Расходилось все среди соприхожан. Бердяев был бешено популярен, уходил влет. Но и Флоренский, и Булгаков, Фудель. В час я печатаю 8–10 страниц. За вечер печатал страниц 15–20, это ведь после работы. Выходит за вечер 3 рубля примерно, в месяц это 90 рублей. Вторая зарплата. Реально, впрочем, меньше. Но и полсотни были очень даже недурно для моего социального кластера и наших привычек, сформировавшихся в нищете (и по сей день остающихся, к счастью, такими же). Для сравнения: переводы с английского для Московской духовной академии и рефераты для ИНИОНа давали в 5–10 раз больше (за страницу). Но они перепадали редко.
Забавно, я как был тогда самиздатчик, так и сегодня остался.
•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••
Александр Беляев,
главный редактор портала «Спутник / Новости»
/выпуск журфака МГУ–1991/
Это было рано, около 1978–79 года, я был еще пацаном. Мой отец служил в Главном штабе Военно-морского флота Советского Союза. К нам часто приходил его коллега, тоже вице-адмирал. О, вспомнил, это был дядя Миша Хронопуло (впоследствии — последний командующий советским Черноморским флотом. — Ред.). Вот он как раз эти анекдоты и рассказывал, когда в гости приходил.
Высокопоставленные офицеры, выездные, постоянно за границу катались по флотским переговорам военным, но такие анекдоты в ГШ ВМФ СССР спокойно циркулировали.
Он приходил к нам на ужины, я постоянно к нему приставал — и он постепенно мне все их пересказал. Спросил его — где их можно почитать? Он сказал: «Почитай Хармса». Я нашел в домашней библиотеке книжечку — обтрепанная такая, без титульного листа даже. (В 1970-е годы книги Хармса публиковали за границей и ввозили нелегально. — Ред.). Там были напечатаны «настоящие» анекдоты Хармса про Пушкина, и вот на них эти устные рассказы органично вполне и легли. А в печатном виде, честно говоря, я их и не видел никогда, даже в интернете не попадались.
•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••
Евгений Попов,
писатель, автор книги «Подлинная история “Зеленых музыкантов”» и других
/выпуск МГРИ им. С. Орджоникидзе–1968/
С подобными текстами я познакомился в начале 1970-х. Следует заметить, что были тексты и покачественнее тех, о которых вы спрашивали.
Эти тексты гуляли среди пишущей андеграундной молодежи Москвы, откуда их развозили по всей стране. Тексты перепечатывались на машинке. Это было относительно безопасно. Не Оруэлл и не Солженицын. Даже не Набоков. Первая реакция — Хармс, вторая — не Хармс, или какой-то подозрительный Хармс. Эти тексты обожали ИТРы (инженерно-технические работники. — Ред.), бездельники из всяческих НИИ, любители Стругацких. Я не знал, кто автор этих текстов, и меня это не интересовало. Текст этот никакого места в русской устной традиции не занимает и вряд ли цитировался, как, например, «Москва — Петушки». В это время уже появились тексты более интересные, чем это советское зубоскальство и пляски на могилах гениев.
•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••
Варвара Пономарева,
историк, автор книги «Мир русской женщины» и других
/выпуск истфака МГУ–1981/
Я училась на вечернем, работала там же, на факультете, дружила со всеми, ездила в археологические экспедиции. Компания была у нас большая, дружелюбная, с разных курсов, и ко мне в лабораторию часто забредал всякий народ. На машинке я печатала очень быстро, что было чрезвычайно полезно в докомпьютерную эру. Как-то вечером зашел Петр Гайдуков, обаятельный аспирант кафедры археологии, и принес некий текст, который следовало размножить в максимальном количестве. Работа оказалась непростой, и не только потому, что принесенная распечатка была совершенно «слепой», наверное, 6 или 7-я закладка (для молодых несведущих: в печатную машинку при надобности заправлялся сэндвич из листов бумаги, переложенных копиркой; уже 5-й лист, как правило, был плохо читаем, разве что печатали на электрической машинке, где удар был сильнее).
Принесенная Петей рукопись содержала «литературные анекдоты Хармса», и где-то уже на третьем я неудержимо хохотала. И остановиться не могла: только сосредоточишься, переходя в быстрый автоматический режим, как сознание нечаянно зацепит то Федора Михайловича, царствие ему небесное, со своим черепом и костылем, то Пушкина с лирой, и опять…
Сколько раз я перепечатывала эту рукопись, уже не помню. Знаю точно — убыль казенной бумаги была значительной, распечатку расхватывали прямо из машинки. Сомнений в авторстве Хармса не было никаких, в 17 или 18 лет такие литературоведческие тонкости были неинтересны. Не воспринимались эти анекдоты и как некий оппозиционный «самиздат», подпольное творчество. Напротив, они ощущались органичной частью традиционной русской смеховой культуры, симпатичным карнавальным нарушением протокола, без чего литература стала бы мертвечиной. Вот помню, как на самой первой лекции молодой красивый доцент Александр Сергеевич Орлов читал нам, только что поступившим на истфак, из «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева» Алексея Толстого: «И вот пришли три брата, варяги средних лет. Глядят — земля богата, порядка ж вовсе нет», ну и далее, «…узнали то татары, ну, думают, не трусь! Надели шаровары, поехали на Русь…». Вот тут то же.
•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••
Дмитрий Булатов,
художник, куратор
/выпуск Латвийского авиационного университета–1992/
Разумеется, мне попадались эти анекдоты, но довольно поздно — где-то в середине 1980-х. Я тогда учился в Риге. Кажется, это было в одной сшивке со стихотворениями Хармса. Это была под синюю копирку размноженная машинопись. Она ходила среди студентов Латвийского универа.
•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••
Ярослав Блантер,
профессор Делфтского Технологического университета
/выпуск МИСиС–1990/
Текст как текст, в моем окружении все его читали — соответственно, он был одним из элементов бэкграунда. К ним обычно не испытываешь какой-то особенной симпатии или антипатии, они просто существуют. Так он мне скорее нравится, но в сотню любимых художественных произведений вряд ли бы вошел. Каким-то откровением он для меня не стал.
Он был озаглавлен «Литературные анекдоты», и впервые я его увидел в 1984 году, когда учился на первом курсе физико-химического факультета Московского института стали и сплавов. Увидел в виде распечатки на матричном принтере — персональных компьютеров тогда не было, но огромного размера вычислительные машины были, и иногда люди, имевшие к ним доступ, могли печатать такие тексты. Мой сокурсник Олег И. где-то его распечатал, сшил скрепками и подарил мне.
Имени автора там не было, но считалось, что текст приписывается Хармсу. С одной стороны, Хармс нам был известен только по детским стихотворениям, которые напечатал Маршак под своим именем, указав Хармса соавтором. Поверить в авторство практически неизвестного писателя было несложно. С другой стороны, мы не особенно в него верили, так как источники особенного доверия не вызывали — может, Хармс, может, еще кто-то, может, неизвестно кто.
•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••
Михаил Боде-мл.,
журналист, 36 лет
Даже и вообразить свое первое знакомство с циклом «Веселые ребята» очищенным от аберраций памяти я решительно не в состоянии: и по той причине, что случилось оно, когда мне было то ли шесть, то ли семь лет. Вспомнил было про «Горло бредит бритвою», и кольнуло: а не до него ли были блекло-серые буквы на обычных машинописных страницах, затесавшиеся между теми бесчисленными переводами авантюрных французских детективов, которые в начале 1990-х ради прокорма семьи делали в четыре руки мои родители? (журналисты Михаил Боде-ст. и Вероника Боде. — Ред.) Перепечатки вперемешку с марким шелестом кальки намертво запали мне в душу и остались на том чердаке бесценных мелочей, который есть у каждого. Причем увязаны с совершенно иными чувствами и ситуациями, чем легитимные прогулки по книжному пространству: заглядывать без спросу в родительские бумаги не дозволялось, так что любая вылазка на территорию бледных литер была волнующим нарушением табу, сколь бы невинной.
Для меня эти анекдоты навсегда изменили представление о «глыбах» русской литературы XIX века и предопределили восприятие тех, кого я на тот момент не читал.
Заодно сложилось подспудное осознание того, что такое панчлайн.
•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••
Александр Иличевский,
писатель, автор книги «Перс» и других
/выпуск МФТИ–1993/
Расскажу не о самих этих анекдотах, а обо всей этой атмосфере — самиздата, мистификаций, анонимов. В студенческие годы мы необыкновенным образом увлекались поэзией Иосифа Бродского. Однажды я сидел на балконе своего дома в подмосковном городке и занимался теоретической физикой, читал том Ландау и Лифшица «Теория поля». И отец, вернувшийся с работы, протянул мне журнал «Огонек» со словами — взгляни, наш парень, оказывается, получил Нобелевскую премию за стихи. Я открыл журнал, где были напечатаны «Римские элегии», и прочел: «Ястреб над головой; как квадратный корень из бездонного, как до молитвы, неба». Я подумал: надо же, какой наглец — пишет про квадратный корень, что он знает о квадратном корне? И как можно извлечь из неба квадратный корень? Но я стал читать дальше и заметил, что смыслы, порождаемые стихотворными строчками, каким-то удивительным образом сходятся в некоем пределе со смыслом, который порождался только что бывшими перед моими глазами формулами. Это было настолько сильно и поразительно, что и сейчас, стоит закрыть глаза, я легко могу воспроизвести этот мысленный опыт.
А потом мы в институте делали стенную газету со стихами Бродского, которые ходили еще в списках, вместе с текстами Хармса и обэриутов, не было еще опубликованных книг, и мне пришла в голову дерзкая идея написать что-то на пишущей машинке и выдать за стихотворение Бродского. Странное дело, но мои товарищи всерьез отнеслись к этому бредовому опусу, всерьез это творение приняли за стихи Бродского — и это произвело на меня кое-какое впечатление. Так понемногу литература в моей жизни стала замещать науку. Впрочем, любые начинания отталкиваются от легкомыслия.