Лев пробуждается — страница 42 из 78

— Верную смерть, ой ли? — приподнял бровь отец. — Ей-богу, ты зело уж принижаешь то, что есть у меня в закромах в сии дни. Паче того, ты даже не помышлял о своем старом отце, егда бряцал про графиню и тайну. Ты исхитрися запутаться в деяниях Брюса, Баллиола, Комина и сего Уоллеса. Зажь дома у тебя не полишися ничего, кроме каменного крестика.

Тут напряжение покинуло его, и отец немного походил туда-сюда.

— Разумею, почто ты делаешь сие, мальчик, — помягче сказал он, покачивая головой. — Мне тоже их недостает. Тужить правильно и прилично, но то, что творишь ты… пагубно.

Он замолчал. Что бы Хэл ни сказал, это привело бы только к спорам и озлоблению, и он промолчал — в глубине души чувствуя стыд за то, ради чего забыл горе, и ощущение, что оно покидает его, рассеиваясь, будто зябкая туча. Отец махнул на его молчание рукой в железной рукавице.

— В безмолвии есть толк. Нет смысла пущать пар, аки кипящий котел. Облачихся во все сие железо по приказу нашего сеньора, каковой еко вознамерился ставить Сьентклеров под удар, благослови Господь неразумного ветхого дурня. Посему я прибыл сюда сплясать на сем поле, а не держать обок тростниковый пламенник. Не имам ратного комоня, зато буду имати под началом малую толику рослинских пик, иже горе не беда. А обсуждать нам надлежит сию тайну савояра и кому ты должен сказанную распутать.

— Уоллес… — неопределенно промолвил Хэл, и его отец кивнул, поджав губы так, что кончики усов оттопырились, как сосульки.

— Он просит тебя рассмотреть сие, подлинно. Но Брюс али Комин в оную вовлечен, вернее верного… сиречь не верь никому. — Он обратил на сына долгий немигающий взор припухших глаз. — Бди: не йми веры никому. Даже Древлему Храмовнику.

— Что это значит? — требовательно спросил Хэл, и отец, закатив глаза, воздел руки горе.

— Яйца Христовы — да простит меня Господь — внимаешь али нет? Не йми веры никому — сэр Уильям порядком расспрашивает меня о сей оказии аки ненароком. Человек предан кровавому смертоубийству, и сверши сие отнюдь не благородный рыцарь. Мне ведомо, же сэр Уильям наш кровник в Рослине, но уж дюже он верток, засим не йми веры никому.

Он поглядел на сына, и его суровый взор был преисполнен таким отчаянием, что Хэл проглотил возражения, вертевшиеся на языке.

— Свершивший подобное убийство заходит сбоку, аки кочет, дерущийся на куче навоза, — уныло продолжал отец. — Даже из мрака.

Сграбастав сына за оба запястья, он внезапно привлек его для поспешного объятья. Хэл ощутил холод кольчуги на его плечах, и наплечник с дрожащим крестом оцарапал ему щеку. Потом столь же внезапно отец отступил, чуть ли не оттолкнув Хэла прочь.

— Вот, — хрипло изрек. — Узрю тебя по ту сторону сей затеи.

Хэл только смотрел, не находя слов, онемев и оцепенев. Проводил взглядом закованную в броню фигуру отца, затопавшего в толпу, ощутил тяжесть на плече и, обернувшись, увидел прищур Сима.

— Сиречь сэр Джон ратует? — вопросил он, и Хэл смог лишь кивнуть.

— Неразумный ветхий дурень, — покачав головой, ляпнул Сим и тут же поспешно добавил: — Не в обиду будь сказано.

— Без обид, — отозвался Хэл, к которому наконец вернулся голос. И более твердо добавил: — С ним ничего не стрясется, ибо мы будем прикрывать ему спину. Сыщи юного Джона Фентона, рослинского распорядителя, — отец там, значит, будем и мы.

— Годится, — провозгласил Сим, радуясь, что планы на день хоть как-то определились. Потом ткнул грязным большим пальцем на притаившихся у него за спиной; тут до Хэла постепенно дошло, что это Лисовин Уотти, Куцехвостый Хоб и остальные, сконфуженно прячущие глаза. Сердце у него упало.

— Вы упустили савояра, — негромко проронил он.

— И да, и нет, — начал было Лисовин Уотти, но Куцехвостый заставил его смолкнуть, выступив вперед.

— Нынче ране вышел аббат, — возгласил он, — дабы поведать нам, что в ночи прибыл человек, повергший савояра во страх и пред Богом, и пред Дьяволом разом. Оный чужак даже близко к нему не подходил, поведал аббат, одначе савояр, перепугавшись, вышел чрез сток лазарета.

— Через что?

Лисовин Уотти кивнул с блестящими от ужаса глазами.

— Так есть. Соднова видать, аки его допекло. Больничный сток, Боже…

Недосказанное на добрую минуту повергло всех в безмолвный ужас. Ибо сток лазарета — то самое место, где таятся все моровые язвы, все гнусности недужных. Дабы человек добровольно подверг себя подобному риску, бултыхаясь, аки горбатый пасюк, в чумной, холерной, заразной жиже, а то и похуже…

— Кто прибыл в ночи? — повелительным тоном вопросил Хэл, вдруг припомнив слова Куцехвостого.

Хоб чертыхнулся, заламывая руки.

— Я его видал, — с мукой в голосе выговорил он. — Но вы велели не выпускать, а не препятствовать входу. Кабы я знал, кто сие был…

— Мализ, — проскрежетал Лисовин Уотти, как жернова, трущиеся друг о друга. — Мализ Белльжамб, окормивший выжлецов. Ноне он испрошает там того же убежища от нас, что и савояр дотоль, ибо ведает, что будет, коли я смогу дотянуться до него кулаком.

— Я отрядил людей вызнать, каким путем пошел савояр, — добавил Сим, и Хэл неспешно кивнул. На след савояра вышел Мализ, откуда следует, что к делу причастны Бьюкен и Комин.

Тут уж больше ничего не поделаешь, да еще в такой день. С другой стороны, Бог даст, можно обдумать все сызнова.

* * *

Крессингем разглагольствовал с побуревшим лицом, чем отнюдь не способствовал своему достоинству перед войсками, коими предводительствует, думал Аддаф. Да притом не без резона.

Резон тащился за ним, возвращаясь по мосту, через который они только что переправились, возглавляемый толстяком, вовсю трясшимся на своем скакуне, колыхая телесами своего объемистого брюха.

— Мыслю, люд сам не ведает, что творится у них в головах, сочтите, — провозгласил Хейден Капитан, сумев донести это по-валлийски громко и с озлоблением, пока они толпой валили через мост и разбирались по боевым порядкам. Аддаф увидел, как длиннолицый владыка — Твенг — обратил свой скорбный, аки у борзой, взор туда, где разбрелась передовая дружина.

Крессингем съерзнул с коня и, уже чувствуя онемение и боль во всем теле, яростно затопал к кучке людей, обступивших блистательно экипированного графа Суррейского, целиком поглощенного беседой с двумя людьми. Одним из них был шотландский владыка Лунди, а вторым — брат Якобус с искривленным от гнева ликом, белым как плат на фоне его черной рясы.

— Он отослал нас, мой государь. Аки чад. Рек, иже пришел сюда не затем, чтобы сдаться, и вталдычит сие нам в бороды.

Люди зароптали, а Лунди пренебрежительно махнул рукой.

— Истинно, Уоллес умеет выразиться, нет ли? — с издевкой заметил он. — Но прислушиваться-то надо к голосу Мори, государи мои, и у него будет некий план, дабы воспользоваться преимуществом пересечения сего узкого моста. Вы сами видели, каково оно — два всадника бок о бок не разъедутся. Выше по течению есть брод. Дайте мне людей, и я зайду ему во фланг — у меня на сие уйдет изрядная часть нынешнего дня, а вы можете переправиться завтра в полнейшей безопасности.

— Завтра?! — взревел Крессингем, заставив всех обернуться и уставиться на него. Увидев его побагровевшее хмурое свиное рыло, граф Суррейский лишь вздохнул.

— Казначей, — кротко выговорил он, — у вас есть что добавить?

— Добавить? Добавить?! — пролопотал Крессингем, шлепая мокрыми губами. А потом втянул вдох. — Истинно, мне есть что добавить, — прорычал он, указуя трясущейся рукой в латной рукавице на де Варенна. — С какой стати, ради Бога и всех Его Святых, я выхаживаю туда и обратно по этому треклятому мосту? Ответьте мне на это, а?

Граф Суррейский почувствовал, как люди пришли в волнение от оскорбительного тона Крессингема, но укротил собственный гнев; кроме того, он чувствовал усталость, а живот крутило. «Deus juva me»[59], — подумал он, ощутив укол боли; даже порошок из лютика больше не помогает.

— Потому, казначей, — медленно проговорил он, — что я не отдавал приказа ни о каких передвижениях.

Крессингем заморгал, и лицо его приобрело нездоровый лиловый оттенок. Да он взорвется, как айва в железном кулаке, подумал де Варенн.

— Я отдал такой приказ! — воскликнул казначей тонким, чуть ли не писклявым голосом. — Я приказал!

— А разве вы здесь командуете? — кротко возразил де Варенн.

— Командовал, когда вы еще спали, попусту растрачивая полдня сражения! — взревел Крессингем, и люди протестующе зароптали.

— Поосторожнее, — пробормотал кто-то.

— В самом деле, — сурово согласился де Варенн. — Я жду от вас должного почтения, казначей. Помните свое место.

Крессингем сунул свой крупный широкий лик чуть ли не в негодующе дрогнувшую бороду графа Суррейского. Трясущиеся щеки казначея лоснились от пота, ручейками сбегавшего вдоль брылей сливового цвета.

— Мое место, — буркнул он, — позаботиться, дабы вы исполнили требование короля. Мое место — заставить сие войско, собранное громадной ценой, исполнить положенную работу, уничтожив мятежное шотландское отребье. Мое место — растолковать королю, отчего это граф Суррейский вроде бы вознамерился не свершать сего, не потратив всю казну. Коли вы желаете занять мое место пред ликом самого короля, государь мой граф, — пожалуйста, милости прошу.

Он умолк, пыхтя, как случающийся бык; окружающие ждали, наблюдая за графом Суррейским, на миг прикрывшим глаза от жаркого дуновения дыхания Крессингема.

Ему хотелось осадить этого жирного выскочку резкой отповедью, но он понимал, что казначей прав; король желает, чтобы дело было сделано как можно быстрее и дешевле, и меньше всего на свете де Варенну хотелось оказаться лицом к лицу с грозным исполином Эдуардом Плантагенетом, держа в одной руке чудовищный счет, а в другой — поражение. Собрав себя по кусочку из лохмотьев, де Варенн повернулся к шотландцам.

— Как видите, сэр Ричард, — елейным тоном провозгласил он, — клерк-крючкотворец не разрешает промедления. Боюсь, вашу победоносную стратегию придется отринуть в пользу сокрушительного разноса Крессингема.