Жена
«Мне приснилась давняя быль:
Плачет брошенная в горах старуха.
И только месяц ей друг».
Выше я говорил, что жене писателя, графине С. А. Толстой, придется в этой книге быть и обвинителем писателя, и его защитницей. Ее мемуары дают обильную пищу и для того, и для другого.
С. А. Толстая отчетливо осознавала неравенство «весовых категорий» в их браке.
«Гениально талантливый, умный и более пожилой и опытный в жизни духовной – он подавлял меня морально. И как не велика энергия моей жизненной природы, я долго, долго не жила своей жизнью и своей волей, а жила женой Толстого, без своей инициативы и не проявляя ни в чем почти своей личности и воли».
Мы уже видели, как трудно было Софье Андреевне быть женой Л. Толстого. Трудно настолько, что, когда семейная драма Толстых выплеснулась на страницы многочисленных воспоминаний, очерков и даже на страницы газет и журналов, некоторые современники обвинили ее в том, что она была бесконечно виновата и очень несмиренна перед таким титаном мысли и духа, как ее муж. К сожалению, подобные упреки по-прежнему звучат в книгах о Толстом и сегодня.
А она просто хотела быть личностью, но должна была во всем потакать прихотям мужа и этому радоваться. Все это напоминает мемуары жены великого советского физика Л. Д. Ландау, который был человеком нестрогих правил и не обходил любезностью даже своих аспиранток. Когда его жена об этом узнала, она заявила, что аспирантки должны быть счастливы от того, что на них обратил внимание такой гений. Примерно так же рассуждали и судьи Софьи Андреевны. По мнению ее критиков, она просто не могла соответствовать духовным потребностям своего мужа и его ближайшего друга В. Г. Черткова и должна была довольствоваться обязанностями жены, матери, хозяйки, а иногда даже и любовницы.
И это грустно. Потому что мемуары С. А. Толстой рисуют цельный портрет прекрасной женщины, в которой главной была именно эта очень русская черта: смиренная преданность и любовь к мужу, несмотря ни на что. Возможно, и не очень смиренная: я думаю, П. В. Басинский прав в том, что жена писателя имела небольшую слабость – не забывать напомнить всему миру о той роли, которую она играла в жизни великого Толстого. Простим ей это.
На страницах воспоминаний есть много горьких слов, сказанных в адрес мужа, но общий их тон – его масштабная апология. Софья Андреевна очень любила своего мужа. Любила даже тогда, когда он практически перестал ее замечать: «Все люди в мире <…> казались мне такими мелкими, ничтожными перед человеком, которого я ставила так высоко и так всю жизнь безгранично любила, преклоняясь перед величием его гения и души» (ТМЖ. 2, 468).
Л. Толстой часто писал в дневнике о непонимании в семье, о жене, которая не может следовать за ним, о детях. Но он никогда не писал того, о чем говорит в своих воспоминаниях жена: уже фактически к шестидесяти годам он не мог обходиться в быту без ее помощи. А в момент своего ухода из Ясной Поляны поздней осенью 1910 г. он, восьмидесятидвухлетний старик, в бытовом отношении уже был совершенно беспомощным человеком. Он не мог буквально существовать без людей, которые готовили бы ему еду (надо прямо сказать: хотя и простую, но весьма утонченную и тщательно продуманную). Не мог обходиться без специальных процедур, которые производила его жена в ситуациях, когда муж переедал (Софья Андреевна в мемуарах глухо и деликатно намекает на характер этих процедур). Не мог обходиться без медицинской помощи, которую подчас оказывал не только домашний доктор Душан Маковицкий, но и вызванные из Москвы светила. Наконец, не мог обходиться без финансовой и хозяйственной поддержки, которая также давно была на плечах супруги.
Совершенно не случайно Лев Толстой заболел практически сразу же, как покинул родовое гнездо, несмотря на то, что с ним был его любимый Душан. Давайте представим, что Л. Толстой осуществил бы тот план, который изложил своей сестре в Шамордино: снять крестьянскую избу в деревне и поселиться вдали от всех. Кто готовил бы ему еду по специальным рецептам, к которым только и был приучен его желудок? Кто ухаживал бы за стариком с больной печенью и постоянными разлитием желчи? Кто вел бы его финансовые дела? Этот человек был зависим от жены в гораздо большей степени, чем сам подозревал. Более того, мы можем смело сказать сейчас, что прожил он до 82-х лет, перенеся несколько довольно серьезных болезней и находясь иногда на краю смерти, как было в 1901–1902 гг., только благодаря заботам и вниманию С. А. Толстой.
Кардинальный поворот к новым отношениям, как свидетельствует Софья Андреевна, случился приблизительно в начале 1880-х годов. То есть в то время, когда Л. Толстому стало казаться, что он находит выход в своих духовных поисках. И С. А. Толстая отмечает, что именно в этот момент они потеряли с мужем «ту душевную связь, которая соединяла нас всю жизнь» (ТМЖ. 1, 321). В ноябре 1880 г. она пишет своей сестре: «Бывала я в жизни одинока, но никогда так одинока, как теперь» (ТМЖ. 1, 325).
«Жалко было видеть, как всячески метался этот сильный, гениальный человек, ни в чем не находя радости и успокоения».
Пытаясь анализировать причины этого поворота и совершенно не воспринимая их духовную подоплеку, считая метания своего мужа чуть ли не блажью, Софья Андреевна указывает на очень важный признак: Л. Толстой перестал быть поэтом, перестал писать художественное.
«Лев Николаевич во всем в жизни больше всего проявлял художественность. Художественность момента, положения, слов людей, природы – все в области и жизни, и мысли. Он часто оставался глух к страданиям людей и плакал слезами над книгой, музыкой или устными речами людей».
Был момент, когда муж и жена, которые уже совершенно не понимали друг друга, могли снова сблизиться и даже сблизились на короткое время – когда в 1895 г. умер после долгой болезни их любимый сын Ваничка. В этот момент Л. Толстой заметил, как тяжело было жене. В этот период в его дневнике много места занимают жена и очень глубокие мысли о смысле детской смерти.
«Смерть детей с объективной точки зрения: Природа пробует давать лучших и, видя, что мир еще не готов для них, берет их назад. Но пробовать она должна, чтобы идти вперед. Это запрос. Как ласточки, прилетающие слишком рано, замерзают. Но им все-таки надо прилетать. Так Ваничка».
В размышлениях о смерти Ванички Л. Толстой очень близко подошел к христианскому пониманию любви, жизни, страдания. Вот еще один замечательный отрывок из письма А. А. Толстой, написанного сразу после смерти младшего сына.
«Сколько раз прежде я себя спрашивал, как спрашивают многие: для чего дети умирают? И никогда не находил ответа. В последнее же время, вовсе не думая о детях, а о своей и вообще человеческой жизни, я пришел к убеждению, что единственная задача жизни всякого человека – в том только, чтобы увеличить в себе любовь и, увеличивая в себе любовь, заражать этим других, увеличивая в них любовь. И когда теперь сама жизнь поставила мне вопрос: зачем жил и умер этот мальчик, не дожив и десятой доли обычной человеческой жизни? Ответ общий для всех людей, к которому я пришел, вовсе не думая о детях, не только пришелся к этой смерти, но самым тем, что случилось со всеми нами, подтвердил справедливость этого ответа. Он жил для того, чтобы увеличить в себе любовь, вырасти в любви, так как это нужно было тому, кто его послал, и для того, чтоб заразить нас всех, окружающих его, этой же любовью, для того, чтобы, уходя из жизни к тому, кто есть любовь, оставить эту выросшую в нем любовь в нас, сплотить нас ею. Никогда мы все не были так близки друг к другу, как теперь, и никогда ни в Соне, ни в себе я не чувствовал такой потребности любви и такого отвращения ко всякому разъединению и злу. Никогда я Соню так не любил, как теперь. И от этого мне хорошо».
Выше я уже цитировал то место из статьи В. В. Розанова, где он говорит о том, что Достоевский, Толстой и Леонтьев были людьми одной природы, людьми, «скучавшими на берегу», не любившими берега и искавшими приключения в океанских глубинах мысли и опыта. Проблема супруги Л. Толстого заключалась в том, что она была типичным «человеком берега», и в этом нет абсолютно ничего предосудительного. Одним в этой жизни нужно испытывать глубину океана, другим – ждать на берегу. Важно, чтобы и те, и другие не только понимали свои собственные роли, но и не судили других за их роли. К сожалению, и дневник Л. Толстого, и дневники и воспоминания его жены свидетельствуют о том, что они далеко не всегда понимали это.
Тетка
«Мы вглядываемся в человека как в весть, к нам сейчас обращенную и содержащую в себе ту тайну, участие в которой нам сейчас крайне нужно для нашего спасения».
Александра Андреевна Толстая (1817–1904) – одна из самых замечательных русских женщин XIX в. и один из самых близких друзей, находившихся рядом с Л. Толстым.
Она родилась в семье графа Андрея Андреевича Толстого, младшего брата деда Л. Н. Толстого Ильи Андреевича. Таким образом, она была двоюродной сестрой отца Л. Н. Толстого, графа Н. И. Толстого, т. е. самому писателю приходилась двоюродной теткой. Отец А. А. Толстой, гусарский полковник, был таким же лихим забиякой, как и его прославленный племянник, Федор Иванович Толстой-Американец.
В переписке Л. Н. Толстой называл А. А. Толстую бабушкой, хотя она была старше него всего на одиннадцать лет. Дело в том, что отец графини А. А. Толстой был в семье младшим из двадцати трех детей, так что некоторые дети его старших братьев были с ним однолетками.
Переехав в связи с новым назначением отца в девятилетнем возрасте в Царское Село, А. А. Толстая стала свидетельницей царствования четырех российских императоров. В 28 лет она – фрейлина при дворе Николая I и воспитательница его дочери, великой княгини Марии Николаевны, а затем, с 1865 г. – воспитательница дочери Александра II, великой княгини Марии Александровны. После замужества великой княгини в 1874 г. за графиней А. А. Толстой были сохранены пожизненно ее статус и содержание фрейлины. Новый император Александр III с детских лет проникся уважением к ней, поэтому она занимала особенно близкое положение возле императрицы Марии Федоровны. В знак признательности царской семьи графиня А. А. Толстая была удостоена высшей награды для придворных дам – ордена Святой Екатерины.
Фрейлинские обязанности были довольно обременительны и требовали большого напряжения, но в то же время давали большие возможности участия в культурной жизни. А. А. Толстая имела огромный круг знакомств, общалась с выдающимися современниками в России и за ее пределами, была лично знакома с Ф. Тютчевым, И. Тургеневым, Ф. М. Достоевским, И. Аксаковым, А. Рубинштейном, многими известными дипломатами, переписывалась с канцлером О. Бисмарком.
Без преувеличения можно сказать, что А. А. Толстая – одна из самых выдающихся русских женщин XIX в. Не только по благородству души и культуре, но и по какой-то поразительной широте умного, проницательного, внимательного сердца, способного к сочувствию, но твердо и убедительно стоящего на страже своих верований – вообще, по ее собственному точному выражению, способности правильно приняться за добро, способности «полюбить правду, вечную правду», той способности, которая была полностью утеряна у многих других представителей русской аристократии. В своих воспоминаниях она часто, говоря о религиозной трагедии своего племянника, упоминает об одном особом умении – «любить близкую вам душу», не человека, а его душу: «Это несравненно сильнее всякой земной любви; а душа Льва Николаевича была мне невыразимо дорога»[382]. В этих словах проявляется свойственная А. А. Толстой «теплота сердечная, которая другим дает счастье и поднимает их выше», ибо поистине она была счастливым человеком в самом глубоком значении этого слова – по мысли Л. Н. Толстого, она могла «легко и свободно давать другим счастье»[383].
В этом смысле некоторым диссонансом звучит отзыв о характере графини А. А. Толстой в биографии великого князя Сергея Александровича: «…очень образованная и умная женщина, очень добрых христианских правил и твердых убеждений, но в то же время была очень тяжелого характера, честолюбивая, надменная и не всегда сдержанная»[384]. С. Д. Шереметьев также относился к ней очень критично и полагал, что именно А. А. Толстая, а также Е. Г. Шереметьева (Строганова) были главными защитницами и покровительницами Л. Н. Толстого при дворе[385].
Не будем сейчас искать причин такого отношения к «бабушке»: в высших сферах все было непросто. Одно можно сказать совершенно определенно. В письмах А. А. Толстой Л. Н. Толстому присутствует убедительное изложение христианского учения и даже отчасти православной аскетики. Каким образом она могла этого добиться, где училась если не богословию, то, во всяком случае, способности четко и последовательно излагать свои религиозные взгляды? Кто были ее наставники? Как и где могла получить это глубоко духовное по своей природе знание женщина, проведшая всю свою сознательную жизнь при дворе? Откуда в ее душе жило понимание того, что «одна пылинка настоящего смирения научает нас гораздо большему, чем все наши так называемые возвышенные мысли и стремления к Богу»[386]?
Ответов на эти вопросы у меня нет, но яркая особенность чуткого ума и любящего, умного сердца А. А. Толстой – способность «переступить на тот берег», где Христос, и твердо и осознанно сказать «знаю, верю, люблю»[387]. Именно эта особенность придавала вере «бабушки» особый, пасхальный характер, удивительную сердечную теплоту, уверенность, что «у Бога мертвых нет, кроме живущих без упования, – но и для тех придет час милосердия»[388].
Вера А. А. Толстой – не та «до-догматическая»[389] и поэтому не прошедшая испытания умом и сердцем вера многих ее образованных и титулованных современников, для которой характерны «стеноз сердца» и «артроз ума». Эта вера являлась законченным и осознанным выражением и содержанием всей ее жизни, в ней присутствовало столь редкое в XIX в. понимание глубинной связи между личными религиозными убеждениями человека и верой Церкви, связи между догматом и нравственностью, таинственной, мистической связи между человеком и Богом, Христом, связи, без которой вера человека превращается в более-менее благочестивые и всегда сентиментальные переживания добра или, по выражению самой А. А. Толстой, романтические и ультра-идиллические утопии.
После смерти самого близкого и дорогого ей в жизни существа – родной сестры графини Е. А. Толстой, скончавшейся в 1867 г., – в письме Л. Н. Толстому А. А. Толстая засвидетельствовала, что через «шесть недель борьбы и мучительной тоски» она дошла до «сознательного согласия быть разорванной надвое и все же истинно чувствовать, что я еще никогда не любила Бога так глубоко, как люблю Его с тех пор, как Он отнял у меня то, что было для меня дороже всего на свете» и что «вся эта внутренняя работа исключительно дело Его рук»[390]. В одном из своих писем гр. А. А. Толстая прямо употребляет выражение стоять «перед Лицом Бога», – это то стояние, та несокрушимая сила, которая исходит свыше и дает возможность жить всей полнотой жизни[391]. После трудного разговора с Толстым, в котором он изложил «бабушке» свои новые религиозные воззрения, она написала ему (январь 1880 г.): «…выше, более всего дорожу лицом Спасителя, Спасителя всего мира и личного моего Спасителя»[392].
В своей переписке с Толстым «бабушка» демонстрирует глубокую интуицию и способность найти в простых выражениях очень точные характеристики веры. По свидетельству жены писателя, С. А. Толстой, А. А. Толстая была единственным человеком, который мог прямо и правдиво, не испытывая страха и не раболепствуя, высказывать перед Л. Н. Толстым свои взгляды[393]. Известно и обратное признание. Сам писатель называл А. А. Толстую в числе тех лиц, переписка с которыми в течение всей его жизни носила с религиозной точки зрения наиболее глубокий, интимный характер (кроме А. А. Толстой писатель назвал Н. Н. Страхова и князя С. С. Урусова; с моей точки зрения, к этому списку могут быть еще добавлены В. Г. Чертков и А. А. Фет).
В «Воспоминаниях» А. А. Толстой и ее переписке с Л. Н. Толстым присутствуют такие глубокие характеристики характера писателя, которые отсутствуют в любых других источниках. При этом удивляет по-настоящему смиренное отношение А. А. Толстой к себе самой. Она подчеркивает, что в общении с Л. Н. Толстым оказывалась всегда в положении второстепенного лица, «подающего реплики»: «Его натура была настолько сильнее и интереснее моей, что невольно все внимание сосредоточивалось на нем»[394].
Из этих характеристик в первую очередь обращает на себя внимание та сторона личности Л. Н. Толстого, которая отражена и в его философских трактатах, и в его дневниках, и в его переписке. Уже неоднократно в литературе подчеркивался тот факт, что писатель часто выдавал за свое кредо случайные мысли, впечатления недавнего прошлого. При этом на самом деле фундаментальные метафизические вопросы не находили у него своего окончательного разрешения. Графиня А. А. Толстая замечает, что увлечения и воззрения «сменялись в нем быстро, иногда до смешного, – но во всем и всегда преобладала необыкновенная искренность», что он постоянно стремился «начать жизнь сызнова» и, что очень важно, «часто увлекался мнениями людей, стоящих неизмеримо ниже его в нравственном отношении, но которые хоть чем-нибудь входили в его колею»[395], вообще, хвалил и превозносил без разбора и критики все, что только как-то соответствовало его взглядам.
В качестве иллюстрации к этой мысли я приведу замечательный пример из письма Л. Н. Толстого, в котором эта динамичность, стремительность его характера выражены очень красиво и точно. Это один из часто цитируемых ныне отрывков, ставший хрестоматийным.
«Вечная тревога, труд, борьба, лишения – это необходимые условия, из которых не должен сметь думать выйти хоть на секунду ни один человек. Только честная тревога, борьба и труд, основанные на любви, есть то, что называют счастьем <…> Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость».
Вся история религиозной жизни Л. Н. Толстого отражается в переписке с А. А. Толстой – вплоть до решительного разрыва в начале 1880-х гг. Переписка ярко демонстрирует, что религиозность писателя развивалась волнообразно. Часто со стороны Л. Н. Толстого она носила светлый, радостный характер, казалось, что нужно совершить только один шаг, чтобы навсегда стать членом Церкви Христовой. Особенно здесь характерны письма 1858 г., например, письмо, датированное мартом 1858 г., которое начинается словами «Христос Воскресе!». Я приводил уже выше цитату из этого письма, когда речь шла о кризисах Л. Толстого. Письмо поистине пропитано весенней радостью и чувством полноты жизни, уверенностью, что действительно «чудеса совершаются. Каждый день новое чудо <…> Бывают минуты счастья сильнее этих; но нет полнее, гармоничнее этого счастья»[396]. Однако назвать эти переживания христианской верой нельзя, это понимает и сам Толстой, и его корреспондентка. Писатель подчеркивает, что в нем, «как кошка с собакой в одном чулане», живет христианское чувство, которое должно пройти проверку «правды и красоты»[397]. Графине Толстой представляется, что писатель очень близок к этому решающему шагу ко Христу, в нем присутствует «какая-то благотворная жизненность, которая всегда действует на меня вполне определенно»[398]. Более того, в другом письме она выражает уверенность, что «семена взошли и Бог посеял их на слишком благодатную почву, чтобы они могли заглохнуть. Все, что заграждает путь к настоящей правде, в один прекрасный день будет устранено, и лично я смотрю на это, как на механическую (так сказать) работу вашей души»[399].
Однако уже в следующем письме А. А. Толстая со всей своей чуткостью и проницательностью перечисляет те потенциальные препятствия, которые могут помешать этому духовному возрождению: «воздушно-идеально-нелепые истины», «гордость, которая часто порывалась создать или пересоздать давно созданное и устроенное», а также даже любовь Толстого к правде, «которая по чрезмерной своей запутанности и ухищренности часто удаляла вас и от правды, и от естественности»[400].
Это замечание было своевременным предупреждением. Уже на Пасху следующего, 1859 года, Толстой признается, что не может ходить в церковь и слушать «непонятые и непонятные молитвы» и «смотреть на попа и на весь этот разнообразный народ кругом», более того, это для него «решительно невозможно»[401].
Причина признания, сделанного Л. Н. Толстым в письме 1859 г., была сразу угадана А. А. Толстой: «гордость, непонимание и небрежность» в чувстве, а также искание самодовольства и экзальтированности, ложного энтузиазма, экстаза и внезапных восторгов: «Надо быть действительно человеком ослепленным и засушенным духом гордыни, чтобы, входя в церковь, где молится столько народу, не находить в себе ничего, кроме отвращения и критического ко всему отношения»[402].
Мы уже видели, что Л. Н. Толстой так и не сумел преодолеть тот барьер в восприятии евангельского христианства, который в первую очередь был связан с особенностями его личной религиозной биографии. В конце жизни Л. Н. Толстой подвел своеобразный и печальный итог своих отношений с гр. А. А. Толстой, записав в своем дневнике 8 марта 1910 г.: «Читал записки Александры Андреевны и испытал очень сильное чувство: во 1-х, умиления от хороших воспоминаний, а 2-е, грусти и ясного сознания того, как и она, бедная, не могла не верить в искупление et tout le Tremblement[403], потому что, не веря, она должна была осудить всю свою жизнь и изменить ее, если хотела бы быть христианкой, иметь общение с Богом. Люди нерелигиозные могут жить без веры, и потому им незачем нелепая вера, но ей нужна была вера, а разумная вера уличала ее. Вот она и верила в нелепую, и как верила! 3-е, еще то испытал, это сознание того, как внешнее утверждение своей веры, осуждение других – как это непрочно, неубедительно. Она с такой уверенностью настаивает на своей и так решительно осуждает; в 4-х), почувствовал и то, как я часто бывал не прав, недостаточно осторожно прикасаясь к чужой вере (хотя бы в науку)» (58, 22–23).
Конфликт между писателем и «бабушкой» случился за тридцать лет до этой записи. Благодаря переписке мы можем сегодня подробно и полно восстановить его причины и историю.
22 января 1880 года в Петербурге между «бабушкой» и «внуком» произошел тяжелый разговор на тему религии, в ходе которого писатель пытался объяснить ей, почему считает ее взгляды ошибочными. На следующий день, 23 января Л. Толстой, к тому моменту уже достаточно определенно утвердившийся в своем новом религиозном направлении, отправил «бабушке» полное горечи письмо, в котором фактически призвал ее порвать со своим окружением и пересмотреть те принципы веры, которым она следовала всю жизнь. Только через неделю, 29 января, А. А. Толстая нашла в себе силы подробно ответить писателю. В пространном письме, которое можно считать небольшим богословским шедевром, особенно на фоне того, что вообще писалось о вере во второй половине XIX века, она очень убедительно обосновывает свою приверженность православию. Вот небольшая выдержка.
«Но выше, более всего дорожу лицом Спасителя, Спасителя всего мира и личного моего Спасителя, без искупительной смерти Которого немыслимо спасение. Верю, что только сообщением с Ним посредством молитвы и Причащения Его тела и Его крови могу очищаться от грехов, а силою Святого Духа укрепляться на пути к Его вечному Царству».
По всей видимости, это письмо очень раздражило писателя. Во всяком случае, его ответ от 2 или 3 февраля 1880 г. был последним письмом, отправленным Л. Толстым «бабушке» в том году и вообще последним письмом, в котором писатель предпринял попытку ее урезонить. В этом письме Л. Н. Толстой уже вполне определенно говорит о своей неспособности разделить веру Церкви.
Хотя в начале 1880 г. формальные отношения и переписка между ними прервались, последнему письму Л. Толстого 1880 г. «бабушке» было суждено сыграть очень важную роль в другой истории. И связана она была уже с Ф. М. Достоевским (см. об этом ниже).
В феврале 1882 г. «бабушка» и «внук» имели возможность в течение десяти дней встречаться в Москве. В эти дни А. А. Толстая вынуждена выслушивать от своего племянника в приступе «бешеного пароксизма» поток кощунственных издевательств «над всем, что нам дорого и свято», причем сам писатель производил на нее впечатление одержимого человека[404].
Видимо, на самого писателя эти встречи также произвели очень сильное впечатление. В его архиве есть два неотправленных письма (от 3 и 4 марта 1882 г.), в которых он подводит итог общению и в довольно грубой форме критикует веру «бабушки», сознательно употребляя при этом кощунственные выражения, то есть целенаправленно пытаясь обидеть и оскорбить свою собеседницу. Мы не знаем, как развивались бы отношения между ними, если бы эти письма были отправлены. К счастью, этого не произошло. По всей видимости, врожденное благородство не позволило Толстому оскорбить женщину и человека, с которым он в своей жизни провел столько замечательных минут и с которым обменялся столькими выдающимися строками.
Итак, дружба Л. Н. Толстого и «бабушки» так и не смогла выдержать испытание временем. Хотя А. А. Толстая в 1884 г. стала крестной матерью младшей дочери писателя, А. Л. Толстой, пропасть между ними только увеличивалась – в феврале 1897 г. в письме В. Г. Черткову писатель говорит об очень тяжелой встрече с «бабушкой» и своем негодовании по поводу ее стремления жестокого «залезания в душу и насилия» (88, 10).
Время все поставило на свое место. А. А. Толстая скончалась в 1904 г. в глубокой старости, скорбя о своем племяннике, но не имея в сердце к нему ничего, кроме любви. А он, в свою очередь, длинными вечерами в Ясной Поляне с радостью и благодарностью читал переписку своей молодости и удивлялся, насколько точно споры с уважаемой тетушкой отражали сложности его духовной биографии.
Восьмая не-встреча с Достоевским: «Не то, не то!» (1881)
А. А. Толстая, познакомившись с Ф. М. Достоевским незадолго до его смерти, признавалась в своих воспоминаниях, что «часто спрашивала себя, удалось бы Достоевскому повлиять на Л. Н. Толстого»[405].
Мы можем сколько угодно гадать на эту тему, но доподлинно известно, что за семнадцать дней до смерти Достоевского (11 января 1881 г.) А. А. Толстая передала писателю одно из писем, полученных ею от Толстого. Прочитав его, Достоевский схватился за голову и воскликнул: «Не то, не то!»
Но что именно «не то»?
Текст, который видел и читал Достоевский, это письмо Л. Толстого тетушке от 2 или 3 февраля 1880 года. То самое письмо, которое, как мы видели выше, стало своеобразным водоразделом в отношениях «бабушки» и племянника, в котором Толстой заявляет, что не может верить в то, что представляется ему ложью. И не только не может, но и уверен, что в это верить нельзя, что «бабушка» верит «с натуги», то есть заставляет себя верить в то, что не нужно ни ее душе, ни отношениям этой души с Богом. Такое насилие над душой и совестью есть кощунство и служение князю мира сего.
В письме Толстой провозглашает, что вера в Воскресение, Богородицу, искупление есть для него кощунство и ложь, творимые для земных целей. Интересно, что Толстой указывает на невозможность для мужчин с образованием «бабушки» верить в такие истины. В финале письма он призывает «бабушку» проверить, крепок ли тот лед, на котором она стоит, и говорит ей «прощайте». Сам писатель «чуть-чуть со вчерашнего дня» открыл для себя эту новую веру, но вся его жизнь с этого момента переменилась – «все перевернулось и все, стоявшее прежде вверх ногами, стало вверх головами»[406].
Конечно, учитывая сказанное ранее, для Достоевского это «открытие» Толстого не могло быть чем-то близким и сродным. Он планировал отвечать Толстому, но не смог из-за скоропостижной смерти реализовать свое намерение.
Очень интересный комментарий к реакции Достоевского на письмо Толстого А. А. Толстая дает в своем письме от 19 июля 1882 г. жене писателя, С. А. Толстой.
Сравнивая Толстого и Достоевского, «бабушка» отмечает, что оба горели любовью к людям, но последний «как-то шире, без рамки, без материальных подробностей и всех тех мелочей, которые у Левочки стоят на первом плане; а когда Достоевский говорил про Христа, то чувствовалось то настоящее братство, которое соединяет нас всех в одном Спасителе. Нельзя забыть выражение его лица, ни слов его, и мне сделалось тогда так понятно то громадное влияние, которое он имел на всех без различия, даже и на тех, которые не могли понять его вполне. Он ни у кого ничего не отнимал – но дух его правды оживлял всех».[407]
Девятая не-встреча с Достоевским: «Опора отскочила» (1881)
«Как бы я желал уметь сказать все, что я чувствую о Достоевском <…> Я никогда не видел этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек. Я был литератор, и литераторы все тщеславны, завистливы, я по крайней мере такой литератор. И никогда мне в голову не приходило меряться с ним – никогда. Все, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца только радость. Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом – я один обедал, опоздал – читаю, умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу».
Это письмо Л. Толстой отправил Страхову сразу, как только узнал о смерти Ф. М. Достоевского. Можно согласиться с выводами Л. М. Розенблюм: «Письмо это исповедальное, написанное как раз в то время, когда Толстой чувствовал себя особенно одиноким на своем новом пути. Человека, которого он никогда не видел, с которым нередко расходился во взглядах и эстетических вкусах, он называет своим другом, “самым, самым близким, дорогим, нужным” (“это – мое”), опорой, которая вдруг “отскочила”. Удивительные слова “я растерялся”. При всем известном бесстрашии Толстого это признание особенно значительно. Присутствие Достоевского в современном мире было очень важным, необходимым, по ощущению Толстого. С уходом Достоевского что-то существенно изменялось»[408].
Не только изменялось, – по всей видимости, Ф. М. Достоевский был одним из тех очень немногих людей, которые могли что-то объяснить Л. Н. Толстому именно в момент духовного перелома, одним из тех немногих людей, к которым Л. Н. Толстой был еще готов прислушиваться: «Всей своей жизнью, огромным даром мыслителя и психолога, Достоевский более чем кто-либо из современников Толстого, включая и самых близких к нему людей, был подготовлен к тому, чтобы глубоко воспринять происшедший в нем духовный кризис»[409].
После смерти Достоевского, которого, как мы помним, Толстой никогда не видел и с которым не обменялся ни одной строчкой, он остался в экзистенциальном одиночестве. На этой земле у него больше не было достойных собеседников. Но, как мы увидим далее, диалог продолжался.