он виноват во всем, хотя все больше свалено на несчастную жену, которая, может быть, только нежничала с Трухачевским, и от мужа зависело только пожалеть ее и вовремя остановить – не свирепым укором, а ласкою). Итак, независимо от правды фактической, явная фальшь в концепции автора относительно идеи.
Все это так… “E pur si muove!” <“А все-таки она вертится!”> И все-таки правда, правда в этом негодовании, с которым автор относится к обществу и его быту, узаконяющему разврат в браке.
Произведение могучее. И когда я спрашиваю себя, следует ли запретить его во имя нравственности, я не в силах ответить да. Оболживит меня общий голос людей, дорожащих идеалом, которые, прочтя вещь негласно, скажут: а ведь это правда. Запретить во имя приличия – будет некоторое лицемерие. Притом запрещение, как вы знаете, не достигает цели в наше время. Невозможно же никоим способом карать за сообщение и чтение повести гр. Толстого.
Знаю, что это чтение никого не исправит, что во многих читателях оно достигнет противоположной цели, усугубив еще ту двойственность – негодование на похоть и казнь – с продолжением похоти и зла, раздутого идеала с мерзкою действительностью в жизни. И не разделяю мнение тех, кои готовы возвесть эту повесть на степень какого-то евангелия идеальной нравственности. Тем не менее думаю, что нельзя удержать это зеркало под спудом.
Но думаю, что необходимо, во имя самых основных требований приличия общественного, потребовать некоторых изменений в тексте. Нельзя забыть, что эта вещь будет в руках у всех – у юношей и девиц и будет громко читаться.
Публичного ее чтения ни в коем случае допустить нельзя. Есть слова и фразы положительно невозможные в печати. Я отметил их на поле словом: нельзя. Таковы, напр., фразы о предохранительном клапане. И к чему это? Неужели этим дорожит автор?
Затем – не согласится ли Толстой (или Кузминский – неужели он не поймет?) совсем выпустить XI главу о медовом месяце? Тут есть и фразы скверные и совсем отчаянные рассуждения о продолжении рода человеческого и о воздержании от деторождения. Это нехорошо и фальшиво. Притом невольно думается, что эти рассуждения сходятся с гнусною практикой многих сектантов – и шекеров, и федосьевцев, и скопцов, коих вероучение, быв идеализировано (а ведь к идеализации все способы – даже самый разврат), сводится к тем же рассуждениям. Между тем известно, что в действительности с этой идеализацией уживается и таится под нею самый скотский разврат. Увы! как гр. Толстой, подобно всем сектантам, забывает слово св. писания: “всяк человек есть ложь”. И потому истинную правду и истинный идеал человек должен искать не в своем чувстве и сознании, а вне себя и над собою…
Наконец, мне представляется неприличным выписывать в эпиграфе словесный текст Евангелия. Пусть бы обозначил хоть правильно цитату: Ев. Мат., V, 28, 19. А настоящим, не ложным и не надутым эпиграфом к повести была бы пословица: “нечего на зеркало пенять, когда рожа крива”».
Феоктистов Е. М. (1828–1898) – литератор, мемуарист, редактор «Журнала Министерства народного просвещения» (1871–1883). С 1863 г. чиновник для особых поручений при министре народного просвещения А. В. Головине, затем при Д. А. Толстом. Начальник Главного управления по делам печати (1883–1896).
Из письма Е. М. Феоктистову видно, как читал Победоносцев. Обер-прокурор Св. Синода подметил серьезные колебания главного героя повести, Позднышева, который признает, что помимо натуралистического взгляда на брак есть и другой взгляд – как на таинство, но сейчас, т. е. во второй половине XIX в., так на брак уже никто не смотрит. Победоносцев отмечает стремление героя Толстого к покаянию, отмечает, что если бы в сердце героя нашлась возможность признать и свою вину и протянуть руку помощи запутавшейся жене, история этой семьи могла бы сложиться по-другому.
Таким образом, обер-прокурор не потерял способности увидеть произведение большой жизненной и художественной правды – но не согласился с основными нравственными выводами писателя. Именно эта способность, отраженная в письме к Е. М. Феоктистову, является важной иллюстрацией к тем словам В. В. Розанова о Победоносцеве, которые вынесены в эпиграф текущего раздела книги.
К сожалению, мне не до конца ясно, какой была позиция Победоносцева по поводу возможности публикации «Крейцеровой сонаты» после отправки письма Феоктистову. Возможно, его мнение снова изменилось. Нам точно известно, что 13 апреля 1891 г. жена писателя, С. А. Толстая, добилась свидания с императором, который дал разрешение печатать «Крейцерову сонату» только в составе полного собрания сочинений Л. Н. Толстого[332]. Это свидание вызвало большое сожаление со стороны обер-прокурора Св. Синода, который в письме императору от 1 ноября 1891 г. сетует о том, что не знал о намерении государя принять жену Толстого и говорит о пагубном влиянии творчества писателя на умы современников. В этом письме обер-прокурор Св. Синода называет писателя «фанатиком своего безумия», который «увлекает и приводит в безумие тысячи легкомысленных людей»[333].
В начале 1890-х годов конфликт Церкви и власти с Толстым обостряется, фактически здесь приходится говорить уже о подготовке отлучения писателя от Церкви. В 1890 г. Л. Н. Толстой как распространитель лжеучения упомянут в ежегодном отчете обер-прокурора. К марту 1891 г. относится проповедь протоиерея Т. Буткевича против Толстого в Харькове. К этому же периоду можно отнести и появление проповедей и антитолстовских произведений известных церковных иерархов – архиепископа Амвросия (Ключарева) и архиепископа Никанора (Бровковича).
Однако приходится констатировать, что, несмотря на кажущуюся очевидность, вопрос о роли обер-прокурора в вопросе о репрессиях против Л. Толстого до конца неясен. К. П. Победоносцев прекрасно понимал, насколько труден по соображениям конъюнктуры вопрос о возможных прещениях в адрес Толстого.
То, что до определенного момента обер-прокурор был принципиальным сторонником энергичных мер против писателя, сомнений не вызывает. 26 апреля 1896 г. в письме С. А. Рачинскому К. П. Победоносцев подчеркивает пагубную роль, которую играет Толстой в России: он разносит заразу анархии и неверия. Далее Победоносцев указывает: «Есть предложение в Синоде объявить его отлученным от Церкви во избежание всяких сомнений и недоразумений в народе, который видит и слышит, что вся интеллигенция поклоняется Толстому»[334]. Н. Н. Гусев сообщает (со ссылкой на Н. В. Давыдова), что в конце 1896 г. в Петербурге была образована специальная комиссия под председательством К. П. Победоносцева, «которой было дано поручение рассмотреть сочинения Льва Николаевича и выяснить приносимый ими вред»[335]. Весь вопрос заключается в том, как далеко был готов идти обер-прокурор в своей борьбе против мятежного писателя?
Как уже указывалось выше, в феврале 1897 г. антиправительственная и антицерковная деятельность В. Г. Черткова и его ближайших сотрудников привела к их высылке. Этот шаг рассматривался в петербургском обществе как акт мести К. П. Победоносцева Л. Н. Толстому, причем интерпретировался он следующим образом: прямо преследовать Толстого не было возможности, поэтому мера была реализована по отношению к его ближайшим друзьям и сотрудникам. По этому поводу в письме сестре С. А. Толстая указывала: «К радости моей и удивлению все петербургское общество в разных слоях негодует на эти высылки и отлично понимает источник злобы. Ну да Бог с ними, то место в истории, которое займут Толстой и его последователи, насколько завиднее того, которое достанется на долю разных господ в роде Победоносцева и Кº»[336] (письмо от 12 февраля 1897 г.).
К личности обер-прокурора мы еще вернемся в рассказе об отлучении Л. Н. Толстого.
Консул
«… будет в русской литературе день покаяния перед его памятью, день узнавания его великой мысли и дарования».
До недавнего времени К. Н. Леонтьев имел репутацию полузабытого реакционного автора, к творчеству которого обращались только немногие специалисты-философы и консервативно настроенные политологи. Кроме того, это был один из самых непопулярных русских писателей, с которым по непопулярности может соперничать только К. П. Победоносцев. В последние годы ситуация стремительно меняется. Благодаря титаническим усилиям О. Л. Фетисенко Пушкинский Дом уже несколько лет осуществляет поистине грандиозный проект – издание собрания сочинений и писем К. Н. Леонтьева. Его мысли и короткие парадоксальные высказывания в контексте поиска национальной и культурной идентичности стали вдруг невероятно популярны; их цитируют политические деятели к месту и не очень. Скоро, возможно, эти цитаты будут появляться на уличных рекламных постерах, как уже появлялись высказывания П. А. Столыпина и О. Бисмарка. Исследователи ежегодно издают о Леонтьеве монографии и огромное количество статей.
Другими словами, свершилось пророчество, в исполнении которого истинные поклонники Леонтьева никогда не сомневались: «Торопиться не надо, время его придет. И вот, когда оно “придет”, Леонтьев в сфере мышления, наверное, будет поставлен впереди своего века и будет “заглавною головою” всего у нас XIX столетия, куда превосходя и Каткова, и прекраснейших наших славянофилов, – но “тлевших”, а не “горевших”, – и Чаадаева, и Герцена, и Влад. Соловьева»[337].
В чем ценность интеллектуального и духовного наследия К. Н. Леонтьева в контексте разговора о духовной биографии Л. Толстого? Леонтьев, как и Толстой, пережил жесточайший религиозный кризис, но совершенно в другой форме и с другими последствиями. И после религиозного переворота жизнь этого врача и дипломата стала грандиозным свидетельством, по-своему уникальным на фоне апостасийных процессов, имевших место в среде русской интеллигенции.