ает, как бульдога на крыс» («Былое и думы»).
В версии самиздата сложное слово «достигнет» меняли на «догонит».
•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••
№ 53 (стр. 85)
Однажды Гоголь переоделся Пушкиным и задумался о душе. Что уж он там надумал, так никто никогда и не узнал. Только на другой день Ф. М. Достоевский, царство ему небесное, встретил Гоголя на улице — и отшатнулся: — “Что с вами, — воскликнул он, — Николай Васильевич? — У вас вся голова седая!”
Персонаж Гоголя Хома Брут в «Вие» весь поседел после второй ночи в церкви. Раздумья Гоголя на тему души привели, конечно, к написанию «Мертвых душ». Также ему принадлежит пассаж: «Нет, братцы; так любить, как русская душа, любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть в тебе, а!.. (…) Нет, так любить никто не может!» («Тарас Бульба»).
Также в голову приходит ассоциация с «у вас вся спина белая» Эллочки-людоедки, но никаких отсылок к Ильфу и Петрову, что удивительно для столь популярной книги, в «Веселых ребятах» вообще не заметно.
В самиздате этот анекдот бывает исключенным, видимо, как «не смешной».
•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••
№ 54 (стр. 86)
Однажды во время обеда Софья Андреевна подала на стол блюдо пышных, горячих, ароматных рисовых котлеток. Лев Толстой так разозлился! “Я, — кричит, — занимаюсь самоусовершенствованием! Я не кушаю больше рисовых котлеток!” Пришлось эту пищу богов скормить людям.
«Рисовые котлетки» — это выражение Ленина. Он писал, что Толстой — это «с одной стороны, гениальный художник, (…) с другой стороны — “толстовец”, т. е. истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: “Я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками”» (Ленин В. И. «Лев Толстой, как зеркало русской революции». Там же).
В упомянутой выше поваренной книге С. А. Толстой рецепта рисовых котлет не нашлось, но приводим рецепт, озаглавленный «Котлеты в папильотах»: «Распустить чухонское масло, в кастрюлю положить котлеты, посыпать солью и перцем и жарить, чтобы котлеты почти изжарились, выложить их на блюдо, полить маслом и посыпать петрушкой, луком-пореем и т. п., изжаренными в другой кастрюле. Дать этим котлетам остыть, взять бумагу, намочить ее прованским маслом, обсыпать каждую котлету жареными травами, обложить с обеих сторон тоненькими ломтиками свиного сала, свернуть бумагу таким образом, чтобы котлеты лежали в ней как можно плотней, и, чтобы сок не вытекал, прикрепить бумагу ниткой к кости. За 1/2 часа, как надо подавать, уложить котлеты на ростере (а в случае нужды на сковороде) и жарить на самом слабом огне, чтобы бумага не сгорела; потом снять нитки и подать на стол в бумаге. В соуснике подать густой бульон с лимоном и каперсами».
•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••
№ 55 (стр. 87)
Однажды Пушкин переоделся Гоголем… тьфу, …… … мать!
Михаил Боде-мл.Приручение Хармса
Будучи подражанием Хармсу, фантастические истории «Веселых ребят» как феномен абсолютно самоценны. Опорная их интенция — «одомашнивание» русского литературного пантеона через синтез фантастического и бытового. С учетом того, что в русской культуре писательский труд традиционно возводился в ранг священнодействия, эти маленькие сюжеты напоминают скорее даже бурлескные вариации средневековых мираклей, одновременно низводящие, изящно травестирующие великие фигуры и пестующие почтение к ним, преумножающие их символический капитал в картине мира читателя. Сходных пропорций соединение гротескного и заурядного мы видим у Хармса, вместе с тем у него даже эти вроде бы не самые потусторонние тексты проникнуты мыслью о принципиальной непознаваемости действительности и ее распаде.
Кому-то, знаю, видится в крошечных историях «Веселых ребят» филистерство, редуцирующее литературу до курьеза и анекдота в позднем значении слова (хотя и здесь, и у Хармса преобладающее значение первое, от фр. anecdote, «краткий занимательный рассказ о некоем случае»). Однако же в случае с ними reductio ad absurdum предстает не логическим приемом, опровергающим тезис оппонента вместе с самими «абсурдными доводами», а самоценным методом, который позволяет из домена абсурдного вернуться в пустыню реального, но с чуть более теплым и менее косным представлением о «титанах культуры» и о себе.
Если оставить за скобками наследование Хармсу, цикл «Веселые ребята» самостоятелен и, пусть имплицитно допускает продолжение, авторское или анонимное, фольклорно-салонное или полностью фольклорное, завершен — даже замкнут как семиотическая система. А у Хармса же анегдоты из жизни Пушкина тесно смыкаются с другими текстами о классиках XIX века, зачастую мрачными, подразумевающими иные смеховые модальности. Взять хотя бы тот финальный пассаж его текста, повествователь которого якобы — фантазийный извод действительного события из жизни автора — берется написать заметку о Пушкине, однако теряется в лабиринте дейктических отражений:
«…Да и все люди по сравнению с Пушкиным пузыри, только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь. А потому вместо того, чтобы писать о Пушкине, я лучше напишу вам о Гоголе. Хотя Гоголь так велик, что о нем и писать-то ничего нельзя, поэтому я буду все-таки писать о Пушкине. Но после Гоголя писать о Пушкине как-то обидно. А о Гоголе писать нельзя. Поэтому я уж лучше ни о ком ничего не напишу».
Различий уйма. Верно и то, что в семи хармсовских анегдотах удивительным образом гротеск не всеохватен, в отличие от миниатюр его последователей. Так, часто биографические детали персонажей у Хармса не инвертированы и не перекомпонованы до гомерически смешного, а скорее смещены: у Александра Сергеевича и вправду было четверо детей, пусть и не все сыновья, а лето 1829 года в пошлой действительности он провел не «в деревне», а на Кавказе (Хармс вводит абсурдное по преимуществу в поведение отдельных героев). А в сюжетах «Веселых ребят» фактография и личностные черты прототипов намеренно подвергаются умопомрачительным всесторонним трансформациями, и вот уже Лев Толстой хочет погладить по головке Пушкина, хотя, принимая во внимание даты их жизни, было бы рациональнее предположить обратную ситуацию.
Кроме того, «Веселые ребята» в гораздо большей мере сосредоточены — кто скажет «на травестировании», кто «на переосмыслении» (в противовес догматике советского литературоведения и школьного преподавания) — литературного процесса, а не на отдельных его фигурах. Забавно, что, когда в широкий обиход «сетературы» вошли фанфики, они не удивили меня: концепция «пейринга» чужих персонажей, хоть и без амурного подтекста, была мне прекрасно знакома по анекдотам о Пушкине, Гоголе и иже с ними.
При всех несомненных достоинствах «Веселых ребят» в их корпусе текстов мне видится еще одна амбивалентная закавыка: и удача, и опасность, — как посмотреть. По-моему, Доброхотова-Майкова и Пятницкий чрезвычайно точно вытянули из пестрого наследия Хармса один из самых «человечных» и непарадоксальных блоков и умеючи инкорпорировали его как в поэзис, так и в габитус позднесоветского интеллигента. Подобно тому как их анекдоты «одомашнивают» классиков, они «одомашнили» самого Хармса — и в связи с тем, что сконтаминировались с ним, как преемственные ему, и в связи с тем, что широчайший пласт читателей познакомился с Хармсом, помещенным под одну обложку с «Веселыми ребятами», и это определенно изменило регистр их восприятия Хармса. Иные истории донельзя близки хармсовским умонастроению и письму («Однажды у Достоевского засорилась ноздря…» — абсолютно хармсианский как сюжетно, так и по мизансцене), иные — при наружном сходстве столь же далеки. Цикл «Веселые ребята» усиливает линию, взятую составителями пиратских сборников, и формирует образ, имеющий мало общего с человеком, написавшим «Историю сдыгр аппр» и «Маляр сел в люльку и сказал…».
Действительно, этот новый Хармс — более «домашний», освоенный, не такой пугающий и поэтому, пожалуй, столь нелюбимый хранителями и расшифровщиками подлинных рукописей поэта.
Софья Багдасарова.Прочие хармсинки
Литературные анекдоты, придуманные Пятницким и Доброхотовой-Майковой, стали моделью для особого жанра небольших абсурдистских рассказов, в народе получивших прозвание «хармсинки» (или «хармсики»). Их сочинение в определенных кругах становилось повальной модой — например, в 1980-е возникло несколько текстов о рок-музыкантах[57], в 2010-е годы их сочиняют про русскоязычных фантастов и их фестивали, и т. д. Подобно оригиналу, они характеризуются ограниченным набором «масок» и действий, а также пытаются использовать те же приемы юмора.
В данном разделе приведено три блока подобных текстов.
Героями первого, что удивительно, стали писатели Серебряного века и раннего советского времени[58]. Мы приводим этот цикл, поскольку он был напечатан в эпохальном сборнике Д. И. Хармса под редакцией Кобринского «Горло бредит бритвою»[59] вместе с «Веселыми ребятами» без какого-либо визуального разграничения, как будто их авторство тоже принадлежит Пятницкому и Доброхотовой-Майковой, чьи фамилии Кобринский указал. В ответ на наш запрос он уточнил, что знал о том, что это два разных корпуса текстов, но опубликовал их все равно слитно[60]. Сборник этот 1991 года вышел тиражом в 100 тыс. экз., и юное поколение той эпохи познакомилось с анекдотами во многом именно благодаря ему. В их памяти подлинные «Веселые ребята» и этот аппендикс от Анонима (которого мы обозначим как «Аноним Первый») слились воедино.
Второй блок подражаний, наоборот, полностью канул в Лету. Но они уникальны другим: судя по всему, первым печатным изданием «Веселых ребят» является публикация в 1979 году десяти самых удачных анекдотов в эмигрантском журнале «Ковчег» в Париже. Пятницкий и Доброхотова-Майкова там были обозначены как «Аноним (Москва)», а после их анекдотов было напечатано 5 явных подражаний, озаглавленных в журнале «Аноним Второй»[61]. Они высмеивают Ленина и, в отличие от «Веселых ребят», для советского человека могли стать опасными.
Третий блок иллюстрирует бытование анекдотов в эпоху интернета.
Аноним Первый.Дополнительные анекдоты из «Горло бредит бритвою»
(36)
Государь всегда жаловал стихотворца Александра Пушкина, однако не упускал случая слегка пожурить его. «Вы, Александр Сергеевич, — говаривал он с хитринкой, — вслед за французами все о ножках пишете? Пора бы уже в ваши лета и о России подумать».
(48)
Над Державиным, Гаврилой Романычем, много смеялись за его косоглазие. Когда он в очередной раз слышал об этом за своей спиной, он приходил в ярость, топал лакированными туфлями и зло говорил: «Ну и что? Вон Веневитинов — тот вообще в постель мочится».
(55)
Ломоносову трудно давался русский язык, Херасков вечно путался в грамматике, Фет писал стихи с помощью франко-русского словаря, а Добролюбов просто двух слов связать не мог: подзывая полового в трактире г. Савватеева и К°, он только кричал: «Эй, эй!…» Все они получали деньги как писатели.
(56)
Сумароков страдал от недостатка остроумия, но чтобы не отставать от придворных остряков, сочинял пару анекдотов в год и рассказывал их в обществе, подставляя новые имена, дабы однообразием не наскучить дамам. Это дошло до Потемкина, который вызвал Сумарокова и спросил: «Ты что, братец, и оды так сочиняешь?» Сумароков не нашелся что ответить, но анекдотов от него больше не слышали.
(57)
Однажды Плетнев и Языков, задремав в дилижансе, выпали из него прямо в грязь — Плетнев слева, а Языков справа, — так что старорежимные городовые не знали, кого из них поднимать вперед.
(58)
Белинский любил Достоевского как родной отец, а Достоевский по-родственному относился к Некрасову и намекал на свою любовь к Панаевой, и все вместе они любили русскую литературу.
(59)
Чернышевский никак не мог достать себе модную оправу и специально ездил в Англию спросить Герцена: не подскажет ли тот подходящий фасон.
(60)
Герцен был откровенен до бестактности. Как-то встретив в Бессарабии Писарева, он наговорил ему много плохого о Белинском. Писарев был так удивлен, что чуть было не раскаялся в своих прогрессивных взглядах.
(61)
В демократическом лагере больше всех уважали Герцена — за осанку, за хорошее знание иностранных языков и большие связи.
(62)
Буташевич-Петрашевский ни от кого не скрывал своего желания свергнуть самодержавие, — об этом знали его племянница с мужем и их дети, его старая экономка и ее двоюродная сестра и еще несколько родственников, живших в деревне.
(63)
Апухтин слишком азартно играл в карты и, следуя советам Некрасова, частенько крапил их. Его нещадно били, мазали дегтем и катали в перьях, таскали по улице за ноги, сдавали в полицию и ссылали. Если бы не стихи, ему бы ни за что не выкрутиться.
(64)
Фет много слышал о хорошей жизни за границей и просился ежегодно туда у царя. Царь комкал его прошения и бросал их под ноги со словами: «Ох уж эти мне стихотворцы! Все норовят разъехаться! Вот приедет Тютчев, приедет Майков, — выпущу Фета».
(65)
Толстой, смущенно одергивая грязную толстовку и грассируя, любил подолгу говорить перед крестьянами о гуманизме и гражданственности. Крестьяне его очень любили за это, брали деньги в долг и называли Левой.
(66)
Арцыбашев на протяжении многих лет был очень дружен с Толстым и, как говорят, постоянно оказывал на него дурное влияние. Однако сам Арцыбашев ни за что не хотел признаваться, что подговаривал Толстого отказаться от имения и не ходить в церковь.
(67)
Игорь Северянин частенько пописывал статейки в газеты и состоял сотрудником «Биржевых ведомостей». Это настолько нравилось читающей публике, что Северянин сумел открутиться от службы в армии в мировую войну и три года смеялся над Гумилевым, который с линии фронта передавал ему приветы через знакомых.
(68)
Ходасевич однажды одолжил у Городецкого сто рублей, от Гумилева ушла жена, Блок подрался с Нарбутом, а разнимал их Лившиц, у Андреева сгорела квартира, Мандельштам сшил себе новую шубу, а Мариенгоф, моясь в ванне, больно ударился головой, — много интересного можно рассказать о русской литературе начала XX века.
(69)
Есенин никак не хотел состоять в одной Советской энциклопедии со Стекловым, Коганом и Серафимовичем, хотя статья о нем была уже написана… «Да если вы это сделаете, если сделаете… — сорвавшимся голосом говорил он на редакционном совете, — то я с собой такое сделаю…»
(70)
Даниил Хармс любил каждое утро постоять на голове. И днем он частенько вставал на голову, и после обеда, и перед ужином, и после ужина, и до глубокой ночи. Все вокруг что-то писали, пропихивали, заседали, стучали в двери и ходили в присутственные места, — а он все стоял и стоял, и стоял.
(71)
Толстой решил окончательно опроститься и сбежал от семьи в Оптину Пустынь. Войдя в монастырь, он увидел дворника, подошел к нему и сказал: «Вот ты, братец, все метешь, а я — Лев Толстой». «Очень приятно-с», — ответил дворник и взял под козырек.
(72)
Маяковский, Сельвинский, Асеев и Третьяков, играя в «румбу» и «звезду», перессорились и передрались и понаписали друг на друга эпиграммы. Третьяков — в стиле Сельвинского, Сельвинский — в стиле Асеева, Асеев — в стиле Маяковского, так что самому Маяковскому пришлось рисовать на бумаге кукиш.
(73)
Шевырев и Погодин частенько спорили, где жить лучше: у нас, в России, или за границей? Шевырев говорил, что у нас, потому что за границей нет цензуры, а у нас есть. А Погодин говорил, что за границей, потому что там городовые курят сигары и много обходительнее наших. Споры были длинные, со слезами и оскорблениями, и никто не мог рассудить Шевырева с Погодиным.
Аноним Второй.Политические анекдоты из журнала «Ковчег»
Однажды Владимир Ильич увидел на стене муху. Он поймал ее в кулак и поднес к уху. Муха жужжит, а Ленин думает. А думает он о том времени, когда на Земле все люди станут свободными и счастливыми…
Однажды Дзержинский пригласил Ильича на чашку чая.
Отправившись в гости, Владимир Ильич встретил знакомых жандармов.
— Хотите Ленина покажу, господа, — по-доброму улыбнувшись, спросил Ильич.
— Хотим, — и жандармы взяли под козырек.
Ровно через неделю Феликс Эдмундович звенел канадалами в Шушенском.
Однажды Владимир Ильич пил чай у Феликса Эдмундовича и по рассеянности опустил серебряную ложечку во внутренний карман пиджака. На другой день Владимир Ильич обнаружил, что в кармане ложечки нет.
— Ну нет, так нет, — сказал Владимир Ильич.
Вот какой бессребренный человек был Ленин.
Ленин был свиньей. Это, конечно, аллегория. На самом деле он был Лениным. Но иногда его так называли на конспиративной квартире, чтобы всем было ясно, о ком речь. Ему нравилась эта кличка, дающая простор революционным возможностям.
Однажды в Большом давали «Жизель». «Свинья в зале», — раздался возглас в партере. Началась давка. Ленин был очень доволен.
— Люблю аппассионату, — говорил он с тех пор, — нечеловеческая музыка.
Немцы очень мало платили Ленину. «Ты посмотри, раззява, как Троцкие живут», — часто говорила ему Надежда Константиновна. Завидовала. Однажды кассир вовсе денег не привез. Пришлось Ленину уехать с конспиративной квартиры, не заплатив.
Выпрыгивая из окна квартиры, Ленин сломал ногу. Вот почему у Ленина была только одна нога.
С. Багдасарова.Анекдот 2010 года
Сначала предыстория. Анекдоты о писателях я, редактор-составитель данного издания, впервые прочла в сборнике «Горло бредит бритвою», еще будучи подростком, и пришла в восторг. То, что это не настоящий Хармс, было понятно, т. к. они находились в приложении под заголовком «Приписываемые». Однако про то, что это называется «Веселые ребята» Пятницкого и Доброхотовой-Майковой, я не знала, как и того, что их авторские анекдоты были там перемешаны с более поздними подражаниями.
В июле 2010 года я выложила в своем блоге анекдот[62], сочиненный, как теперь мне понятно, под влиянием № 68 от Анонима Первого. Он, конечно, получился более многословным, но, кажется, все-таки смешным. Привожу его тут с исследовательской целью. Поскольку авторство истории принадлежит мне[63], за десять лет, прошедшие с момента опубликования, у меня выработалась привычка наблюдать за тем, в какой именно форме эта история циркулирует в интернете, и что с ней из-за этой циркуляции происходит.
Ценным в рамках летописи самиздата, которой неожиданно стала эта книга, на мой взгляд, является именно это прослеживание бытования, поскольку мало кто занимается подобными длительными наблюдениями (да и я не обратила бы внимания, будь это чужой текст).
Сам анекдот — вернее, «длинный пост в Живом Журнале», выглядит так:
Александр Блок ходил по проституткам, но так боготворил свою жену, что не притрагивался к ней пальцем. Жена Александра Блока утешалась с Андреем Белым. Андрей Белый устроил интимный триумвират с Валерием Брюсовым и истеричкой по имени Нина Петровская, воспетой в сногсшибательном романе о дьяволе и ведьмах «Огненный ангел» (рекомендую). Валерий Брюсов был приличным человеком, а вот Нина Петровская позже вышла замуж за Соколова-Кречетова, который клал руку на колено юного гимназиста Шершеневича и спрашивал его, потерял ли он уже невинность. Зрелый Шершеневич крутил роман с поэтессой Надеждой Львовой, и она считала, что он ее не любит.
Не любил ее и Брюсов, потому что был приличным человеком. Однажды она позвонила им обоим по телефону, прося приехать, они отказались, и она застрелилась из того самого револьвера, из которого за 8 лет до этого Нина Петровская стреляла в Политехническом музее в Брюсова, но пистолет дал осечку. Нина Петровская тоже покончила с собой, в эмиграции.
Блока домогалась Лариса Рейснер, говорят, безрезультатно. Зато Гумилев назначил ей встречу в доме свиданий, говорят, успешно. Потом Рейснер стала женой Карла Радека. Гумилева бросила жена. Анна Ахматова держала в возлюбленных композитора Артура Лурье. Лурье весьма «любил как женщину» актрису Глебову-Судейкину, которая была замужем за художником Судейкиным и вызывала ахи у Блока. На квартире у Судейкиных жил Михаил Кузмин. Однажды Глебова-Судейкина сунула нос в дневник мужа, и у нее не осталось никаких сомнений в отношениях между мужем и Кузминым. Кстати, Михаил Кузмин любил эфебов, писал стихи, происходил из староверческой семьи, ходил в поддевке и смазных сапогах, да носил бороду.
Николай Клюев писал стихи, происходил из староверческой семьи, ходил в поддевке и смазных сапогах, да носил бороду. Еще он очень любил молодого златовласого Есенина и «давал ему путевку в жизнь»: «поясок ему завязывает, волосы гладит, следит глазами». Есенин много лет прожил в одной квартире с Мариенгофом и ночевал с ним под одним одеялом. Однажды, когда в Москве стояли жуткие холода, они наняли молодую красивую поэтессу, чтобы она грела им постель в течение 15 минут и потом уходила домой, а сами, согласно уговору, сидели лицом в угол, не подсматривая. 4 дня спустя девушка, невероятно оскорбленная тем, что они ничего не попытались сделать с нею, уволилась. Женой Есенина была Зинаида Райх. Когда он ее бросил, она вышла замуж за Мейерхольда. Всеволоду Мейерхольду посвятил одно из своих стихотворений эгофутурист Иван Игнатьев. Сборник назывался «Эшафот. Эго-футуры» и вышел с посвящением «Моим любовникам». Герой-рассказчик предлагает режиссеру расстегнуть Шокирующую Кнопку, иначе говоря, — ширинку. Еще Игнатьев покровительствовал Игорю Северянину, но Северянин ничего не понимал.
Игорь Северянин ухаживал за Шамардиной во время общих гастролей с Маяковским. Она была лирична, нездорова, но Северянин ничего не понимал, а потом выяснилось, что у нее как раз тогда был роман с Маяковским и она сделала от него аборт. Маяковский встречался с Эльзой Триоле, и она ему вставила зубы (оплатила дантиста). Потом Эльза уступила его своей сестре Лиле Брик. Лиля Брик запиралась со своим мужем известным опоязовцем Осипом Бриком и громко занималась сексом, а Маяковский сидел под дверью и подвывал. А в Эльзу Триоле был влюблен Виктор Шкловский. Она уехала в Париж и вышла замуж за Луи Арагона. Арагон занимался коммунизмом вместе с Жоржем Батаем, который делил одну любовницу с Пильняком — Колетт Пиньо. Шкловский поехал заграницу вслед за Триоле. Потом он вернулся в Россию к жене. Его жена была Суок, Серафима Густавовна. До этого она сожительствовала с Юрием Олешей, который дал ее фамилию своей кукле из «Трех толстяков». Потом Олеша женился на ее сестре Ольге Суок. На третьей сестре, Лидии, женился Эдуард Багрицкий. Еще Шкловский увел женщину у Булгакова, за что тот его ненавидел и вывел в виде демонического персонажа «Шполянского». Елена Сергеевна ушла к Булгакову от генерала Шиловского, прототипа Рощина из толстовских «Хождений по мукам». После ухода «Маргариты» Шиловский женился на дочери А. Н. Толстого. Толстой был влюблен в невестку Горького, про которую ходили слухи, что она спуталась с Ягодой. Горький 16 лет прожил с Марусей Будберг, которая потом стала гражданской женой Герберта Уэллса, а также распускал слухи про Маяковского, что он болен сифилисом. Осип Брик бросил Лилю Брик, чем несказанно ее удивил, оказавшись первым мужчиной, который ее бросил, и женился на простой хорошей женщине.
Пост был озаглавлен «Лев Толстой очень любил детей», и для людей понимающих это означало, что это — юмор, и его следует воспринимать как продолжение карнавализации русских писателей, начатой Хармсом. Многие другие, впрочем, восприняли его либо как клевету на деятелей Серебряного века, либо — что встречалось чаще, как обличительное их клеймение, которое надо использовать для дальнейшего развенчания (например, Дмитрий Пучков, опубликовав текст на своем сайте «Тупичок Гоблина», прокомментировал: «Часто спрашивают: что такое элита? Вот — это она»).
Текст этот сразу стал очень популярным: в моем блоге за 5 месяцев 2010 года к нему было оставлено около 350 комментариев (потом я их отключила — надоело читать). Сегодня, почти 10 лет спустя, согласно поисковику Яндекса этот текст выложен на различных сайтах и в блогах около 15 тыс. раз. Пару раз в год я вижу его где-то в фейсбуке с пометками «перепост 1 тыс. раз», «перепост 2,5 тыс. раз» и т. п. Месяц назад его прислали мне же, как доказательство разврата интеллектуальной элиты XX века.
Теперь наблюдения. Первое — про качество воспроизведения. Эра машинописного самиздата прошла, тексты копируют на компьютере с помощью одного клика, поэтому потерь в качестве из-за «ошибок переписчика» не происходит. Тем интереснее те искажения текста, которые все-таки случаются. Они вызваны «добрыми намерениями», желанием «улучшить» текст — и часто проистекают из того, что «редактор» не понял шутки.
Например, в анекдоте про яблоки (№ 47) из «Веселых ребят» самиздатовские редакторы раскрывали авторские сокращения «Нат. Ник.» и «Лерм.», не понимая, что это сделано нарочно, ради усиления комического эффекта. В случае моего текста какой-то «редактор» не понял, что Михаил Кузмин и Николай Клюев описаны совершенно одинаковыми словами, чтобы подчеркнуть их близнечность (и посмеяться над ней). Поэтому же они стоят ровно в центре текста, как ось симметрии. «Повтор» про Клюева в такой редактуре воспринимается «ошибкой» и выкидывается, а в результате выходит, что юного Есенина в следующем предложении домогается не он, а ни в чем не повинный Кузмин.
Второе наблюдение — про авторство. Считаные единицы, «утаскивая» текст из моего блога к себе, копировали последнюю строчку — с указанием авторства и значком копирайта. Возможно, этой строчкой пренебрегают при копировании, потому что «несмешная». (В «Веселых ребятах» имена авторов стояли на отдельном титульном листе, который подсознательно тоже был «не нужен» и быстро потерялся при воспроизведении). Сетевой этикет требует, чтобы, помещая чужой текст, ты указывал если не автора, то хотя бы ссылку на исходное расположение текста: этого, в случае с данной историей, тоже не случалось практически никогда. Более того, некоторые размещавшие этот текст, делали вид, что авторы — это они, и в ответ на благодарные комментарии отвечали «спасибо, я старался». Тезис «анонимное — значит, ничье, и я могу присвоить себе» даже был озвучен прямо. В феврале 2016 года одна дама поместила в своем блоге на «Снобе» статью под названием «Разврат, который мы потеряли», в котором переписала анекдот своими словами, обличая писателей, причем без какого-либо юмора[64]. Уличенная бдительными читателями в плагиате, дама начала долгую дискуссию. И, наконец, приписала к своей статье, что своей вины в плагиате не чувствует, поскольку это — «перепев того, что я считала народным фольклором, гуляющим по сети, а у него, оказывается, есть автор».
Третье наблюдение — о дружеской атрибуции. В ситуации с «Веселыми ребятами» мы видим это на примере Николая Котрелева, который, будучи другом Пятницкого, точно знал, что это — не Хармс, и поэтому боролся за восстановление истины. В 2010-х годах благодаря интернету это происходит намного в более спрессованной, быстрой форме. О том, кто именно настоящей автор моей истории, знает и помнит много моих друзей (онлайн-френдов). И, натыкаясь на этот анекдот на посторонних площадках, они регулярно просят указать подлинного автора, либо же уличают публикатора в плагиате. Люди делают это, наверно, из благодарности к автору текста, а также из стремления восстановить справедливость. Сигналы о таких поступках я получаю три-четыре раз в год.
Любопытно, что подлинное авторство моего анекдота элементарно установить, потратив несколько минут на поиски в интернете. Однако и подлинное авторство «Веселых ребят» давно опубликовано: тем не менее на многочисленных страницах в интернете они продолжают лежать как тексты Хармса.