.
Итогом сказанному могут быть слова М. В. Паперного: «Большинство русского общества – исключением была небольшая группа последователей Толстого, идеологических и литературных, – отвергло Толстого. Ненасилию предпочли насилие, любви к добру – любовь к злу, разуму – иррациональность, простоте и природности – сложность и культуру. Таков был общий культурный выбор накануне революции, и он проявлялся на самых разных уровнях и флангах, от модернистских литературных и интеллектуальных экспериментов до политических проектов нового государства, ведущих к счастью через насилие <…> для очень широкого круга русских писателей, критиков, публицистов, философов, идеологов, церковников, социальных прожектеров и политических деятелей Толстой воплощал и символизировал альтернативу их собственному миру. Толстой был для них живым классиком, они с детства читали его книжки, и они готовы были признать его “великим отцом”. Но он мешал им – “мешал писать”, как сказал Блок, мешал жить и бороться, строить и любить, тратить его наследство»[230].
Л. Н. Толстой предчувствовал, что жизнь будет развиваться по иному сценарию, не соответствующему его моральным принципам. В одном из разговоров со своим зятем, М. С. Сухотиным, он объяснил это очень точно.
«Вот еще, милый мой, что мне вам хотелось сказать. Очень естественно, что вы, сидя теперь в Петербурге, сидя в парламенте, чувствуете, что вы центр всего совершающегося, и невольно вам представляется, что все, что творится вокруг вас, очень серьезно, очень значительно, что вы переживаете момент громадной исторической важности. Но я не совсем так на это гляжу. Я думаю, что действительно начинается какая-то новая историческая драма. Но эта драма будет состоять из нескольких актов, и теперешний первый акт впоследствии окажется самым бледным, самым незначительным актом, который стушуется перед теми тремя-четырьмя актами, которые вступят в историю и произведут что-то такое важное, что мы теперь и представить себе не можем. И вот тогда созыв и работа этой Думы получат надлежащее освещение, и освещение будет иное, чем теперь».
Итоги: печворк-религия?
«Я часто стараюсь открыть свой разум хорошему, и “субъективно-психологические” последствия этого могут быть весьма глубоки, поэтому я рад быть в контакте с религиозной традицией, говоря, что я молюсь Богу».
Сказанное выше обрекает меня на довольно рискованный шаг – сопоставить веру Л. Толстого с очень интересным явлением духовной жизни Европы последних 40–50 лет. Это так называемая patchwork-религиозность – то есть лоскутная, сшитая из обрезков религиозность.
Здесь я возвращаюсь к волнующей меня постоянно теме секуляризации и изменения роли и форм религии и веры в современном мире. Напоминаю о тех определениях, схемах и графиках, которые были приведены в первой части работы. При желании читатель может вернуться к ним и вспомнить, о чем шла речь.
Процесс формирования «лоскутных религий» тесно связан с индивидуализацией жизни, которая и приводит к появлению «индивидуальной правды» и, соответственно, индивидуальной религии. Можно сказать, что это такая приватизация религиозного, которая вызывает в современной европейской жизни появление новых механизмов формирования «своего Бога» и «своей веры». В работах современных авторов можно встретить и другие термины, например, «bricolage-религия», то есть «самодельная религиозность», «любительская религиозность». Отметим, что термин «bricolage-религия» восходит к трудам К. Леви-Стросса и подчеркивает субкультурный характер религиозных практик, которые с помощью специальных техник, символов и предметов (например, связанных с одеждой, музыкой или спортом) призваны максимально отграничить молодежное пространство от других культурных традиций, создать свой собственный, уникальный культурный и понятийный контекст. Для молодого человека главная задача – создать «понятного-для меня-Бога», который помогает справиться с жизненными задачами.
Ученые, представители традиционных церковных сообществ, политики, педагоги, журналисты констатируют наличие в современной жизни очередного религиозного кризиса, смысл которого вплотную связан с развитием процесса секуляризации. Сегодня этот кризис приобретает весьма специфические черты. Речь идет о том, что в эпоху постмодерна следует говорить о появлении нового формата веры, который оказывает значительное влияние на индивидуальные, социальные и культурные аспекты жизни современного человека и является вызовом для Церкви.
Сегодня в Европе традиционные церковные сообщества теряют свое влияние, но одновременно с этим социологические опросы фиксируют усиление интереса к альтернативным формам религиозности. Мы уже отмечали выше, что в этой ситуации уже неправильно говорить о секулярном процессе, протекающем линейно, точнее – что и предпочитают – говорить о религиозном плюрализме.
Для современного европейца «религиозное» становится средством противостоять хаосу современного мира с его драматическими политическими поворотами и контрастами. Чем сложнее и непонятней становится мир, тем сильнее в нем тоска по такой духовности, которая дает направление и смысл повседневной жизни. Человек вынужден сам конструировать смысл своего бытия, в нем растет потребность осознать себя чем-то бо́льшим, нежели только случайным продуктом эволюционного процесса: как подчеркивает одна из последовательниц такого образа мысли К. Ака, «справедливо то, что я переживаю как справедливое», «свято то, что я ощущаю, как святое»[231].
Человек постмодерна проявляет интерес к дзен-буддизму и фен-шу потому, что испытывает глубокое тяготение к таким практикам, которые объединяют дух, душу и тело и не оставляют их наедине (и исключительно) с “математически рациональной” стороной жизни, детерминированной естественнонаучной картиной мира. Зерном нового понимания религиозности, его сутью является стремление иметь «собственного Бога», который может быть непонятен и неубедителен для других, но для самого индивидуума – абсолютный жизненный ориентир. Очень яркий пример опыта такого конструирования – записи Этти Хиллесум, молодой голландки еврейского происхождения, арестованной нацистами и погибшей в Освенциме в 1943 г. Во время своего заключения Э. Хиллесум, не получившая в семье никакого религиозного воспитания, вела дневник, в котором ярко отразилась идея «собственного Бога».
Другим таким же ярким примером являются результаты современных социологических опросов школьников Германии и Австрии. Они показывают, что религиозный вопрос для опрошенных сегодня носит предельно приватный («во что я верю – это мое личное дело»), релятивный («что есть правда, не знает никто») и функциональный характер («а что мне лично даст вера?»)[232]. Характерной особенностью такой религиозности является последовательное и неуклонное отталкивание от каких-либо конкретных исторических религиозных традиций, в том числе и христианских, и каких-либо конкретных, определенных, жестких вероучительных выводов и установок.
Таким образом, главным признаком «лоскутной религиозности» является игнорирование любого «предания». Новая религиозность понимает религию и религиозную традицию совсем не так, как эта традиция привыкла сама себя осознавать. Именно поэтому сегодня уже никого не может удивить, что на вопрос «зачем нужно любить ближнего?», заданный «из христианской традиции», исследователь получит ответ: «Это полезно для моей кармы».
Примечательно, что многие современные молодые люди, живущие в Европе, совершенно не приемлют картины мира, в которой с именем Бога связаны понятия «исключительность», «страх», «насилие», причем даже в ситуации, когда они сами себя позиционируют приверженцами определенной конфессии и даже людьми очень религиозными. «Лоскутная религия» максимально ориентирована на жизнь «здесь и сейчас». Другой ее характерный признак – унификация этических установок различных религий, в которых представления о Добре и Зле якобы одинаковы и совпадают, однако все попытки абсолютизировать сами этические представления категорически отвергаются.
Поэтому я склонен сделать вывод, что вера Л. Толстого была ярким примером лоскутной религии в том смысле, который только что был описан. Фактически Толстой сконструировал свою веру из отдельных отрывков Евангелия, философских трактатов, изречений мудрецов всех времен и народов. Конечно, параллели с современной ситуацией мы будем проводить очень осторожно, но то, что они есть, для меня не подлежит сомнению.
Этим кратким очерком я завершаю повествование о жизни и проповеди графа Льва Николаевича Толстого и перехожу к вопросам практическим, то есть к разговору о соратниках писателя, о путях распространения его сочинений и реакции на них в России и во всем мире. Но в начале нового раздела книги я скажу несколько слов о преступлении Толстого.
Глава VПреступление. Главный соучастник
«Если бы Христос пришел и отдал в печать Евангелия, дамы постарались бы получить Его автографы и больше ничего. Нам надо перестать писать, читать, говорить, надо делать».
Пришло время объяснить, в чем заключалось преступление Л. Толстого. Конечно, я употребляю этот термин с большим риском быть обвиненным в том, что Церковь снова не хочет оставить в покое великого старца. И поэтому сразу подчеркиваю, что не имею в виду преступление в его юридическом смысле.
Многие современники к новым идеям писателя, как, впрочем, и ко всему его религиозно-философскому творчеству в целом, относились как к преступлению.