.
Возможно, до конца своей жизни А. Л. Толстая сохранила к В. Г. Черткову теплое и благодарное чувство. В Государственном архиве литературы и искусства хранится поразительный документ (машинопись) – описание плавания по океану в Калифорнию, которое датировано 25 июля 1931 г. и атрибутировано сотрудниками архива как письмо А. Л. Толстой В. Г. Черткову. Кончается письмо такими словами: «Я ни на минуту никого не забываю, сердце мое, моя душа, мои мысли всегда с близкими мне. Любящая Вас А. Очень беспокоюсь о здоровье вашем»[460].
В том, что это письмо написано действительно А. Л. Толстой, сомневаться не приходится, так как описание пребывания ее на Гавайских островах в письме практически полностью совпадает по содержанию с аналогичным отрывком из книги «Дочь» (часть IV, глава «Как растут ананасы»). Но вот то, что адресатом этого письма является В. Г. Чертков, нужно еще доказать – вполне возможно, что в процессе оформления архивного дела в его описание вкралась ошибка, ведь в тексте письма адресат не назван. Факт посылки В. Г. Черткову такого письма вызывает очень большие сомнения, если учесть все сказанное выше. Во всяком случае, брат А. Л. Толстой, М. Л. Толстой, прямо свидетельствует, что его сестра «впоследствии, когда Чертков снял маску, переменила свое мнение и порвала с ним всякие сношения»[461].
Однако здесь еще остается много неясных моментов: помощь, оказанная А. Л. Толстой в тюремном заключении, могла изменить ее отношение к другу и издателю своего отца. Если это письмо действительно написано младшей дочерью писателя В. Г. Черткову – это последнее письмо такого рода, известное исследователям.
Глава VIIIГлас Божий
«Здесь тайна есть… Мне слышатся призывы
И скорбный стон с дрожащею мольбой…
Непримиримое вздыхает сиротливо,
И одинокое горюет над собой».
Теперь мы должны приступить к очень важному разделу этой книги. Вопрос, который нас будет интересовать, заключается в следующем: как реагировали на деятельность Л. Толстого русская Церковь, русское государство и русское общество?
Мы видели, что активизация церковной деятельности против Л. Толстого приходится на вторую половину 1890-х годов, то есть уже на период после смерти императора Александра III. Видимо, установка «не трогать Толстого» и «не делать из него мученика» работала исправно. Мы не знаем, долго ли Церковь и правительство «не трогали» бы писателя, если бы не выход романа «Воскресение». Но прежде чем мы рассмотрим этот сюжет, нужно сказать несколько слов об эпохе, в которую роман появляется.
Последняя четверть XIX в. – период ожесточенных споров о будущем России и о ее политическом устройстве. Эта полемика стала особенно актуальной после небывалого в русской истории события – убийства в марте 1881 г. императора Александра II представителями партии «Народная воля». Убийство стало своеобразным прологом: Россия вступала в последнюю и очень противоречивую эпоху – значительных экономических достижений, постоянно продолжающегося территориального роста и настоящего демографического бума (в начале XX в. темпы роста населения в Российской империи были самыми высокими в мире), блестящего культурного расцвета и, одновременно, в годы, на которые приходится крайне неудачная по своим результатам русско-японская война, революционные волнения и усилившийся раскол в обществе, так ярко проявившийся в думский период.
Широкое распространение взглядов Л. Н. Толстого становится все более значимым фактором русской жизни этого периода. Характерно в этом отношении сделанное в 1885 г. признание Н. Я. Данилевского, что политика недопущения до печати сочинений Л. Н. Толстого заранее обречена на неудачу, ибо таким способом трудно добиться чего-либо, «потому что всякий, желающий с ними ознакомиться, имеет полную на то возможность; а главное, кому же неизвестны те возражения, которые делаются против христианских догматов со стороны полного неверия? Верующий христианин, не поколебленный столькими нападками на христианство, которые, так сказать, носятся в воздухе, бьют в уши и в глаза, конечно, не поколеблется и доводами графа Толстого, в которых ведь нет же ничего нового, особенного, и который ведь и не имел, собственно, специально в виду этого колебания»[462]. Мысли Л. Толстого действительно витали в воздухе и находили поддержку у значительной части общества.
Яркой иллюстрацией этой тенденции является бурная дискуссия, которая развернулась в 1880–1890 годы вокруг живописи известного художника Н. Н. Ге. Духовная близость Н. Н. Ге и Л. Н. Толстого была столь очевидной, что в определенном смысле картины художника можно считать своеобразным циклом иллюстраций к философским трактатам писателя. Н. Н. Ге ощущал себя проповедником того христианства, адептом которого заявлял себя и Л. Толстой, христианства истинного, чистого от примесей церковных интерпретаторов, христианства, в котором ключевое значение приобретает принцип непротивления злу насилием.
Эту близость в одном из своих писем художнику Л. Н. Толстой обосновал тем фактом, что Н. Н. Ге, как никто другой, тонко улавливает основную духовную тенденцию русского общества: переживание не телесного Воскресения Христа, в которое поверить невозможно, а «период распинания», период умаления и опрощения, т. е. выдвижения на первый план сугубо человеческих аспектов личности Христа, после которого должно произойти Его Воскресение «в своем учении»[463].
В феврале 1884 г., т. е. вскоре после возобновления знакомства с Л. Н. Толстым, появляются эскизы двух самых известных полотен т. н. «страстного цикла» Н. Н. Ге – «Голгофы» и «Распятия»[464]. Страстной цикл Н. Н. Ге призван был, с точки зрения Н. Н. Толстого, служить главной цели: разрушить «домашнее», «карманное», «обезвреженное» христианство, к которому привыкли современники, и развернуть его «во всем своем громадном, ужасающем для них, разрушающем все их устройство значении»[465].
Сам Н. Н. Ге воспринимал свое творчество как попытку создать серию «нецензурных картин», которые будут дороги «всему обновляющемуся русскому живому человечеству»[466], заставят современников «рыдать, а не умиляться»[467]. И в эскизах к неосуществленному замыслу картины «Христос в Гефсиманском саду (Моление о чаше)» (1887), и в полотнах «“Что есть истина?” Христос и Пилат» (1890), «Совесть. Иуда» (1891), «Суд синедриона. “Повинен смерти!”» (1892) и в особенности «Распятие» (1892 и 1894) и «Голгофа» (1893) Н. Н. Ге постарался довести до зрителя психологически заостренное переживание одиночества и оставленности человека перед «огромным, неумолимым и немым зверем», «темной, наглой и бессмысленно-вечной силой» (Ф. М. Достоевский), которая символизирует природу, мучительное страдание и смерть.
Своеобразной литературной параллелью этим живописным поискам является «Смерть Ивана Ильича» Л. Н. Толстого (1886). Но Н. Н. Ге идет дальше Л. Толстого: на его полотнах не остается света надежды не только для Иуды или распятых разбойников, но и для Самого Христа. В картинах художника происходит последовательное разрушение «евангельских иллюзий», света евангельской надежды. Евангельская уравновешенность Креста и Воскресения «взрывается» воспаленным отчаянием одиночества, болью и тревогой, «трагедией без катарсиса»: «Он ждал от зрителей вовсе не примирения – скорее несогласия, нравственного протеста и бунта»[468]. И в то же время можно констатировать, что если с религиозным творчеством Л. Н. Толстого в русскую культуру приходят идеи секуляризованного христианства, то творчество Н. Н. Ге становится знаком расставания с идеей бессмертия и рождения трагедии личности, пытающейся мужественно смотреть в глаза одиночеству.
Такое представление о страданиях радикально противоречило церковному пониманию смысла Страстей Христовых, поэтому многие полотна Н. Н. Ге были запрещены к экспонированию на территории России или могли быть показаны в закрытых помещениях, где их могли видеть только профессиональные художники. По свидетельству М. В. Нестерова, это только подогревало интерес к живописи Н. Н. Ге и создавало ей в обществе тот ореол, которого, по мнению Нестерова, она не заслуживала[469]. Очень энергично, в частности, выступал против экспонирования картин Н. Н. Ге обер-прокурор Св. Синода К. П. Победоносцев, назвавший полотно «Что есть истина?» «картиной кощунственной, глубоко оскорбляющей религиозное чувство»[470].
О Победоносцеве выше было сказано достаточно. С его именем обычно связывается политика подавления разнообразных инициатив в области религии и Церкви последнего двадцатилетия XIX в. Занимая в течение двадцати пяти лет (1880–1905) пост обер-прокурора Св. Синода, он стал своеобразным символом всего синодального строя. Именно он был одним из главных инициаторов тех процессов в русской политической и социальной сфере, которые получили название «контрреформ».
Однако очень трудно отрицать, что именно благодаря К. П. Победоносцеву в Русской Церкви в последние 40–45 лет существования Российской империи произошел значительный рост статистических показателей: в частности, существенно увеличилось общее количество церквей в России, а также ассигнования на содержание приходских священников. К роковому 1917 г. духовенство 35 516 приходов России получало из казны более 19 млн рублей в год в качестве государственной поддержки. Кроме того, в годы обер-прокуратуры К. П. Победоносцева начинается значительный рост общего числа монастырей и монашествующих. В период с 1880 по 1915 г. число мужских монастырей выросло на 22 %, женских – на 180 %, общее число насельников обоего пола увеличилось на 69 %.