Есть кассета записей Охрименко и рассказа о том, как эти песни создавались — запись рассказа на той же кассете.
История появления прототекстов “литературного цикла”, рассказанная А. П. Охрименко, зафиксирована в магнитоальбоме “Я был батальонный разведчик”: “Я скажу два слова о том, кто писал эти песни. Писали, вот, все эти песни, — не все, а, вот, «Батальонного разведчика», «Толстого», «Отелло», «Гамлета» — мы втроем: я, мой старый друг, который демобилизовался на год позже меня, в 47 году, Сергей Кристи и Володя Шрейберг, который шел на класс моложе нас.
Писали мы у него, у Володи — у них было две комнаты в общей, коммунальной, квартире. В одной из них стояло фортепьяно… И это выглядело так: он садился к фортепьяно, мы с Сережей располагались, значит, по обе стороны, я иногда приходил с гитарой, ну, в большинстве случаев; и мы не писали, а мы, как бы, ну, что ли, слагали песни. Они долгое время нигде не были записаны, пока, наконец, Володя не хватился и говорит: «Слушай, Леша, давай все-таки запишем, перепечатаем их, все же на памяти на нашей, так же не должно быть». И несколько, правда, песен удалось перепечатать. У него была машинка. Но далеко не все. Все остались на памяти, потом, к сожалению, наша троица расстроилась… Но, уже после этого, после 51-го года, мы вместе никогда ничего не писали”[54].
У меня нет уверенности в том, что эти песни действительно превратились в вагонные. Они писались в подражание вагонным, пародировали вагонные песни — это так. Но фольклорных записей песен Охрименко с соавторами от исполнителей вагонных песен или хотя бы свидетельств исполнения этих песен в качестве вагонных, насколько мне известно, нет. Неправильно также считать, что эти песни имеют отношение к самиздату. Да, слова песен переписывали друг у друга (помните в фильме «Дайте жалобную книгу» диалог Вицина и Никулина: Рыбка рыбка, где твоя улыбка — Спиши слова), но это не самиздат. Тетрадки-песенники, это скорее, наследие традиций альбомов уездных барышень», — указывает Белецкий.
«Дурацкие» песни про Льва Толстого не только, вероятно, повлияли на Пятницкого и Доброхотову-Майкову — бывших студентов химфака МГУ. Позже они смешались в памяти народной с созданными ими литературными анекдотами о писателях. Собранные нами мемуары почитателей анекдотов свидетельствуют — истории из «Веселых ребят» рассказывали в походах устно, разыгрывали по ролям, а вечером у костра пели близкие к ним по духу песни.
Тема взаимосвязи «дворовых» песен и студенческой культуры, на самом деле, требует дальнейшего внимательного изучения и может принести много неожиданностей. Например, как рассказывал в своих мемуарах писатель Борис Алмазов, первая версия песни «Каренина Анна» («На свете жила горделивая дама / Из знатных дворянских кровей… (…) Подайте, сестренки, / С икрой бутерброда кусок! / У ней на аборт не хватило силенки, / И стал сиротою сынок…») была сочинена для капустника послевоенными студентами ленинградского Театрального института[55].
Песни циркулировали между разными слоями советского общества, возвращаясь к новым поколениям студентов, постоянно выезжавшим на природу — в научные экспедиции, на работу в колхоз, в туристические походы — образ жизни, практически позабытый в наши дни.
Софья Багдасарова.Комментарии к тексту: аллюзии и переклички
Во время составления комментариев к тексту анекдотов обнажилось огромное количество скрытых цитат, а также пародий на реальные факты биографий писателей. Это позволяет ясней увидеть методологическую разницу между корпусом анекдотов «псевдо-Хармса», настоящими «Анегдотами» Хармса, а также упражнениями подражателей. Хармс просто придумывает максимально абсурдные ситуации вокруг Пушкина. Историк культуры Станислав Дединский вообще считает, что сходство с Хармсом было весьма отдаленным, а «для своих историй Пятницкий выбрал более близкий себе лесковский, ремизовский стиль изложения, а не синтезированную, рационально структурированную интонацию Хармса, которому тем не менее, не стесняясь, подражал»[56].
В отличие от Хармса, соавторы «Веселых ребят» издеваются не над самими писателями, а над сложившимися вокруг них «культами личностей», вышучивают прилипшие к ним ярлыки и казенные определения. Поэтому в тексте оказалось так много отсылок к Ленину и Луначарскому — к 1970-м годам голова читателя была уже набита огромным количеством языковых штампов и официозных ассоциаций. Соавторы берут цитату из советского классика и оборачивают ее переносный смысл в реальную ситуацию (например, из-за вопроса «о чем же плакал Гоголь?» Луначарского персонаж Гоголя рыдает на подоконнике дома Вяземского, а Герцена декабристы действительно будят). Складная трость-стул Льва Толстого, воспетая его биографами как атрибут сакральных многочасовых прогулок, превращается в костыль, которым Толстой лупит Герцена (экспонат «трость-стул» в усадьбе Ясная Поляна сохранился и действительно выглядит угрожающе). Во времена Хармса подобного пласта советского литературного новояза еще не сформировалось, да и не факт, что он стал бы использовать этот прием.
Другое отличие и построенный на нем прием, которые бросаются в глаза при изучении комментариев — колоссальная начитанность соавторов. Они совершенно свободно жонглируют сюжетами из русской литературы, какие едва ли всплывут в памяти обычного читателя, которому для жизни достаточно школьной программы. Легко ли с лету опознать ситуации из пушкинского «Гробовщика» или лермонтовской «Тамбовской казначейши»? При этом аллюзий на быстро узнаваемые произведения, вроде «Евгения Онегина», нет, вероятно, потому что задачи высмеивать конкретные книги не стояло. Хрестоматийные же цитаты, например «где твой кинжал, вот грудь моя» или «ай да Пушкин» при этом явно нарочно, для комического эффекта, вложены в уста тех писателей, которые не имеют к ним отношения. А из какого-то весьма малозначимого факта биографий, наподобие трений при знакомстве Толстого и Герцена, выдумывается целая сквозная тема.
Спрессовывается не только время (все персонажи живут в условно-прекрасном XIX веке), но и пространство — все происходит на московском Тверском бульваре, располагающемся между Пушкинской площадью и Никитскими воротами, и ради этого даже дом Вяземского «выползает» из переулка и оказывается стоящим окнами на бульвар.
Насыщенность текста «Веселых ребят» всеми этими потайными реверансами отличает их не только от Хармса. Если вдуматься, от Хармса-то тут лишь два персонажа (Пушкин, а также Гоголь — не из «Анегдотов», а из пьесы) и абсурдность, причем гораздо меньшего градуса, чем у великого обэриута. Становится очевидным, почему практически все эпигоны, придумывавшие «хармсинки», восторга не вызывают. Они использовали приемы, лежащие на поверхности — ограниченный набор «масок», фирменные фразы а-ля «тут все и кончилось», и банально калькировали структуру анекдотов, не умея воспроизвести ни атмосферу абсурда, ни густое переплетение скрытых аллюзий, для создания которого нужен весьма и весьма большой культурный багаж.
Орфография и пунктуация даются согласно рукописи, поэтому в тексте есть орфографические и пунктуационные ошибки.
Номера анекдотов идут без скобок, страниц — в скобках. На некоторых страницах только рисунки без текста, поэтому здесь они не приведены.
•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••
№ 1 (стр. 3)
Однажды Гоголь переоделся Пушкином и пришёл в гости к Льву Толстову. Никто не удивился, потому что в это время Ф. М. Достоевский, царство ему небесное.
Анекдот выглядит незаконченным, однако его визуальное оформление свидетельствует, что так и было задумано.
«Пушкином» и «Толстову» — авторская орфография в рукописи, непонятно, шутка это или описка. В версии самиздата исправляли, а также добавляли многоточие в конец анекдота. (Здесь и далее курсивом будут даны замечания относительно бытования собственно текста. — Ред.)
•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••
№ 2 (стр. 5)
Лев Толстой очень любил играть на балалайке (и, конечно, детей). Но не умел. Бывало пишет роман Война и мир, а сам думает: Тен-дер-день-тер-день-день-тень!.. или: Брам-прам-дам-дарарам-пам-пам!..
Балалайка в словаре Льва Толстого встречается. Например, «Дядя Ерошка пришел из хозяйской хаты к Оленину мертвецки пьяный, с красным лицом, растрепанною бородой, но в новом красном бешмете, обшитом галунами, и с балалайкой из травянки, которую он принес из-за реки. Он давно уже обещал Оленину это удовольствие и был в духе» («Казаки»).
Сам писатель очень любил музыку, плакал, слушая произведения Шопена и Бетховена. Умел играть на фортепьяно и хорошо читал ноты. В молодости Толстой часами упражнялся и, как считал его друг пианист Гольденвейзер, «слегка мечтал стать музыкантом». (Гусев Н. Н., Гольденвейзер А. Б. Толстой и музыка. Воспоминания. М., 1953).
В случае, если здесь и далее в рукописи кавычки отсутствуют, вместо них для удобства чтения нами употреблен курсив. В самиздате кавычки добавляли.
•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••
№ 3 (стр. 6, 8, 11)
Николай I написал стихотворенье на именины императрицы. Начинается так:
Я помню чудное мгновенье… и тому подобное дальше.
Тут к нему пришёл Пушкин и прочитал…
А вечером в салоне у Зинаиды Волконской имел через них большой успех, выдавая, как всегда, за свои. Что значит профессиональная память у человека была.
И вот утром, когда Александра Фёдоровна кофие пьёт, царь-супруг ей свою бумажку подсовывает под Ея блюдечко
Она это прочитала и говорит
— Ах, Кокó, как мило, где ты достал, это же свежий Пушкин!