Ведь она так хотела вновь почувствовать себя соратницей мужа, которого горячо любила, но который оставался равнодушен к ее гражданским порывам. Хотя при этом, судя по дневнику С.А., был с ней ласков и «очень страстен», но совсем в другом смысле.
Письмо графини было помещено в неофициальной части «Церковных ведомостей» вместе с ответом владыки Антония (Вадковского).
«Для меня Церковь есть понятие отвлеченное», – пишет она, не понимая, что таким образом себя тоже «отлучает» от церкви. «Неужели для того, чтобы отпевать моего мужа и молиться за него в церкви, я не найду или такого порядочного священника, который не побоится людей перед настоящим Богом любви, или „непорядочного“, которого я подкуплю большими деньгами для этой цели?» – наивно признается С.А.
Ответ митрополита был убийственный. «Из верующих во Христа состоит Церковь, к которой Вы себя считаете принадлежащей», – напоминает он очевидные вещи. «И я не думаю, чтобы нашелся какой-нибудь, даже непорядочный, священник, который бы решился совершить над графом христианское погребение; а если бы и совершил, то такое погребение над неверующим было бы преступной профанацией священного обряда. Да и зачем творить насилие над мужем Вашим. Ведь, без сомнения, он сам не желает совершения над ним христианского погребения…»
Беда графини заключалась в том, что любя человека, который решительно отвергал церковь, она хотела и церковным человеком остаться, и честь своего мужа соблюсти.
Именно в эти дни в доме Толстых происходит событие, которое ясно показывает всю сложность положения С.А. В конце марта начиналась Страстная неделя. С.А. решила говеть и хотела заставить говеть младшую дочь Сашу, которая воспротивилась. Мать позвала ее ко всенощной, но дочь заявила о своем неверии. С.А. заплакала. Саша пошла советоваться к отцу.
«Разумеется, иди, – сказал дочери Толстой, – и, главное, не огорчай мать». Саша отстояла всенощную с матерью. Однако – говеть не стала.
Смерть в Крыму
В «переписке» С.А. и Антония настораживает одно слово. Почему речь идет о «погребении»? Словно Толстой стоит на пороге смерти.
В начале 1901 года Толстому было семьдесят два года. Это серьезный возраст. Но Л.Н. был еще очень крепок. Да, прихварывал, постоянно испытывал слабость и депрессию, мнительно размышлял о скорой смерти. Однако никаких признаков смертельной болезни в марте 1901 года еще не было.
В письме графини иерархам говорится о каком-то «секретном распоряжении Синода священникам не отпевать в церкви Льва Николаевича в случае его смерти». В ответном письме Антоний признает этот факт. Причем относит его ко времени даже более раннему, чем время появления «определения». «Когда в прошлом году газеты разнесли весть о болезни графа, то для священнослужителей во всей силе встал вопрос: следует ли его, отпавшего от веры и Церкви, удостаивать христианского погребения и молитв? Последовали обращения к Синоду, и он в руководство священнослужителям секретно дал, и мог дать, только один ответ: не следует, если умрет не восстановив своего общения с Церковью. Никому тут никакой угрозы нет, и иного ответа быть не могло».
Это откровенное признание Антония, опубликованное в газете, отчасти объясняет и выход синодального акта в 1901 году, когда, казалось, явного повода для него не было. Любопытно, что и в этом вопросе позиция Победоносцева была, скорее, «против», чем «за». По утверждению В.М. Скворцова, доложившего обер-прокурору о письме московского священника с вопросом, петь ли во храме «со святыми упокой», если Толстой умрет, Победоносцев хладнокровно заявил: «Мало еще шуму-то около имени Толстого, а ежели теперь, как он хочет, запретить служить панихиды и отпевать Толстого, то ведь какая поднимется смута умов, сколько соблазну будет и греха с этой смутой? А по-моему, тут лучше держаться известной поговорки: не тронь».
Вообще, появление «определения», по-видимому, было тесно увязано с возможной смертью Толстого. И сам текст этот, появившийся в «Церковных ведомостях», был скорее обращен к священникам, а не к прихожанам. После синодального документа, в случае смерти писателя, ни о каких панихидах в его память по всей России речи быть уже не могло. Православная Русь должна была встретить кончину Толстого в лучшем случае скорбным молчанием и внутренним сожалением о «навеки погибшем». Таким образом, вся эта интрига с «отлучением» во многом разыгрывалась как бы над «мертвым» Толстым.
На это намекает и Василий Розанов, много писавший об «отлучении» Толстого и знавший об обстоятельствах дела по личным связям с церковными лицами. В одной из статей он пишет, что появление документа спровоцировал сам Толстой «вялой» главой в «Воскресении», «где он пересмеял литургию». Но поднялся этот вопрос впервые не в Синоде, а «по инициативе местного преосвященного, затруднявшегося, как в случае смерти хоронить Толстого, и сделавшего об этом запрос в Синод». По его мнению, «отлучение» Толстого вышло «непредвиденно».
Но Синод загонял себя в угол. Ведь очевидно было, что после смерти Толстого тысячи и тысячи верующих людей захотят молиться в храмах за любимого писателя. Антицерковные писания Толстого были на слуху, но не на виду. Они выходили за границей, а в России распространялись только нелегально. И конечно, не были детально известны большинству простых верующих, лояльных к власти подданных. Да и сам язык этих сочинений был сложен. Даже для просвещенного читателя, например, «Критика догматического богословия» требует немалого умственного напряжения.
Крамольная глава «Воскресения» с описанием литургии в тюремной церкви была, разумеется, исключена из русского издания. Она не попала и в большинство европейских переводов, ибо переводчики получали текст «Воскресения» сразу после выхода его частями в русской «Ниве». И только благодаря Черткову в английском переводе роман был напечатан без цензурных изъятий, а затем в его же издательстве «Свободное слово» он вышел целиком на русском языке.
Любопытно, что даже всезнающий Василий Розанов судил о «вялости» этой крамольной главы романа по слухам, не читав ее. Что же говорить о подавляющем большинстве русских читателей, которые были знакомы с «Воскресением» только по публикации в самом популярном иллюстрированном журнале «Нива», где никакой главы о литургии не было в помине?
Кстати, эта инициатива Черткова вызвала возмущение у близких Л.Н. Например, очень недоволен был зять Толстого М.С. Сухотин, который писал в дневнике, что отказ Толстого от литературных прав отныне лишен смысла. Все права принадлежат Черткову, который решает, где, когда и в каком виде печатать новые сочинения Л.Н.
Между тем вопрос о реальной смерти Толстого встал очень скоро, причем как раз после постановления Синода. Зимой 1901–1902 годов Толстой дважды умирал в Крыму, в Гаспре, на роскошной вилле, предоставленной его поклонницей графиней Паниной. После воспаления легких (в его возрасте, в те времена, при отсутствии антибиотиков, это была смертельная болезнь) он сразу перенес еще и брюшной тиф.
Выздоровление Толстого и то, что после этого он прожил еще 8 лет, было настоящим Божьим чудом, впрочем, во многом объясняемым неусыпным уходом за ним жены и родных.
Мы не будем подробно останавливаться на этой истории, в которой было много и драматических, и трогательных моментов…
К трогательным фактам можно отнести общение умирающего и выздоравливающего Толстого с Чеховым и Горьким, которых он таким образом как бы «в гроб сходя» благословлял. Правда, благословлял весьма странным образом. Например, жестоко критикуя Чехова за его драматургию, которая составит его главную мировую славу и поставит его имя в XX и XXI веках рядом с Шекспиром. Впрочем, Шекспира Толстой тоже не любил.
Одним из самых драматических моментов был приезд сына Льва Львовича, как раз выпускавшего свой роман «Поиски и примирения», идеологически направленный против отца, но написанный под его очевидным художественным влиянием. Лев Львович хотел знать мнение отца о романе. Толстой, не имея сил говорить с сыном о том, о чем говорить ему было тягостно и неловко, написал ему письмо. Прочитав его тут же, в присутствии родных, сын разорвал письмо на мелкие кусочки и вышел из дома.
Крымская история, если описывать ее во всех подробностях, заняла бы слишком много места. Именно здесь, в Крыму, над умиравшим Толстым впервые зарождалась настоящая битва и за его душу, и за его наследие. Кроме родных в доме жили приближенные люди Черткова. Например, Павел Александрович Буланже, искренне боготворивший Толстого и очень много помогавший ему в редактуре его антологий восточной мудрости. Кстати, он же, как служащий железной дороги, обеспечил для Толстых отдельный вагон для переезда в Крым. Но Буланже был беспредельно предан и Черткову.
Ухаживала за Толстым в Гаспре и свояченица Черткова Ольга Константиновна Толстая (в девичестве – Дитерихс), жена сына Толстого Андрея Львовича и сестра Анны Константиновны Чертковой (Гали). В Крым, при содействии друга Черткова, толстовского последователя в Словакии Альберта Шкарвана, приезжал Д.П. Маковицкий, впоследствии ставший одним из самых близких Л.Н. людей.
Тревога Черткова была объяснимой. К началу ХХ века он стал фактическим, а позднее и юридическим правообладателем на все произведения Л.Н., выходившие за границей. Проживая в местечке Крайстчерч в 150 км от Лондона, на вилле, купленной ему матерью, Чертков организовал там типографию и начал строительство хранилища рукописей Толстого. Хранилище это, в отдельном доме, было оборудовано по последнему слову архивной науки и техники. При помощи газовой печи и специальной вентиляции в нем поддерживалась постоянная влажность и температура. Оно была снабжено противопожарной системой и электрической сигнализацией. Никто ночью не мог прикоснуться к ручкам огромной кладовой без того, чтобы в доме Черткова не поднялся оглушительный звон. Сама же бетонная кладовая была сделана настолько прочно, что даже в случае землетрясения она провалилась бы, но не разрушилась. Но всё это лишалось для него смысла, если бы не было формального завещания Толстого, в котором при