Казнь народовольцев сыграла большую роль в биографии Л. Н. Толстого. Он сам утверждал, что убийство царя и готовящаяся казнь произвели на него одно из самых сильных жизненных впечатлений. Но и для всей России это был знаковый, переломный момент, в восприятии которого перемешаны ужас, растерянность и недоумение по поводу будущего страны. Нужно иметь в виду, что суд над народовольцами готовился на фоне бурных дебатов о политическом устройстве русского государства, и в этих дебатах именно К. П. Победоносцеву принадлежала важная, ключевая, в итоге решающая роль. На известном совещании в присутствии нового императора Александра III 8 марта 1881 г. он произносит пламенное слово в защиту принципа самодержавия – по мнению некоторых современников, свою лучшую речь в жизни, речь, потрясшую участников совещания и приведшую к отставке главных апологетов и сторонников либеральных реформ и идеи народного представительства (М. Т. Лорис-Меликова, А. А. Абазы и Д. А. Милютина) и изданию манифеста 29 апреля 1881 г., лейтмотивом которого стала незыблемость самодержавия.
Передавая письмо с просьбой о помиловании народовольцев такому человеку, Л. Н. Толстой совершил, конечно, роковую ошибку, которая определила его отношения с Победоносцевым на всю жизнь. Суть разногласий между обер-прокурором и писателем проявилась в этом эпизоде очень ярко, выпукло. Толстой верит в возможность нравственного исправления не только отдельных людей, но общества в целом, верит в последнюю, решительную победу добра на земле (и, в частности, на русской земле), победу, которая будет результатом добрых поступков отдельных личностей. Убийцы раскаются, потенциальные убийцы задумаются, а все общество будет очаровано любовью нового императора-христианина[324].
В этих мечтаниях, конечно, Толстой не был одинок. Достаточно вспомнить, что аналогичными заявлениями (простить виновных в гибели императора) известен, например, и В. С. Соловьев, который 28 марта 1881 г. в зале Кредитного общества прочел публичную лекцию о смертной казни, закончившуюся призывом к государю простить убийц его отца.
Напротив, К. П. Победоносцев уверен, что победа добра, реальная в эсхатологической перспективе, здесь и теперь, на грешной земле, требует подчас решительности, жесткости и даже жестокости. Хотя общественное мнение уже было подготовлено к возможному катастрофическому исходу страшной «охоты» на русского императора предыдущими многочисленными покушениями на него, само известие о событиях 1 марта стало настоящим общественным шоком. И в своей жесткой оценке действий народовольцев К. П. Победоносцев был выразителем точки зрения определенной части общества, буквально требовавшей их казни.
Многие источники свидетельствуют, что далеко не все представители русской интеллигенции разделяли точку зрения Л. Н. Толстого и В. С. Соловьева. К числу этих лиц относились такие разные люди, как мирный и тихий Н. Ф. Федоров, всю жизнь просидевший в Румянцевской библиотеке, или дочь поэта Ф. И. Тютчева А. Ф. Аксакова, которая 4 апреля 1881 г. в письме к великому князю Сергею Александровичу недовольно указывала: «Что еще облегчает сердце – это сознание, что после такого вежливого обращения их все-таки повесили. Здесь начали уже волноваться предположением, что будут просить у Государя помилования и что Государь его дарует. Я не верила этому ни минуты, но об этом много говорили. Общественная совесть требовала осуждения и была бы в отчаянии, если бы ей отказали в этом справедливом удовлетворении»[325]. Ее муж, И. С. Аксаков, двумя днями раньше (2 апреля 1881 г.) писал об этом же Н. Н. Страхову, который в ответном письме, будучи человеком крайне миролюбивым, называет казнь народовольцев «горькой необходимостью».
«Правда ли, что Соловьев держал речь о том, что Государь не должен казнить преступников и что если казнит, то мы не пойдем за ним в этом направлении, и что при этом будто сослался на меня, уверяя, что это именно то, что я не досказал по замечанию статьи Русского в “Новом времени”? Я знаю, что гр. Л. Н. Толстой писал об этом письмо, но ведь Толстой, говорят, встречая солдат, внушает им, что они не должны стрелять в неприятеля. Это кривомудрие. Я всегда был против смертной казни в принципе и держусь этого мнения. Но если она существует, если казнены Лизогуб и Кº, то не казнить Рысакова было бы исключением, извращающим смысл правосудия. Есть какое-то повреждение смысла!»
Лизогуб Д. А. (1849–1879) – революционер-народник, один из организаторов группы «Земля и воля», казнен в Одессе.
Рысаков Н. И. (1861–1881) – народоволец, участник покушения 1 марта 1881 г. на императора Александра II, казнен 3 апреля 1881 г.
Письмо Л. Н. Толстого новому государю было послано Н. Н. Страхову с просьбой передать его К. П. Победоносцеву. Самому обер-прокурору Толстой также послал письмо, в котором указывал: «Я знаю Вас за христианина – и, не поминая всего того, что я знаю о Вас, мне этого достаточно, чтобы смело обратиться к Вам с важной и трудной просьбой»[326]. Однако надеждам писателя не суждено было сбыться: обер-прокурор Св. Синода был решительным противником помилования.
«В таком важном деле все должно делаться по вере. А прочитав письмо Ваше, я увидел, что Ваша вера одна, а моя и церковная другая, и что наш Христос – не Ваш Христос. – Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющего расслабленных, а в Вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления».
Когда Л. Н. Толстой узнал о реакции К. П. Победоносцева на свою просьбу и, видимо, о его отношении в целом к казни, он пишет Страхову: «Победоносцев ужасен. Дай Бог, чтобы он не отвечал мне и чтобы мне не было искушения выразить ему мой ужас и отвращение перед ним»[327]. А Н. Н. Гусев сообщает, что Толстой всегда испытывал ужас, «когда ему позднее приходилось говорить или писать о Победоносцеве»[328].
События марта 1881 г. и казнь народовольцев определили характер дальнейших отношений Толстого и Победоносцева, связанных в первую очередь с изданием сочинений писателя в России. Уже в 1882 г., как следует из письма обер-прокурора Св. Синода министру внутренних дел гр. Д. А. Толстому, Победоносцеву было хорошо известно о произошедших изменениях в мировоззрении писателя[329]. Нужно сразу отметить, что Победоносцев отдавал дань таланту Толстого: в одном из писем императору Александру III (1884) он называет писателя человеком умным и с художественной натурой и удивляется, каким образом при этих обстоятельствах тот мог поддаться соблазну сектантской проповеди[330].
В истории Л. Толстого находит отражение очень важная черта характера К. П. Победоносцева – способность серьезно и с вниманием отнестись к явлению, лично ему чуждому. Это черта ярко проявилась в связи с проблемой публикации «Крейцеровой сонаты».
Еще до того как повесть была окончательно отделана, она стала распространяться в копиях, причем особенно интенсивно после первого чтения 28 октября 1889 г. в доме родственников Толстых, Кузминских. Практически сразу после этого чтения были готовы 300 литографических копий, которые мгновенно разошлись по всему Петербургу, с этих копий в гораздо большем количестве были сделаны новые с помощью домашних гектографов (см.: 27, 588). Между прочим, Т. А. Кузминская сообщала С. А. Толстой, что именно таким способом «Крейцерова соната» стала известна государю, государыне, министру внутренних дел П. Н. Дурново и другим лицам. Гр. А. А. Толстая вспоминала по этому поводу: «Трудно себе представить, что произошло, например, когда явились “Крейцерова соната” и “Власть тьмы”. Еще не допущенные к печати, эти произведения переписывались уже сотнями и тысячами экземпляров, переходили из рук в руки, переводились на все языки и читались везде с неимоверною страстностью; казалось подчас, что публика, забыв все свои личные заботы, жила только литературой графа Толстого… Самые важные политические события редко завладевали всеми с такой силой и полнотой»[331].
Первоначально в намерение К. П. Победоносцева не входило читать новую повесть Толстого. Затем обер-прокурор Св. Синода все-таки с ней ознакомился, его реакция на это произведение изложена в письме Е. М. Феоктистову от 6 февраля 1890 г., которое с полным основанием можно назвать программным.
«Что сказать вам, почтеннейший Евгений Михайлович? Прочел я первые две тетради: тошно становилось – мерзко до циничности показалось. Потом стал читать еще (сразу все читать душа болит), и мысль стала проясняться. Только в три приема прочел все – и задумался…
Да, надо сказать – ведь все, что тут писано, – правда, как в зеркале, хотя я написал бы то же самое совсем иначе, а так, как у него написано, хоть и зеркало, но с пузырем – и от этого кривит. Правда, говорит автор от лица человека больного, раздраженного, проникнутого ненавистью к тому, от чего он пострадал, но все чувствуют, что идея принадлежит автору. И бросается в глаза сплошь почти отрицание. Положительного идеала автор почти не выставляет, хотя изредка показывает его проблесками. В начале купец понимает о таинстве, но лицо этого купца двоится, ибо он представлен циником кунавинского разгула. Правда, сам Познышев в одном месте говорит: иное дело если смотреть на брак как на таинство, да кто нынче так смотрит? Правда, в конце видим что-то похожее на раскаяние, как будто Познышев хочет сказать: я виноват. (И подлинно в сущности