Она почувствовала себя глупо: так тебе и надо, не суетись! Отвечай прямо на прямо поставленный вопрос. Без лишних слов и эмоций.
— Не помню, около одиннадцати или двенадцати.
— Вы всегда приходите на работу так поздно?
— Нет. Мой рабочий день начинается в восемь, как правило.
— Почему вы опоздали?
— Я заезжала на станцию техобслуживания.
— Проблемы с машиной?
— Мне показалось, что-то стучит в моторе.
Капитан ухмыльнулся.
— И что?
— Все оказалось в порядке.
— Где именно вы были?
— На Пушкина.
— Вы там часто бываете?
— Я была там впервые.
— Кто вам рекомендовал это место?
— Не помню. Разве это важно?
— Может, и нет, — ответил капитан. — Никогда не знаешь, что запустит механизм… что послужит толчком для… э-э-э…
Он поморщился, загнав себя в словесную яму, из которой не знал, как выбраться. Насчет запуска механизма ассоциативного мышления любил порассуждать его друг Федор Алексеев. «Вот привязалось, — подумал Астахов с досадой. — Философ хренов!»
— Что может оказаться важным для следствия, одним словом, — нашелся он наконец и поднялся. — Спасибо, Иллария Владимировна.
— Может, кофе? — предложила она запоздало и тоже встала.
— Я бы с удовольствием, но, к сожалению, нужно идти, служба. В другой раз.
— А… что случилось? — снова спросила Иллария, не надеясь на ответ.
— Ваш знакомый Онопко Илья Борисович был убит вчера ночью, — буднично ответил капитан, сверля ее взглядом.
— Не может быть! — Иллария почти упала обратно в кресло. — Как убит? Кем? Какой ужас!
— Вот это мы и пытаемся выяснить, Иллария Владимировна. Вы были на Лесной в предполагаемое время убийства. Подумайте, постарайтесь вспомнить. Возможно, вы видели там кого-нибудь или что-нибудь, машину, человека… Возможно, слышали что-то. — Он взглянул на ее побледневшее лицо. — Шум мотора, крики, другие звуки. Что угодно.
— Кажется, там проходил человек… с собакой, — пробормотала она. — Я и внимания не обратила…
— Ну, вот видите, Иллария Владимировна, — обрадовался капитан. — Вот видите, кое-что вспоминается. Подумайте хорошенько и, если вспомните… что-то еще, позвоните. Помните: любая мелочь важна для следствия. Будем сотрудничать, идет?
Он улыбался, испытующе глядя на нее. Она заставила себя улыбнуться в ответ. Протянула безжизненную руку. Их рукопожатие было крепким, как у старых испытанных друзей.
Кажется, ее руки перестали наконец дрожать.
После ухода капитана Иллария просидела, не двигаясь, до конца рабочего дня. Она слышала, как возится в предбаннике Нюся, собираясь домой. Стучит каблуками, запирает на ключ ящики стола. Секретарша обиделась — ушла, не попрощавшись. Иллария почувствовала укоры совести. Нюся по-собачьи предана ей. Нужно извиниться… завтра же. И купить ей что-нибудь. Духи или шарфик… завтра…
В редакции стало тихо. «Как на кладбище», — подумала Иллария. За окном стемнело. Она не знала, сколько прошло времени. Ей было все равно. Она, сгорбившись, сидела в своем кресле на колесиках. Голова была пустой, ни одной мысли… одни кружащиеся картинки, хоровод которых она не могла остановить.
Вдруг Иллария услышала медленные шаги в коридоре. Шип ужаса уколол ее в самое сердце. Она выпрямилась в напряженном ожидании. Шаги затихли у ее двери, и наступила звенящая обморочная тишина…
Я сидела за своим письменным столом, притворяясь, что страшно занята. Нераспечатанные письма лежали передо мной. Я дала себе слово прочитать их сегодня, но не смогла! Мне было тревожно. Непонятные исчезновения Миши, смятение моей матери, поминутные «явления» бедного Йоханна, его полные надежды больные глаза. Его тянуло ко мне как к единственному человеку, знающему о его любви. Ему хотелось кричать о своем чувстве на весь мир. Влюбленные эгоистичны. Они хватают окружающих за рукава и пуговицы и заставляют выслушать себя. Мне пришло в голову, что главред испытывает сейчас то же, что и девушки, чьи письма лежат передо мной на столе. А что испытываю я сама?
Игорь… Я взглянула на черного монаха. Он ответил мне пристальным взглядом серых глаз. В нем был некий смысл, недоступный мне. Я посмотрела на телефон. Если существует телепатия, Игорь должен почувствовать…
Дверь распахнулась, и Аспарагус, бледный от негодования, «явился» в очередной раз. Пришел попрощаться. Навсегда. Работать в этом бедламе он больше не намерен. И уже написал заявление об уходе. Иллария оскорбила его. Никогда и никто еще не оскорблял его так, как она. Если бы Иллария была мужчиной, он бы… дал ей… ему… в морду!
Я невесело усмехнулась, представив себе, как Йоханн дает кому-то в морду. Йоханн, который и мухи не обидит… Мы обнялись. Постояли так. Он пообещал позвонить и рассказать, как сложится его дальнейшая судьба. Возможно, он поедет путешествовать, давно собирался. За работой света белого не видел. И дождался… награды.
Я гладила его по плечу и молчала. Сказать было нечего. Йоханн как по раскаленным углям ходил последнее время, и, кто знает, что сказала ему Иллария, как правило, безукоризненно вежливая. Что она сказала не так… Возможно, ничего страшного она и не говорила, но для взрыва достаточно оказалось самой малости. Бедный Йоханн дозрел до критической точки, и… вот!
…Телефон молчал. Глубокая тишина стояла вокруг. За окнами царила ночь. Игорь с картины смотрел печально, словно хотел сказать что-то важное. Что?
Пора домой. Прощайте, бедные девушки, пишущие письма! Я приду в себя и отвечу вам завтра. Я уже была в коридоре, когда пронзительный женский вопль разнесся по пустому коридору редакции. Едва удержавшись от ответного вопля, я в ужасе застыла на месте. Стояла в полутемном коридоре, хватая воздух открытым ртом, прижав к груди сумочку. Показалось, что волосы встали дыбом. Больше всего мне хотелось рвануть к выходу, скатиться кубарем с лестницы и выскочить на улицу.
Тишина. Ни шороха, ни скрипа, ни шелеста… Может, почудилось? Я попыталась вспомнить, откуда донесся крик. Кажется, из кабинета шефини. Иллария?! Что же делать? Звать охрану или пойти посмотреть?
Вопреки здравому смыслу, я на цыпочках двинулась по коридору к кабинету Илларии. Поминутно останавливаясь и прислушиваясь. Но все по-прежнему было тихо. Дверь в секретарский предбанник оказалась приоткрыта. Я вошла, оставив ее нараспашку — на всякий случай. Нюся давно ушла. Раз дверь не закрыта, значит, Иллария еще здесь. Из ее кабинета не долетало ни звука. Я потянула за ручку двери…
Глава 26Лавина
Иллария стояла посреди кабинета, опустив голову и внимательно рассматривая свои ладони. Она подняла на меня неузнающий взгляд.
— Что? Кто вы?
Пол вокруг нее был усеян бутонами белых роз на длинных черных черенках.
— Елизавета Кольцова, из отдела писем.
— Из отдела писем? — переспросила она, рассматривая меня. — Почему вы здесь?
— Я часто задерживаюсь по вечерам.
— А кто еще в редакции?
— Никого. Все уже ушли.
— Вы не могли бы унести это… — Она показала рукой на бутоны.
— Розы?
— Это не розы, — сказала она со странной убежденностью, серьезно глядя на меня. — Это гадюки. Осторожнее, они жалятся.
Я попятилась. Что это с ней?
— Их принесли в этой корзине, — она кивнула на стол. — Они похожи на розы, но это не цветы. Посмотрите — это не бутоны! Это гадючьи головки. Зеленые мерзкие ядовитые гадюки!
Я тупо уставилась на разбросанные по полу цветы. Их было очень много, три, четыре, пять дюжин? Полураспустившиеся, твердые, белые в прозелень бутоны… «Они действительно похожи на змей», — вдруг поняла я. Иллария права. Или я тоже схожу с ума? Липкий страх защекотал в затылке и, как паук на нитке паутины, слетел вниз по позвоночнику.
— Возьмите их! — приказала Иллария. — Унесите. Выбросьте. И никому ни слова. Молчите. Как вас зовут?
Она слегка покачнулась. Мне показалось, что она пьяна. Я почувствовала облегчение — это вполне объясняло ее странное поведение.
Я нагнулась и стала подбирать колючие черенки. Тут же уколола палец и отдернула руку.
— Я же говорила, осторожнее! — выкрикнула Иллария хрипло. — Я предупреждала! Они жалятся. Я не выношу вида крови. Ненавижу кровь!
Она тоже нагнулась, собираясь помочь мне. Она действительно была пьяна. Я уловила запашок алкоголя. Она протянула мне корзину из ивовых прутьев, наполненную не то сухой травой, не то сухими водорослями.
— Унесите и выбросьте, Елизавета. И никому не говорите. Даже если вас будут убивать. — Она вдруг засмеялась. — Идите!
Я пошла к двери, чувствуя затылком ее пристальный взгляд. В коридоре сообразила, что забыла попрощаться. Постояла нерешительно. Ивовые прутья корзины пахли нежно и горько. Бело-зеленые бутоны отдавали травой. Возвращаться не хотелось. Сцена произвела на меня тягостное впечатление. Смех Илларии все еще звучал в ушах…
Я не выбросила корзину, как было велено, а принесла домой. Шла по улице, держа ее обеими руками перед собой. Какая больная фантазия! Точеная готика бутонов ничуть не напоминает гадючьи головки. Или… напоминает? «Что же у нее стряслось? — думала я о шефине. — Поссорилась со своим… рыжим? Какая-то сплошная полоса невезения у всех».
У меня, Аспарагуса, Илларии…
Открыла мне мама Ира. Удивилась, когда я протянула ей цветы. Вяло поинтересовалась, откуда. Миша еще не пришел. Она сидела на кухне одна, курила. Блюдце, приспособленное под пепельницу, было полно окурков. Сизое облако висело в воздухе. Тоже полоса невезения?
Я распахнула окно.
— А где Миша?
Она подняла на меня больные глаза.
— Скоро придет. Как ты, доча? Кушать хочешь?
При взгляде на нее мне стало страшно. Старая потухшая женщина сидела передо мной. Я приготовила чай. Поставила перед ней чашку. Она машинально кивнула. Мы просидели так до часу ночи, не произнеся ни единого слова. Миши все не было. Мне казалось, я на похоронах.
— Иди спать, доча, — сказала она наконец. — Я еще посижу.