Она обняла его. Он с нежностью высвободился из ее объятий и взял ее за подбородок. Он долго и пытливо всматривался в ее лицо. Сдерживая слезы, она гордо вернула его взгляд.
– Ты вернешься, – спокойно произнесла она. Это даже не было вопросом.
– Я вернусь, – сказал он.
После этого его поведение изменилось, и он с ноткой иронии в голосе произнес:
– Займи свое место у станка, женщина. Спарте скоро понадобится вся красная ткань для боевых плащей, которую ты сможешь соткать.
Он оставил ее и вышел наружу. В прохладном коридоре его поджидал Агафон. Извне доносился приглушенный гул голосов.
– Люди готовы, господин. Многие добровольцы рвутся присоединиться к нам.
Леонид с сожалением покачал головой.
– Нам позволено взять только триста человек, Агафон, и ни одним больше. Отошли их прочь. Хотя, нет… подожди.
Ему в голову пришла мысль.
– Пусть здесь останутся те, у кого нет сыновей. Замени их теми добровольцами, у которых они есть. Будет неправильно, если прервется хоть один спартанский род.
Агафон кивнул, полностью сознавая мрачное значение этих слов.
Три сотни бойцов, чтобы остановить мощь Азии…
Ксеркс рассмеялся.
– Фессалия наша. Гора Олимп – позади нас. Вопреки тому, что ты мне говорил, греческие боги решили не защищать свой дом.
Гидарн поклонился.
– Я ошибался, мой господин.
С пригорка они наблюдали за огромной человеческой массой, перемещающейся по равнине. Проревели сигнальные горны, и новые отряды хлынули на гряду низких холмов.
– Мы пройдем маршем, – ликующе произнес Ксеркс, – на Малийскую равнину и станем лагерем перед Фермопилами. Там мы подождем, пока наш флот не возьмет под контроль Эвбейский пролив, а греки не пришлют мне знаки покорности. Они сделают это, как только увидят, что спартанская армия не торопится в северную Грецию.
– Но располагаем сведениями, что спартанцы пообещали Афинам…
– Что бы там они не обещали, им этого не выполнить, – заявил Ксеркс. – Демарат послал тайного посла в Спарту, который должен все устроить.
Сомнения охватили Гидарна.
– Разумно ли доверять грекам, мой господин?
– Нет, – рассмеялся Великий царь. – Вот почему я послал с ним моего кузена. Если они смогут помешать Афинам и Спарте объединиться, игра будет выиграна: мы поднимем Грецию на нашем копье как ягненка на вертеле.
– Удачное сравнение, мой господин.
Ксеркс теребил бороду. Его соколиные глаза, глубоко посаженные на темном орлином лице, видели перед собой не армию, а нечто большее. Хорошо прожаренное мясо, размышлял он, ест тот, кто не торопится. Когда Греция окажется у меня в руках, можно будет приступить к окончательному решению проблемы. Клянусь, ни один грек не останется в живых. На это уйдет время, но это должно быть выполнено: ни один грек не останется на этом свете, чтобы пятнать собой полотно истории!
Наши триста воинов вышли из Спарты ему навстречу.
Какой же бравый вид являли они в начале марша в своих играющих на солнце алых плащах. За ними следовали илоты, ведущие вьючных лошадей, груженных едой, доспехами и оружием. Нашелся также конь и для такого хилого старика, как я – им мог понадобиться мой совет, да и мне хотелось быть рядом с ними в этот час испытаний.
Какое-то время нас сопровождали городские мальчишки, которые прыгали и носились вокруг колонны. Работающие в поле мужчины распрямлялись и провожали нас долгими взглядами. Потом мальчики потянулись назад, а работающих в поле становилось все меньше и меньше. Вскоре вдоль дороги остались лишь отдельные фермы.
Темп марша был постоянным. Выдавая настойчивую, бодрую мелодию, флейты посылали людей вперед.
Леонид не ошибся, предположив, что по пути к спартанскому отряду будут присоединяться другие. По мере приближения к Коринфу местные подразделения спешили нам навстречу с уверениями в верности и просьбами принять над ними командование. Никому не было отказано и, когда мы прошли по перешейку, в наших рядах находилось не менее трех тысяч. Пелопонесцы примкнули к нам, восемьдесят человек пришло из Микен. Здесь были коринфяне и флиасийцы, жители Лаконии… и отряд нерешительных фивян. Последние попали к нам под давлением Леонида, который не единожды слышал, что жители Фив хотят послать Ксерксу дары и заверения в покорности и прекратить любое сопротивление. Поэтому он предложил им принять участие в войне, чтобы вся Греция увидела, на чьей стороне они выступают.
Далеко не все бойцы были воинами спартанского калибра, но Леонид был благодарен им. Он уважал их дух; со спартанцами в качестве примера они не струсят перед лицом врага. Только фивянам нельзя было доверять полностью; он хитроумно позаботится, чтобы их использовали в сочетании с другими подразделениями. Какие бы предательства не зрели в глубине, внешне Греция будет выглядеть единой.
Одним из мужчин, которые сквозь пыль следили за продвижением колонны, был Теусер.
Как ему хотелось надеть снаряжение гоплита! Его память сохранила вес плаща, переброшенного через руку; он почти верил, что скоро опять возьмет в руку копье, ударит им в щит и сойдется лицом к лицу, но не с товарищем, а с настоящим врагом, потянувшись за своим коротким мечом…
Если бы он скатился по склону и взмолился взять его с собой, они выгнали бы его и плюнули бы именем его отца ему в лицо.
И все-таки его переполняла гордость, когда он наблюдал за ними.
Далеко внизу они были маленькими, но великолепными. Он приготовился к смерти, сидя у отвесной пропасти с рекой на дне. Он собрался уже сделать тот прыжок, который должен был покончить его счеты с жизнью, но каким-то образом те идущие от сердца слова, которые он сказал несчастной женщине и ее мужу, продолжали звенеть в его голове, и он так и не смог сделать последний шаг в бездну. Он шел целый день, питаясь оливками и дикими ягодами, утоляя жажду в горных ручьях. Теперь он смотрел на людей, которые были ему братьями, и потребность смыть кровью свой позор опять навалилась на него с новой силой.
Быть может, они убьют его, если он приблизится. Чем бродяжничать, пусть уж лучше будет так. А если он попросит у одного из гоплитов меч, чтобы броситься на него, неужели ему откажут? Скорее всего – да: умереть на мече почетно, а ему было отныне запрещено даже думать о чести.
– Теусер.
Голос из прошлого. Он напрягся, не в силах поверить, что уже страдает галлюцинациями, вызванными одиночеством. Прошлой ночью он пытался обнять Эллу во сне, прекрасно понимая, что она ему только снится. Слышать ее голос наяву было для него слишком большой мукой.
– Теусер…
Лучше умереть, чем еще раз услышать этот сладостный, навсегда потерянный голос.
Он прекратил наблюдать на марширующими гоплитами и катящимся за ними обозом и увидел ниже себя Эллу, карабкающуюся вверх с огромной связкой в руках. Теусер прищурил от яркого солнца глаза. Если он двинет головой – она исчезнет. Если он протрет глаза костяшками пальцев – ее видение пропадет. Но она продолжала подниматься, становясь по мере приближения все более и более реальной.
Теусер хрипло произнес:
– Зачем ты здесь?
Ей было трудно говорить. Ее плечи обвисли, а глаза налились тяжестью от усталости. В конце концов, она сказала:
– Потому-что мне ничего не нужно, если тебя нет рядом.
– Ты правильно сделаешь, если сейчас же отправишься домой.
– Я люблю тебя, – сказала Элла.
Он сделал над собой усилие, чтобы прогнать ее – прогнать на этот раз настоящую реальную Эллу, пока у него еще хватало на это сил.
– От того, кого ты любила, больше ничего не осталось. У меня нет чести, нет страны, нет семьи и имени. Ступай домой, Элла.
– Мой дом там, где ты. Я ушла из дома отца и не вернусь туда без тебя. Мы вернемся в Спарту вместе.
– Спарта больше не примет меня.
– Ты заставишь их принять тебя заново. Время пришло – я знаю это. Красный плащ не делает человека героем, на это способно только отважное сердце. И я знаю твое сердце лучше, чем кто-либо другой. Я хранила его рядом с моим столько лет.
Она начала возиться с тканью, обернутой вокруг ноши.
– Я принесла это для тебя.
Ткань слетела и солнце сверкнуло на полированном великолепии щита.
Теусер произнес:
– Мой щит…
– Помнишь ли ты, что говорит спартанская мать, давая сыну щит?
Теусер криво улыбнулся. За такое короткое время он конечно же не забыл знаменитые слова.
– И-ТАН И ЭПИ-ТАС, – пробормотал он.
– И-ТАН И ЭПИ-ТАС, – повторила Элла. – С ним или на нем. Победителем или мертвым. Ты был слишком маленьким, когда умерла твоя мать, поэтому его дам тебе я.
Она протянула щит.
– Возьми. Он может понадобиться тебе, чтобы оборонять меня по дороге.
– По дороге… куда?
– На край света, если потребуется, – ответила она, – я пойду туда, куда пойдешь ты.
Наконец он набрался храбрости и прикоснулся к ней. Ее губы затвердели от пыли, но когда он нежно вытер с них серый налет, они оказались такими же мягкими, как всегда, только теперь они были более требовательными и совершенно покорными.
Он снял легкий хитон с ее тела и был мгновенно захлестнут восхищением и всеобъемлющим желанием.
Каменистая земля стала им брачным ложем. Когда она закрыла глаза, то сделала это не из стыдливости, а потому, что лучи солнца били в них из-за плеча Теусера. Она выкрикнула свое наслаждение жесткому и яркому небу, когда он наконец взял ее и смял ее, и прорыдал ее имя. И этой ночью они узнали больше друг о друге в темноте, и они не замечали холода, и с первыми лучами рассвета посмотрели друг на друга взглядом, в котором отразились ужас и великолепие их знания.
В ту ночь старый Ксенафон и царь Леотихид тоже бодрствовали. И не молодая женщина Лампито стала причиной их бессонницы, несмотря на всю ее красоту. Втроем они просидели несколько часов, наполняя вином свои чаши и осушая раз за разом.
Многое было сказано, и Леотихид отяжелел от выпитого и от бремени того решения, которое требовал от него Ксенафон.