, подальше от мороси, мелкой, как мука ручного помола, до нитки промочившей людей, сгрудившихся на мосту, в ожидании наблюдающих за всадниками на дальней стороне.
Его собственные люди сняли свои стеганые поддоспешники, отказавшись от защиты ради подвижности; промокшие одеяния стали тяжелее доспехов. Правый башмак они засунули за пояс либо повязали на шею, ибо правая стопа упорная и должна цепляться за вымешенную в слякоть землю изо всех сил. Левой же, продвигаемой вперед, нужна толика защиты, и хотя кожа башмака не спасет от пореза или мозжащего копыта, она все равно обеспечивает хоть какой-то комфорт.
Копыт Хэл не ожидал. Его промокшие люди сплотились, ощетинившись пиками, клинками и жуткими крючьями, и он предполагал, что английские кавалеристы — serjeants[37] в пристойных доспехах — спешатся и будут атаковать по мосту пешком.
Ему хотелось, чтобы они не стали этого делать, чтобы попытались взять с наскока и потерпели поражение. Еще больше ему хотелось, чтобы они просто уехали, рассуждая, как разумные люди, что в любой день — в любой момент — они все станут друзьями, скотты снова заживут в мире с королем и все будет ладно.
Более того, ему хотелось, чтобы Джону Агнцу, где бы он ни был, хватило ума не пытаться вывести угнанный скот из мокрого леса и повести через мост, дабы примкнуть к ним. Это стало бы как раз той провокацией, которой англичанам и недостает.
Но отдаленное мычание несчастной коровы поставило крест на его последнем уповании. Сим подобрался к нему, роняя ржавые капли с полей своего железного шлема, с арбалетом, завернутым в плащ в попытке не дать тетиве отсыреть и ослабнуть.
— Джон Агнец, — проговорил он, и Хэл кивнул.
Он видел, как английский капитан встрепенулся, вытянув шею и насторожив уши при том самом тоскливом мычании, и понял с бесповоротной уверенностью, что теперь их обоих закружит эта свистопляска, неизбежно влекущая кровь и резню во имя чести, из чувства долга, ради доблести и от отчаяния. И все из-за горстки угнанных говяд для голодного воинства, дожидающегося, когда его начальноводители скрепят свои договоры.
Хэл поглядел на его щит с шестью безногими птичками — три поверх диагонального штриха, три под ним. «Сребро, перевязь межи шестью мартлетами, червлень», — автоматически отметил он про себя и улыбнулся. Столько дней саднящих костяшек, сердито сдвинутых бровей, когда отец вколачивал в него геральдику, — «нет-нет, дуралей, птица, обращенная к тебе, есть полный аспект; любая другая тварь, расположенная подобным образом, — это анфас. Повтори, анфас»…
Впрочем, никакого проку, ибо он по-прежнему не представлял, кто этот человек по ту сторону и англичанин ли он вообще. Ясно только одно: ласточки говорят, что он четвертый сын, а еще то, что через минуту они будут пытаться расчленить друг друга острыми железными полосами.
Ферневаль сидел, изображая надменную осанку, как мог, а дождь сбегал с его бацинета вниз под кольчугу; стеганый ватный поддоспешник напитался влагой и весил раза в четыре больше, чем обычно. Та же беда и у его людей: они ощутят тяжесть, сковывающую по рукам и ногам, когда придется спешиться и сражаться в них, не считая кольчуг, тяжелых щитов и пик — слишком уж длинных, чтобы сыграть роль удобных копий.
Пока же он следил за внезапно оживившейся, будто потревоженный муравейник, группкой под аркой колокола на мосту. Ряды воинов у него за спиной зашевелились, ссутулившись так, что над длинными щитами виднелись только их железные шлемы с полями. Да еще пики.
А дальше за ними, знал Ферневаль, на опушке находится Уильям де Ридр с еще бо́льшим числом воинов, внимательно следящий за тем, что здесь творится. Ферневаль ощутил всколыхнувшееся в груди пламя гордости и ликования оттого, что именно его избрали продемонстрировать мощь рода Перси на глазах у его собственного государя — де Ридра.
Они долго гнались за этими фуражирами по полям, и Ферневаль даже питал некоторое сочувствие к их отчаянным воровским вылазкам — как ни малы силы скоттов в Аннике, они все равно нуждаются в фураже и мясе — и некоторое восхищение перед их сноровкой.
Быстрые ездоки, поднаторевшие в гуртовке малорослых коров, думал он про себя, значит, не новички в подобных кражах, так что во имя справедливости, несмотря на перемирие, не следует дозволять им чинить подобные грабежи как вздумается. В конце концов, пока не провозглашено обратное, они мятежники и просто шайка разбойников.
Теперь, узрев их собственными глазами, Ферневаль укрепился во мнении по поводу второго и усомнился по поводу первого.
Они ждали в дальнем конце узкого моста через задушенную растительностью речушку с крутыми берегами под названием Анникуотер, понимая, что это их лучший шанс удержать оборону. Умный и решительный шаг; оружие у них вроде алебард, только опаснее, так что Ферневаль ощутил укол сомнения — острую стрелку, вонзившуюся в сердце осколком льда.
Разумный человек отпустил бы их вместе с подводой краденой ржи и пшеницы и горсткой скота, но де Ридр не намерен возвращаться к Перси с признанием, что шесть десятков конных сержантов спасовали перед кучкой обтерханных шотландских пехотинцев.
Разумный человек не стал бы пытаться выступать верхом против частокола пик, а спешился бы и двинулся пешим строем, и хотя бы это Ферневаль все же сделает; в Данбаре он видел, на что способна ощетинившаяся пиками пехота. Ему сюда хоть бы несколько арбалетов, пробивших бреши в кольцах скоттов под Данбаром… Вот де Ридр прислал бы ему весточку, приказывающую отойти без боя… Он понимал, что ни то, ни другое не сбудется, но все ждал под шелестящим дождем, не теряя надежды.
Потом на опушке показалась первая корова, остальные за ней, а за ними — люди на своих изнуренных лошадках, бредущих враскорячку, как медведи, и это предрешило всеобщую участь.
На глазах у Хэла всадник поднял руку и опустил поверх бацинета большой горшковый шлем, в мгновение ока став безличным металлическим существом. Ферневаль поправил хватку своего щита с птицами, дунул, чтобы убедиться, что крестообразные дыхательные отверстия не забились, и пожалел, что нос у него великоват, потому что лицевой щиток шлема буквально расквасил его.
Хэл увидел, как он похлопал по шлему, чтобы лучше сел, и вытащил свой длинный меч; потом рявкнул что-то, и люди позади него принялись слезать с лошадей.
— Ах ты, стропотный окаянный лотыга, — услышал Хэл собственный усталый голос.
Уповать, что они будут достаточно глупы, чтобы атаковать верхом, было чересчур.
— Здыньте говядо, дураки окаянные! — прошипел Сим, ни к кому в частности не обращаясь, но даже если б он проорал это во всю глотку, ни Джон Агнец, ни Денд не услыхали бы. И даже если б услыхали, то не послушались бы, ибо подгоняли и гуртовали эту скудную горстку черных коров уже много миль и, глядя на замызганную зеленью задницу скотины, видели жареную говядину, смачно истекающую жиром.
И все же это погибель для них, и всем это известно. Всадник с шестью алыми ласточками взмахнул мечом, будто полосой света, резко опустил — и орда позади него, исторгнув из глоток хриплый рев, хлынула на мост.
— Держитесь, робяты! — гаркнул Сим, сдергивая плащ и ставя ногу в стремя арбалета. Взвел ее, не прибегая к поясному крюку, и поднял его к груди.
— Dirige, Domine, Deus meus in conspecto tuo viam meam…
Хэл уставился на перекрестившегося Куцехвостого Хоба. «Направи путь мой, Господи, пред взор Свой», — он и не знал, что Хоб и ему подобные знают английский, не то что латынь. Жизнь полна сюрпризов, даже сейчас.