Пока она тихо радовалась, он излагал в блокноте соображения, полные враждебности в отношении женщин: «Утверждать, что женщина обладает той же душевной силой, что мужчина, что в каждой женщине есть то же, что в мужчине, значит лгать самому себе» (17 июня 1891 года), «Красивая женщина говорит: „Он учен, умен, добродетелен и подчиняется мне, значит, я выше науки, ума, добродетели!“» (август 1891 года).
Толстой не был доволен работой последних лет, даже «Крейцерова соната» больше не нравилась ему: чтобы перетрясти столько грязи, должно было быть что-то нехорошее в самой причине, заставившей написать это, делился он с Чертковым. Для развлечения сочинил милую комедию «Плоды просвещения», которую Таня разыграла в Ясной в конце декабря 1889 года, поставлена была в апреле 1890 года в Туле и Царском Селе, так как царь разрешил показывать ее только на любительской сцене. Одновременно, словно играючи, Лев Николаевич написал множество статей и сказок, рассказ «Дьявол», еще раз подчеркнув негативное влияние женщин: простая крестьянка своей чувственностью доводит женатого мужчину до самоубийства.
Впрочем, самым ценным из написанного в этот период сам он считает «О жизни». Сначала назвал свое произведение «О жизни и смерти», но в процессе работы пришел к выводу, что смерти не существует. Тридцать пять глав посвящены тому, что истинная жизнь человека начинается тогда, когда он перестает думать о себе. Это второе рождение происходит от любви к ближнему. И если смотреть под этим углом, даже страдание полезно, потому что открывает путь к высшему существованию. Что до смерти, то человек ее боится оттого лишь, что путает свои животные инстинкты с душевными порывами. Так Толстой вновь возвращается к тому, что уже написал в «Смерти Ивана Ильича»: «Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было».
Софье Андреевне так понравилось это произведение, что она перевела «О жизни» на французский. В дневнике она писала: «Когда я была молода, очень молода, еще до замужества – я помню, что я стремилась всей душой к тому благу – самоотречения полнейшего и жизни для других, стремилась даже и к аскетизму. Но судьба послала мне семью – я жила для нее».[549]
Она была так счастлива, когда мысли ее совпадали с Левочкиными. Почему должна она всегда заниматься мелочами материальной жизни, счетами, воспитанием детей, ночными рубашками Михаила, ботинками Андрея, едой хозяев и слуг, когда он идет вперед, руки его свободны, а помыслы устремлены ввысь, ни о ком и ни о чем не заботится? Восставала то против мужа, который шел далеко впереди нее, то против семьи, которая тянула ее назад и мешала присоединиться к нему.
Глава 3Голод и разногласия
После споров, вызванных «Крейцеровой сонатой», супруги напрасно старались прийти к какому-то согласию – оба затаили злобу, которая постоянно давала знать о себе в их взаимоотношениях. Аудитория Толстого ширилась, и тем больше он страдал, разрываясь между принципами и инстинктами: ел, любил, дышал, не мог забыть о своем теле, а потом каждое мгновение ощущал ложность своего положения. Провозгласив необходимость воздержания в браке, винил жену за то влечение, которое испытывал к ней в свои шестьдесят три года. Софья Андреевна, торжествуя, что сохранила над ним эту власть, сожалела, что не принимает больше никакого участия в его деятельности: Лев Николаевич редко посвящал ее в свои планы, не привлекал к работе, раздраженно выслушивал, когда она рассказывала ему о домашних проблемах, грубо одергивал даже в присутствии детей, избегал оставаться наедине, разве что не испытывал вдруг необходимости в ее нежности.
В его глазах супруга воплощала два страшных греха – вожделение и алчность. Все деньги в доме проходили через ее руки, она была замарана ими. Сам же больше ничем не хотел владеть. Он уступил ей право управления имением, но собственником земли, домов формально оставался сам. Как соотнести это с его мечтами о бедности? Толстой воображал себя мучеником достатка и комфорта, а Софья Андреевна возмущалась, что семья взвалила на ее плечи дела самые неблагодарные, да еще и презирала за то, что она на это согласилась. «Всякий раз как мне говорят, что меня ждут, что я должна что-то решать, на меня находит ужас, мне хочется плакать, и точно я в тиски попадаю, некуда выскочить, – записывает она в дневнике одиннадцатого декабря 1890 года, – это навязанное мне по христианству хозяйство, дела, это самый большой крест, который мне послан Богом. И если спасение человека, спасение его духовной жизни состоит в том, чтобы убить жизнь ближнего, то Левочка спасся. Но не погибель ли это обоим?»
Найти определенное решение в сложившейся ситуации супругов вынудил случай, произошедший зимой 1890 года. Вот уже некоторое время в принадлежащем Толстым лесу мужики рубили березы себе на дрова. Софья Андреевна, потеряв терпение, решила сообщить об этом в полицию. С согласия Левочки она рассчитывала простить виновных сразу после вынесения решения суда. Мужиков приговорили к шести неделям тюрьмы и двадцати семи рублям штрафа. Но когда графиня попросила освободить их, ей ответили, что дело криминальное, а потому и речи не может быть о том, чтобы отозвать жалобу или пересмотреть решение. Толстого мучили угрызения совести, в который раз собственность стала источником зла, и это он, проповедующий отказ от земных благ, вызвал такое наказание за воровство. Следовало бы уступить все деревья нуждавшимся несчастным, отданным в руки правосудия, при том, что отрицал его необходимость в своих трудах. Конечно, виновата жена, по наущению которой он действовал! На несдержанные его упреки она, защищаясь, напоминала, что мысль припугнуть мужиков, сдав их полиции, была, собственно, его.
Ночью Лев Николаевич не мог заснуть, с трагическим выражением лица беспрерывно шагал по своей комнате. «…Меня ужасно удивляло, что он все время старался разжалобить меня по отношению к себе, – отмечала Софья Андреевна, – и как ни пытался, но ни разу не было настоящего сердечного движенья, хотя бы краткого, – перенестись в меня и понять, что я совсем не хотела сделать больно ему и даже мужикам-ворам. Это самообожание проглядывает во всех его дневниках. Поразительно, как для него люди существовали только настолько, насколько касались его».[550]
До пяти часов утра он вздыхал, плакал, ругал жену, которая была так удручена, что у нее мелькнула мысль о самоубийстве: «Проститься со всеми и спокойно лечь где-нибудь на рельсы». Воспоминание об «Анне Карениной» неотступно ее преследовало – остаться супругой писателя даже в своей смерти. Записав это решение в дневник, она успокоилась немного и заснула. Наутро споры возобновились. Старшие дочери обвиняли мать, но Таня занесла в дневник: «Мамá мне более жалка, потому что, во-первых, она ни во что не верит – ни в свое, ни в папашино; во-вторых, она более одинока… и потом она больше любит папá, чем он ее, и рада, как девочка, всякому его ласковому слову». Толстой в своем дневнике размышлял: «Очень стало тяжело, и целый день сжимает сердце. Молился и еще буду молиться и молюсь, чтобы Бог помог мне не нарушить любви. Надо уйти» (15 декабря), и «Я думаю, что надо заявить правительству, что я не признаю собственности и прав, и предоставить им делать, как они хотят» (16 декабря).
Идея эта зрела у него в течение последующих недель, он решил, что недостаточно просто оставить управление собственностью в руках жены, – чтобы привести поступки в согласие с помыслами, необходимо от этой собственности отказаться. Лучше всего было бы передать все земли крестьянам, но этому воспротивились Софья Андреевна и старшие сыновья. Тогда, после долгих дискуссий, был найден компромисс: Толстой отдаст всю свою движимую и недвижимую собственность жене и детям, которые поделят ее между собой. Подсчет и распределение привели к ожесточенным спорам за семейным столом. Присутствовал и сам апостол отказа, подавленный этим торгом, за которым ярче проявилась натура его супруги и детей: сражались за каждый рубль, каждую десятину. «То один чем-то недоволен, то другой чего-то боится, – отмечала Софья Андреевна. – Это удручает меня. Что до Левочки, то он противопоставляет этим спорам только равнодушие и недоброжелательство». По мнению Тани, «отец, сраженный происходящим, похож был на приговоренного, который спешит сунуть голову в петлю. Иногда, измученный, сбегал от родных, закрывался в мастерской и шил сапоги. Тогда графиня вздыхала, что хотела бы видеть его в добром здравии, но он набивает желудок едой, которая, даже по мнению доктора, ничего не стоит; хотела бы видеть, как он создает художественные произведения, а он пишет только проповеди; хотела бы видеть его нежным, сочувствующим, дружелюбным, но если он не проявляет своей грубой чувственности, совершенно безразличен».
К Пасхе раздел завершили, но необходимые бумаги подписаны были только на следующий год, седьмого июля 1892 года. До последней минуты не прекращались ожесточенные споры. Собственность оценили в 580 тысяч рублей и поделили на десять частей – Софье Андреевне и девяти детям. Никольское – между Сергеем, Ильей, Таней и Машей, вдобавок Илья получил Гриневку, Лев – дом в Москве и часть Самарского имения, Таня и Маша – Овсянниково и 40 тысяч рублей наличными. Андрею, Михаилу и Александре достались две тысячи десятин свободных земель в Самарской губернии, и, наконец, Ясная Поляна была отдана матери и последнему сыну, Ванечке, так как, по мнению Софьи Андреевны, дети не должны были лишать отца этого имения, а где она, там всегда будет и он.
Из всего семейства Толстых только две старшие дочери задавались вопросом, не должны ли они, следуя идеям отца, отказаться от участия в этом дележе. Таня, более падкая на соблазны, уступила – ей столько всего было еще нужно, а сама она умела так мало, что, по ее словам, легко могла стать кому-нибудь в тягость. Маша, яростная последовательница Льва Николаевича, гордо сказала «нет». Тот плакал от нежности к ней, мать, братья и старшая сестра осуждали, объяснив это желанием внести лишнюю смуту. «Вчера поразительный разговор детей, – записывает в дневнике пятого июля 1892 года Лев Николаевич. – Таня и Лева внушают Маше, что она д