Именно поэтому я должен сказать об этой жизни несколько подробнее. Тогда станет яснее, почему именно Леонтьев является одним из самых значительных свидетелей обвинения в истории «преступления Л. Н. Толстого».
К. Н. Леонтьев родился 13 января 1831 года в селе Кудиново, Мещовского уезда, Калужской губернии и, следовательно, также был с Л. Толстым человеком одного поколения – будущий консул всего на три года младше писателя. В его воспоминаниях есть впечатляющий эпизод о подготовке к первой в жизни исповеди: подойдя к отцу, по совету тетки, чтобы попросить у него прощение, мальчик услышал: «Ну, брат, берегись теперь… Поп-то, в наказание за грехи, верхом кругом комнаты на людях ездит!» К. Н. Леонтьев так комментирует этот эпизод: «Кроме добродушного русского кощунства, он, бедный, не нашел ничего сказать ребенку, приступавшему впервые к священному таинству»[338]. Правда, кроме кощунств отца, была еще религиозность матери, Леонтьев постоянно подчеркивал, что именно ей обязан многими важными качествами своей души, в первую очередь – вере в Бога и эстетическому взгляду на вещи.
Окончив Калужскую гимназию, Леонтьев оказывается на медицинском факультете Московского университета. Это был жестокий опыт погружения в самую глубокую пучину позитивизма, да еще с оттенком цинизма, потому что, по всей видимости, именно медики лидировали в середине XIX века в борьбе с религиозными предрассудками прошлого.
Безусловно, медицинские занятия и знания наложили глубокий отпечаток на всю его жизнь и склад мысли. В молодости он мучается тем же самым вопросом, который был так важен и для Ф. М. Достоевского, и для всего их поколения: «Многие, конечно, не допускают и мысли, чтобы человек образованный нашего времени мог так живо и так искренно верить, как верит простолюдин по невежеству» – и сам дает ответ на этот вопрос: «Образованный человек, раз только он перешел за некоторую ему понятную, но со стороны недоступную черту чувства и мысли, может веровать гораздо глубже и живее простого человека»[339]. Обратим внимание: снова та же постановка вопроса, которую мы уже встречали и у Достоевского, и у Толстого: можно ли верить современному образованному европейцу и как верить? Далее Леонтьев добавляет: «Что за ничтожная была бы вещь эта “религия”, если бы она решительно не могла устоять против образованности и развитости ума!»[340]
В воспоминаниях К. Н. Леонтьев неоднократно подчеркивает значение в своей жизни занятий медициной. Он указывает, что «изучение физиологии и анатомии сами по себе уже располагают мыслящего молодого человека любить здоровье, силу, красоту»[341]. «Анатомические» воспоминания преследовали его постоянно. Вот, например, один из очень ярких рассказов о своем университетском профессоре Млодзеевском.
«Он стоял перед столом; на столе был лоток с кишками только что выпотрошенного тифозного покойника. Млодзеевский показывал язвы слизистой оболочки и перебирал эти кишки своими маленькими, некрасивыми пальцами <…>. Мне кажется, что такие именно зрелища в старом университете и клинике имели большое влияние на всю мою жизнь и судьбу. В минуты подобных чувств зрело мое отвращение к большим европейским городам, к “прогрессу” и ко всему тому, что связано с этими городами и с таким прогрессом…».
Занятия наукой не приносили молодому студенту удовлетворения. Ему приходилось сталкиваться не с реальностью жизни и реальными человеческими страданиями, возбуждающими участие; «только валялись на столах удавленные старики, замерзшие на улице пьяные, убитые блудницы, которых трупы терзали студенты, смеясь и кощунствуя всячески». Эти студенты думали только об экзаменах и карьере, Леонтьев «с утра до вечера думал и мучился обо всем»; именно в это период жизни он утратил надолго детскую веру[342].
Интересно, что Леонтьев в качестве медика участвовал в крымской кампании одновременно с Толстым, не подозревая об этом. После возвращения с войны К. Н. Леонтьев приступает к первым литературным опытам. Неудачи на литературном поприще всю жизнь воспринимались им крайне болезненно, что, отчасти, стало одной из причин критического отношения к гораздо более успешному автору – Ф. М. Достоевскому.
Тяжелое материальное положение стало главной причиной решения вернуться на государственную службу. Так начинается дипломатический период в жизни Леонтьева, продолжавшийся восемь лет, с 1863 по 1871 гг., и включавший службу на Крите, в Адрианополе, Белграде, Тульче, Янине и, наконец, в Салониках. Таким образом, дипломатическая карьера писателя, в отличие от литературной, складывалась очень удачно. Последнее назначение, в Салоники, по всей видимости, свидетельствует о том, что посол России в Турции, граф Н. П. Игнатьев, прочил Леонтьеву блестящее будущее, желая назначить его на пост генерального консула.
Салоники (Фессалоники, слав. Солунь) – второй по величине город современной Греции. В древности – один из крупнейших городов Византии. Уроженцами Салоник были св. мученик Дмитрий Солунский, св. равноапостольные Кирилл и Мефодий. В XIX веке – крупнейший после Константинополя центр торговли европейской Турции, место пребывания консула Российской империи.
Игнатьев Н. П. (1832–1908) граф, – генерал от инфантерии, генерал-адъютант. Русский посланник в Китае (1859–1860), посол Российской Империи в Константинополе. (1864–1877), министр внутренних дел (1881–1882).
Но Салоникам суждено было сыграть совершенно другую роль в жизни Леонтьева. Речь идет о чудесном исцелении от болезни. Одно из наиболее полных описаний этого душевного переворота содержится в письме В. В. Розанову от 14 августа 1891 года.
«Причин было много разом, и сердечных, и умственных, и, наконец, тех внешних и по-видимому (только) случайных, в которых не редко гораздо больше открывается Высшая Телеология, чем в ясных самому человеку внутренних перерождениях. Думаю, впрочем, что в основе всего лежит, с одной стороны, уже и тогда в 1870–71 году: давняя (с 1861–62 г.) философская ненависть к формам и духу новейшей европейской жизни (Петербург, литературная пошлость, железные дороги, пиджаки, цилиндры, рационализм и т. п.), а с другой – эстетическая и детская какая-то приверженность к внешним формам Православия; прибавьте к этому сильный и неожиданный толчок сильнейших глубочайших потрясений (слыхали вы французскую поговорку: “Cherchez la femme!”, т. е., во всяком серьезном деле жизни “ищите женщину”); и наконец, внешнюю случайность опаснейшей и неожиданной болезни (в 1871 г.) и ужас умереть в ту минуту, когда только что были задуманы и не написаны еще: и гипотеза триединого процесса, и Одиссей Полихрониадис (лучшее, по мнению многих, произведение мое), и, наконец, не были еще высказаны о “юго– славянах” все те обличения в европеизме и безверии, которые я сам признаю решительно исторической заслугой моей <…> Одним словом: все главное сделано после 1872–73, т. е. после поездки на Афон и после страстного обращения к личному православию… Личная вера почему-то вдруг докончила в 40 лет и политическое, и художественное воспитание мое. Это и до сих пор удивляет меня, и остается для меня таинственным и непонятным. Но в лето 1871 года, когда консулом в Салониках, лежа на диване в страхе неожиданной смерти (от сильнейшего приступа холеры), я смотрел на образ Божией Матери (только что привезенный мне монахом с Афона), я ничего этого предвидеть еще не мог, и все литературные планы мои еще были даже очень смутны. Я думал в ту минуту даже не о спасении души (ибо вера в Личного Бога давно далась мне гораздо легче, чем вера в мое собственное личное бессмертие), я, обыкновенно вовсе не боязливый, пришел просто в ужас от мысли о телесной смерти и, будучи уже заранее подготовлен (как я уже сказал) целым рядом других психологических превращений, симпатий и отвращений, я вдруг, в одну минуту, поверил в существование и могущество этой Божией Матери; поверил так ощутительно и твердо, как если бы видел перед собою живую, знакомую, действительную женщину, очень добрую и очень могущественную, и воскликнул: “Матерь Божия! Рано! Рано умирать мне! Я еще ничего не сделал достойного моих способностей и вел в высшей степени развратную, утонченно-грешную жизнь! Подними меня с этого одра смерти! Я пойду на Афон, поклонюсь старцам, чтобы они обратили меня в простого и настоящего православного, верующего и в среду, и в пятницу, и в чудеса, и даже постригусь в монахи…”
После чудесного исцеления Леонтьев самовольно оставляет дипломатическую должность и уезжает на Афон с целью стать монахом. На Афоне он знакомится с двумя выдающимися подвижниками – архимандритом русского Пантелеимонова монастыря Макарием (Сушкиным) и духовником этого монастыря игуменом Иеронимом (Соломенцевым), которые, впрочем, не благословляют писателя принять монашеский подвиг.
1 января 1873 г. Леонтьев получает отставку, а в 1874 г. знакомится с преп. Амвросием Оптинским и оставшиеся 17 лет своей жизни проводит под его духовным водительством. Последние четыре года жизни (1887–1891) Леонтьев живет в Оптиной пустыни в доме, который арендовал у монастыря и который с тех пор оптинские монахи прозвали «консульским». Бывший консул общается со старцем очень тесно, а незадолго до смерти, по благословению старца, принимает монашество.
В этот последний период своей жизни К. Н. Леонтьев знакомится с некоторыми замечательными молодыми людьми, которые тянутся к Церкви и стремятся получить от оптинских старцев духовные наставления. Одним из таких людей был И. И. Фудель, в бу