С такой точки зрения культура и просвещение в том виде, как они существуют, являются злом. Человеческие души портятся по мере того, как развиваются науки и распространяется зараза пустых знаний. Другими словами, испорченность человеческой природы – это дело истории, а не первородного греха. Подлинная жизнь – это не жизнь образованных народов, но народов мужественных и доблестных, каковыми были скифы, персы, германцы и римляне, пребывавшие в «счастливом неведении». Природа хотела предохранить человека от наук и искусств, происхождение которых тесно связано с человеческой праздностью и человеческими пороками, например, геометрия – с жадностью, а астрономия – с суеверием. Руссо приводит аргументы, которые через некоторое время повторит знаменитый литературный герой – Шерлок Холмс: что мне, как человеку, может дать знание того факта, что физические тела взаимно притягиваются? Не знай я этого, стало бы людей на свете меньше, или они управлялись бы не столь успешно, не так бы процветали?[134] Сознательное состояние – состояние противоестественное, а рассуждающий человек – извращенное животное.
Особое значение в обосновании этих положений имел роман «Эмиль, или О воспитании». Это произведение имело для Европы второй половины XVIII века совершенно исключительное значение. Гете писал, что эта книга стала «естественным евангелием воспитания», а Мишле подчеркивал, что все матери были «беременны Эмилем».
Для генезиса идей Л. Толстого особую роль играет «Исповедание веры савойского викария» – своеобразная интермедия к четвертой книге «Эмиля», в которой викарий определяет свою доктрину как естественную религию, которая открывается непосредственно каждому, в отличие от религии откровения. Именно здесь ярко проявляется деизм в «упаковке» Руссо. Вера и религиозность – естественные потребности сердца, инстинкт души. В Евангелии савойский викарий (а за ним и яснополянский граф) находят привлекательность, чистоту, трогательную прелесть в поучениях, возвышенность и мудрость. И Евангелие, и окружающий мир с неумолимой убедительностью свидетельствуют о существовании Бога.
«Я связываю с этим именем идеи о разуме, могуществе, воле и идею о доброте, которая непременно следует из них, но от этого я не узнаю лучше Существа, которому я приписал ее; Оно все также неуловимо для моих чувств, как и для моего разума: чем больше я думаю о Нем, тем больше путаюсь. Я знаю несомненно, что Он существует сам по себе; знаю также, что мое существование подчинено Ему, и что все известные мне вещи находятся безусловно в том же положении. Я вижу Бога повсюду в Его творениях, я чувствую Его в себе, вижу Его везде вокруг себя; но как только я хочу созерцать Его в нем самом, как только ищу, где Он, спрашиваю себя, что такое Он, какова Его сущность, Он становится неуловим, и мой смущенный ум не видит ничего больше».
В мире действует разумное начало, творческая воля, а в человеке – свобода, которая дает ему предчувствовать бессмертие души. Больше ничего и не нужно. Правильное применение врожденных человеческих дарований, в первую очередь разума и чувства, делает человека способным открыть в себе и в мире все истины, нужные человеку для развития, в том числе нравственные и религиозные. С этой точки зрения традиционное христианство со своими догматами способно только исказить ясную картину. Никакой человек, руководствующийся разумом, не может принять или допустить невозможные и противоречащие разуму евангельские рассуждения о рождении, смерти и воскресении Бога, то есть евангельские историю, догматы и вытекающие из них обряды, но каждый человек способен оценить святость Евангелия и личности Христа, Его невероятную нравственную глубину и высоту. В Евангелии абсолютно ясно все то, что нам надо знать для нашего спасения, другие же страницы этой книги превосходят наше разумение, поэтому лучше не стараться разобраться в том, что для души не представляет абсолютной необходимости, а толерантно относиться ко всему.
Заметим, что именно за эти рассуждения на Руссо ополчились все – и парижские католики во главе со своим архиепископом, и женевские кальвинисты во главе с консисторией. Понятно, почему. Критерием истины для Руссо (а позже, в значительной степени и для Толстого) станет разум и чувство, религия сердца, но не религия Откровения.
Было бы большой ошибкой сделать из сказанного вывод, что Руссо в своих произведениях призывал человечество вернуться к первозданному блаженному состоянию. Его аргументы можно назвать историчными в том смысле, что он прекрасно понимает социальный источник морали человека, ее связанность с процессом социализации и развития. Именно поэтому вопрос о человеческой свободе для него непосредственно связан со свободой в конкретных исторических условиях, то есть со свободой политической. Потому-то его идеи стали так востребованы будущими идеологами самой большой революции XVIII века.
Таким образом, в контексте изучения религиозной типологии идеи Руссо должны рассматриваться как «целостная структура особого типа»[135]. Противопоставление «природа, человек (естественное, реальное, сущее) – общество (противоестественное, мнимое, выдуманное)», столь принципиальное для Руссо, приводит Л. Толстого позже к ряду значимых вторичных противопоставлений: «человек (природа) – общество», «человек (природа) – культура», «человек (природа) – история». Естественный (божественный) порядок разумен, человеческие установления, порождающие социальное зло, но претендующие при этом на статус христианской цивилизации, безумны и противоестественны.
Эти оппозиции обосновывают важный критерий достоинства и доброкачественности какого-либо явления, будь то человек, литературное произведение, социальный или религиозный институт: это искренность. Сама искренность мыслится как освобождение от ложных социальных, культурных, религиозных отношений. Именно поэтому в творчестве Толстого с определенного момента такое важное значение начинает играть исповедь как последовательное очищение сущности от ложных наслоений, предрассудков, привычек. Исповедь – освобождение интуитивно-эмоциональной жизни от рационально-социальных наслоений[136].
Интересно, что в отношении к Руссо Л. Толстой принципиально расходится с Ф. Достоевским, для которого исповедная открытость, «женевские идеи», «человеколюбие, т. е. добродетель без Христа»[137], часто является символом себялюбия и лжи, а исповедь является спутником либо бунтарей (Ставрогин, Ипполит Терентьев), либо опустившихся неудачников, неспособных изменить свою и чужую жизнь (Мармеладов). Кроме того, исповедь, как форма «искренности», может быть свойственна и «сладострастникам». Обратим внимание на то, что игра в салоне героини романа «Идиот» Настасьи Филипповны является яркой пародией на исповедь, особенно в варианте Фердыщенко, который в эпизоде мелкой кражи и последующего обвинения невиновной служанки открыто пародирует соответствующее место из «Исповеди» Руссо.
Не следует, конечно, полностью отождествлять взгляды Руссо и Толстого. Итог диалогу с ним Толстой подвел в дневниковой записи 6 июня 1905 г.: «Меня сравнивают с Руссо. Я много обязан Руссо и люблю его, но есть большая разница. Разница та, что Руссо отрицает всякую цивилизацию, я же отрицаю лжехристианскую. То, что называют цивилизацией, есть рост человечества. Рост необходим, нельзя про него говорить, хорошо ли это или дурно» (55, 145). Эта мысль Л. Толстого требует пояснения.
Дело в том, что учитель и ученик совершенно по-разному понимают свободу человека. Для первого истинная свобода – это правовая категория. Права человека – это тот высший идеал, высшая свобода, которая для человека достигается в общественном договоре отречением от первоначальной, естественной свободы. Совокупные усилия всех людей могут служить делу свободы, если граждане вместе заботятся о более эффективном устройстве своего государства и своего общества, а государство ради интересов всех может в определенных случаях допускать насилие над некоторыми своими членами. Задача человечества – поиск для социума той формы ассоциации, которая будет наиболее эффективно охранять права каждого ее члена.
Такой подход для Толстого совершенно невозможен. Личная свобода как изначальный божественный дар, как духовная реальность, как внутренний закон, отвергает всякое правовое сознание и государственно-правовое ограничение. Никакое царство зла не может способствовать росту блага. Именно поэтому Толстой и Руссо по-разному понимают «естественного человека», точнее, естественное в человеке. Для Руссо это то, что было раньше, давно, когда-то, что уже недостижимо, что является прекрасным идеалом. Для Толстого это тоже идеал, но в другом смысле: естественный – значит вечно истинный, добрый, прекрасный. В сердце этого естественного человека живут все добродетели – любовь, совесть и т. д. Современная цивилизация может только разрушать эти качества, ибо, называя себя христианской, она на самом деле основана на насилии.
Именно здесь и возникает основная оппозиция Толстого, которая легко прослеживается уже в ранних его произведениях, а не только в философских трактатах: «Злая искусственность общества абсолютно противопоставляется Толстым доброй естественности человека. Все злое заползает в человека исключительно из общества; все доброе, что еще может проявляться в обществе, идет от отдельных лиц. Борьба личности с покушающимся на нее со всех сторон обществом, борьба, составляющая главное содержание художественного творчества Толстого, потому лишь увенчивается в его глазах победой, что личность имеет дарованную свыше инстинктивную способность, как бы зрение сердца