«Вихрь поднимая своей бородой,
Стонешь, что поздняя осень настала…
“ О, кто на свет породил тебя?”».
«Универсальный закон мироздания: всегда, абсолютно всегда лучше выйти из дома, чем остаться…»
Вопрос об уходе Л. Н. Толстого имеет принципиальное значение в истории его конфликта с Церковью. Если антицерковная проповедь писателя была важным событием в жизни России, если не менее важным событием было слово Церкви о Толстом, прозвучавшее в 1901 г., то можно только предполагать, какой общественный резонанс имело бы покаяние и воссоединение писателя с Церковью. В. Ф. Ходасевич писал, что это гипотетическое событие «прошло бы далеко не бесследно, не только для него самого, но и для всей России, для всей ее религиозной, умственной, а может быть, и политической жизни»[610].
Очень интересный анализ православных медиаматериалов, связанных с уходом Льва Толстого из Ясной Поляны, проводит современный исследователь У. Никелл. Он справедливо подчеркивает достаточно ясно выраженную идеологическую сторону ухода, ту полярность трактовок, которая с этим уходом была связана: «бегство или паломничество», «триумф или трагедия», «сестра или монахиня», «поиск выхода из тупика или поиск сюжета для нового произведения» – именно так стоял вопрос для русских газет и журналов и для всего русского читающего общества[611].
Формальным поводом для ухода писателя послужил конфликт с С. А. Толстой по поводу завещания, тайно от семьи подписанного Л. Н. Толстым. Повторю, что согласно этому завещанию душеприказчицей писателя была назначена младшая дочь, А. Л. Толстая, а фактическое право издания рукописей писателя переходило в руки В. Г. Черткова. С. А. Толстая догадывалась о возможности существования такого завещания. Из-за ее постоянной подозрительности, недоверия, обысков в его комнате и нервных припадков отношения Толстого с женой крайне обострились – фактически дошли до точки и привели к тому, что ночью 28 октября 1910 г. он тайно бежал из Ясной Поляны, сопровождаемый врачом Душаном Маковицким.
Это событие вызвало огромный резонанс во всей России, если не во всем мире. С. Н. Дурылин сообщает, что в день первого известия об уходе газеты буквально рвали из рук – похожее отношение к печатной продукции на памяти Дурылина проявилось еще только один раз, позже – в день объявления войны с Германией[612]. В день ухода писателя уже к 10 часам утра у многих газетчиков не осталось газет, они раскупались нарасхват[613].
Конечно, эти свидетельства не следует переоценивать: тут было много «слишком человеческого» интереса к семейной драме и просто к чужому горю, желания посмаковать интересную новость; однако и другие источники подтверждают, какое впечатление в «обществе» произвела новость об уходе Л. Н. Толстого. В. Ф. Джунковский отмечает, что «это известие произвело очень большую сенсацию во всех кругах»[614].
С каким чувством Толстой покидал усадьбу, что стояло за этим уходом, почему он направился именно в Оптину пустынь – другими словами, что происходило в душе великого писателя?
Десятая не-встреча с Достоевским: адский огонь (1910)
Толстой очень критично воспринимал художественные произведения Достоевского. Это целиком относится и к роману «Братья Карамазовы». Об этом пишет в своих воспоминаниях и В. Ф. Булгаков[615], об этом же свидетельствуют и многочисленные письма Л. Н. Толстого, например, письмо А. К. Чертковой, в котором писатель говорит о своем «отвращении к антихудожественности, легкомыслию, кривлянию и неподобающему отношению к важным предметам» (89, 229).
Однако удивительно, что именно этот роман Достоевского стал последней книгой, которую Л. Н. Толстой читал перед уходом из Ясной Поляны. На этом именно основании И. М. Концевич предположил, что образ старца Зосимы мог повлиять на решение Толстого покинуть родовое гнездо. Эта гипотеза подтверждается замечанием Т. В. Комаровой, которая сообщает, что после ухода писателя из Ясной Поляны на столе в его кабинете остался роман «Братья Карамазовы», открытый на странице 359 первого тома, причем в главе «Об аде и адском огне» Толстым сделана пометка «NB» и отчеркнуто несколько строк[616]. Уже находясь в Козельске, Толстой не забывает о романе Ф. М. Достоевского и просит младшую дочь прислать второй том[617].
Это была последняя не-встреча писателей на этой земле.
Однако было бы неверно уход Л. Толстого связывать только с семейными коллизиями. Вопрос о вере, о духовных основаниях жизни не давал ему покоя в последние годы, так же мучил его, как и в эпоху духовного переворота. Грозное предсказание, сделанное Ф. М. Достоевским в «Дневнике писателя» в 1877 г., исполнилось: «мужицкая вера» Левина не пустила глубоких корней, все нужно было начинать снова. 30 июля 1906 г. Л. Н. Толстой записывает в дневнике: «Есть ли Бог? Не знаю. Знаю, что есть закон моего духовного существа. Источник, причину этого закона я называю Богом» (55, 235).
Но куда и зачем убегал писатель темной ненастной октябрьской ночью 1910 г.? К сожалению, при обсуждении этого вопроса объективность многих авторов проходит очень серьезное испытание. Одним, представителям школы безрелигиозного гуманизма, очень хочется представить дело так, что Л. Толстой убегал «в никуда», он просто «уходил от всех», как записал в своем дневнике 24 сентября 1910 г., то есть чуть больше, чем за месяц до ухода. Приведу еще раз это красноречивое свидетельство состояния души писателя: «От Черткова письмо с упреками и обличениями. Они разрывают меня на части. Иногда думается: уйти от всех» (58, 138). Другими словами, Толстой хотел просто куда-то уйти, не имея никакого внятного представления ни о направлении движения, ни о его цели.
Другие убеждены в ином: писатель заранее знал, что поедет в Оптину пустынь и встретится там со старцами, и именно это обстоятельство свидетельствует о покаянном состоянии души Толстого.
Что же нам действительно известно из достоверных источников? Безусловно, Л. Н. Толстой желал беседовать с оптинскими старцами, в первую очередь со старцем Иосифом (Литовкиным). Сестра писателя, М. Н. Толстая, сообщает об этом в письме С. А. Толстой: «До приезда Саши (дочери писателя. – Г.О.) он никуда не намерен был уезжать, а собирался поехать в Оптину и хотел непременно поговорить со старцем. Но Саша своим приездом на другой день перевернула все вверх дном»[618]. Правда, это более позднее свидетельство, относящееся к моменту, когда писатель уже находился в Шамордино.
Обдуманные намерения писателя подтверждает и врач Д. П. Маковицкий. Он свидетельствует, что Л. Н. Толстой заранее решил ехать в Оптину и Шамордино, уже по дороге в вагоне и у ямщика спрашивал, какие старцы есть в Оптиной, и заявил Маковицкому, что пойдет к ним.
Похоже, правда, что это намерение тщательно скрывалось от всех, в том числе в первый момент – и от Черткова. Действительно, при появлении в Шамордино А. П. Сергеенко, секретаря и ближайшего помощника В. Г. Черткова, Толстой заявил, что к старцам не пойдет. Позже Толстой уточнил, что сам не пойдет к старцам, если они его не позовут[619]. Подтверждает эти сведения в своих воспоминаниях и В. М. Феокритова[620], подруга А. Л. Толстой, выполнявшая обязанности секретаря Софьи Андреевны.
В этих колебаниях и противоречивых указаниях видна борьба надежды и страха – за десять дней до смерти, как и в продолжение всей жизни, Л. Н. Толстой искал ответы на мучившие его вопросы именно в Оптиной пустыни. Правда, это желание еще не было покаянием в церковном смысле: при первом же появлении посланников Черткова писатель проявил малодушие.
«У Льва Николаевича было сильное желание побеседовать со старцами. Вторую прогулку (Лев Николаевич утром по два раза никогда не гулял) я объясняю намерением посетить их <…> По-моему, Лев Николаевич желал видеть отшельников-старцев не как священников, а как отшельников, поговорить с ними о Боге, о душе, об отшельничестве, и посмотреть их жизнь, и узнать условия, на каких можно жить при монастыре. И если можно – подумать, где ему дальше жить. О каком-нибудь поиске выхода из своего положения отлученного от Церкви, как предполагали церковники, не могло быть и речи».
Мы не знаем, о чем Толстой беседовал со старцем Иосифом (Литовкиным) 14 лет назад, в далеком 1896 г. Но все, что мы знаем о старце Иосифе, ученике и ближайшем келейнике преподобного Амвросия, о его великом смирении и простоте, неземной доброте, которая отражалась в неизменно кроткой улыбке, говорит о том, что такой человек просто не мог не понравиться Толстому, очень чуткому ко всему, в чем проявлялась человечность и простая мудрость. В последние дни своей земной жизни Л. Н. Толстой сделал выбор в пользу тех людей, которые несли в себе эту человечность и которым он доверял больше всего на свете.
В первую очередь, это родная сестра, М. Н. Толстая. Можно сколько угодно размышлять над вопросом, который задавал В. Ф. Ходасевич: «Хотел ли он с ней говорить как с сестрой или как с монахиней?»[621], – но очевидно, что в эти трагические, роковые дни, часы и минуты писатель искал поддержки от тех, кому верил. Та оптинская закваска, которую писатель получил в молодости, все-таки бродила в нем: в последние дни он искал духовной поддержки там, где мог ее найти и всегда находил, где жили старцы, где его никогда не отвергали.
Не буду в очередной раз останавливаться на обстоятельствах краткого пребывания писателя в Оптиной пустыни, они описаны много раз чуть ли не по минутам. Писатель разместился в паломнической гостинице Оптиной пустыни, где его узнали, и совершил прогулку до скита, в котором в этот момент проживал старец Иосиф. Но, стоя у порога двери в скит, Толстой так и не нашел в себе сил переступить его. Встреча со старцами не состоялась. Может быть, это была самая трагическая не-встреча в жизни писателя.
После посещения Оптиной пустыни Толстой направляется в Шамордино, где в это время и проживала родная сестра, М. Н. Толстая – в тот момент самый близкий и дорогой ему человек. Встреча Л. Н. Толстого с сестрой описана по косвенным источникам в различных публикациях. Большой интерес представляет свидетельство очевидца, дочери М. Н. Толстой Е. В. Оболенской, которая прибыла в Шамордино накануне приезда туда самого писателя, 29 октября днем[622]. Другой важный источник – письмо неизвестного автора, хранящееся в ГМТ и написанное, что следует из его текста, со слов сестры писателя, М. Н. Толстой, и неизвестной монахини Шамординского монастыря. На последней странице письма имеется помета зелеными чернилами: «О содержании сего письма запрошена 20 ноября графиня Марья Ник<олаевна> Толстая Шамординская монахиня»[623].
В этом письме сообщается, что встреча брата и сестры была очень трогательной, писатель говорил о своем желании надеть подрясник и жить в Оптиной, исполняя самые низкие послушания, но при этом поставил бы условием не принуждать его молиться. Толстой говорил, что не видел старцев, точнее, не решился пойти к ним, так как сомневался, что они примут его, отлученного от Церкви. Но при этом он утверждал, что на следующий день вечером снова собирается отправиться в Оптину, встретиться со старцами и ночевать в монастыре.
Но планам Л. Толстого снять в Шамордино избу и пожить какое-то время рядом с монастырем и родной сестрой не суждено было осуществиться. Вечером 30 октября (между пятью и семью часами) к М. Н. Толстой приехала дочь писателя, А. Л. Толстая, и ее подруга и помощница В. М. Феокритова. Они запугали Л. Н. Толстого тем, что жена, да и другие члены семьи, конечно, приедут сюда за ним. Д. П. Маковицкий сообщает, что обеими девушками владел панический страх[624].
Приезд младшей дочери подействовал на Толстого угнетающе, он испугался погони и принял решение уехать из Шамордино, по всей видимости, к своим единомышленникам на юг России, но по дороге заболел и вынужден был 31 октября сойти с поезда на станции Астапово, где начальник станции И. И. Озолин предоставил свой дом ему и сопровожавшим его лицам.
Загадочная телеграмма
«Как свищет ветер осенний!
Тогда лишь поймете мои стихи,
Когда заночуете в поле».
«Долго ли будет тянуться эта волынка?»
Некоторые неясности в истории последних дней жизни Толстого связаны с очень интересным документом, опубликованным в Бразилии в 1956 г. в эмигрантском журнале (точнее даже сказать – листке) «Владимирский вестник». Это воспоминания игумена Иннокентия (Павлова), который в 1910 г. нес послушание в канцелярии Оптиной пустыни[625]. «Владимирский вестник» – ежемесячный журнал общества Святого Князя Владимира, издававшийся русской диаспорой в Сан-Пауло с 1950 г. очень ограниченным тиражом. С большим трудом мне удалось отыскать нужный номер в Москве в архиве Н. М. Зернова, хранящемся в Библиотеке иностранной литературы им. Рудомино.
В воспоминаниях игумена содержится совершенно уникальная информация: он утверждает, что Толстой, находясь уже в Астапово, послал в Оптину пустынь телеграмму с просьбой приехать к нему старца преп. Иосифа (Литовкина). Телеграмма была получена канцелярией монастыря, после чего была собрана старшая братия для обсуждения неожиданной просьбы. И. М. Концевич, заметим, хорошо знакомый с игуменом Иннокентием, воспользовавшись его свидетельством, утверждал, что факт посылки телеграммы в Оптину пустынь был скрыт от общественности лицами, враждебно относившимися к Церкви и полностью овладевшими в последнюю неделю жизни Толстого его волей и даже телом.
Это свидетельство в силу своей чрезвычайной важности требует детального анализа, поэтому следует несколько слов сказать о самом игумене Иннокентии. Он родился в 1891 (по другим сведениям – в 1890) г., поступил в Оптину пустынь в конце 1908 г., 10 апреля 1909 г. определен в число послушников монастыря – таким образом, на тот момент ему было около восемнадцати лет. В списке послушников Оптиной пустыни на 1 января 1914 г. под № 39 значится Игнатий Павлович Павлов, поступивший в монастырь в 1909 г., двадцати трех лет, несет послушание при отце казначее[626]. Осенью 1910 г., когда в Оптину приехал Л. Толстой, он нес послушание будильщика, работал в монастырской библиотеке и канцелярии и руководил хором певчих-любителей. В 1919 г. был пострижен в монашество в Херсонесском монастыре близ Севастополя, служил регентом Петропавловской церкви в Севастополе, в 1920 г. в Севастополе рукоположен в сан иеродиакона, с 1932 г. – иеромонах. Есть сведения, впрочем непроверенные, что о. Иннокентий был осужден на 5 лет по знаменитой сталинской статье 58, пункт 10. После Второй мировой войны оказался в лагерях для перемещенных лиц, но английскими военными советским властям выдан не был. Далее в эмиграции в Германии и Австрии. В течение трех лет выполнял обязанности регента русского прихода Архангельского храма в Зальцбурге, где старостой был известный русский общественный деятель и историк Н. Д. Тальберг. В 1949 г. переехал в Южную Америку. Настоятель Алпинской Свято-Троицкой церкви в Бразилии (1949), в 1952 г. назначен первым священником Свято-Никольского кафедрального собора в Сан-Пауло, где прослужил до своей кончины 3/16 сентября 1961 г.[627].
Вот что сообщает автор воспоминаний. В конце октября 1910 г. в Оптиной пустыни стало известно о приезде Толстого. 29 октября к Павлову, носившему еще мирское имя Игнатий, пришел послушник Николай Гамашев с предложением пойти посмотреть на «живого Толстого». Попутно игумен Иннокентий сообщает ряд очень интересных подробностей о приезде Толстого. Например, он пишет, что братия монастыря обрадовалась его приезду, надеясь на его покаяние, которого, впрочем, не последовало. Далее о. Иннокентий вспоминает: «Спустя немного времени по отъезде графа из Шамордино, в Оптиной была получена телеграмма со станции Астапово, с просьбой немедленно прислать к больному графу Старца Иосифа»[628]. По получении телеграммы, по свидетельству о. Иннокентия, был созван совет старшей братии монастыря, в который входили настоятель монастыря архимандрит Ксенофонт, настоятель скита, он же духовник братии игумен Варсонофий и некоторые другие лица.
Доступные исследователям материалы позволяют серьезно усомниться в свидетельстве игумена Иннокентия. Во-первых, состояние здоровья Толстого с первых дней пребывания в Астапово было таково, что лично отправить какую-либо телеграмму он просто не имел возможности. Разве что он мог воспользовался услугами дочери, А. Л. Толстой, которая вряд ли была расположена посылать подобную телеграмму в Оптину пустынь. В любом случае в своих воспоминаниях о пребывании в Астапово (книги «Отец» и «Дочь») она ни слова не говорит об этом эпизоде.
Кроме того, о такой телеграмме вряд ли не стало бы известно в Св. Синоде, где за пребыванием писателя в Астапово следили очень внимательно и подробно его обсуждали.
Практически Л. Н. Толстой мог послать телеграмму (или дать распоряжение послать) в очень короткий промежуток времени – только в тот момент, когда он совершал свое последнее в жизни пешее путешествие из вагона поезда, прибывшего в Астапово, в дом И. И. Озолина, начальника станции. Безусловно, посылка подобной телеграммы стала совершенно невозможной после приезда в Астапово В. Г. Черткова утром 2 ноября 1910 г.
Но есть и более серьезные аргументы против этой версии: в архивных фондах нет такой телеграммы. Отсутствие телеграммы подтверждают и два важнейших источника. Во-первых, это подробный рапорт начальника Московско-Камышинского жандармского полицейского управления железных дорог генерала Н. Н. Львова, направленный в штаб Отдельного корпуса жандармов. Заметим, правда, что рапорт содержит ряд неточностей – например, в нем сообщается, что уже с 31 октября Толстой находился в Астапово с Чертковым, что не соответствует действительности. Тем не менее, этот документ дает довольно ясную картину происходившего на станции[629]. В рапорте отсутствует какое-либо упоминание о телеграмме Толстого старцу Иосифу. Однако вот что надо иметь в виду: рапорт основывается на донесениях начальника астаповского отделения Московско-Камышинского жандармского полицейского управления железных дорог ротмистра Ставицкого, который имел возможность просматривать все входящие и исходящие со станции Астапово телеграммы. Так вот, Ставицкий свое первое донесение отправил только 3 ноября, за что, кстати, подвергся серьезному выговору со стороны начальства. Кроме того, как доказал еще И. М. Концевич, в рапорте Ставицкого присутствуют очевидные ошибки.
Второй важнейший источник – это уже упоминавшийся сборник телеграмм, отправленных из Астапова и полученных в Астапово в период с 1 по 7 ноября 1910 г., т. е. во время пребывания на станции больного Толстого. В этом сборнике нет ни слова о телеграмме Толстого в Оптину.
Другие источники также ничего не знают об этой телеграмме. Молчит о ней летопись скита Оптиной пустыни[630]. Кроме того, не упоминает о ней в официальном донесении епископу Калужскому и Боровскому Вениамину (Муратовскому)настоятель Оптиной пустыни архимандрит Ксенофонт[631], а уж от него факт получения такого важного документа канцелярией вряд ли мог быть скрыт, тем более что о. Иннокентий называет оптинского архимандрита в числе лиц, участвовавших в совете старшей братии монастыря после получения телеграммы.
Таким образом, игумен Иннокентий, скорее всего, ошибся, и даже понятно, по какой причине. По всей видимости, он перепутал две совершенно разные по происхождению телеграммы: мнимую телеграмму от Толстого старцу Иосифу и действительную телеграмму от преосвященного Вениамина (Муратовского), епископа Калужского, о распоряжении Св. Синода иеромонаху Иосифу ехать на станцию Астапово к заболевшему в пути графу Л. Н. Толстому «для предложения ему духовной беседы и религиозного утешения в целях примирения с Церковью»[632].
Тем не менее, вышеприведенные выводы не решают всех, связанных с этой телеграммой, проблем. Добросовестный научный подход не позволяет просто так отбросить свидетельство игумена Иннокентия, так как ряд обстоятельств требует объяснения.
Существуют источники, которые подтверждают (с некоторыми оговорками) слова о. Иннокентия.
Прежде всего, это материал, хранящийся в Государственном архиве Калужской области, – рапорт Козельского уездного исправника Чуфаровского калужскому губернатору от 5 ноября 1910 г., в котором, в частности, говорится: «…граф Лев Николаевич Толстой, отправившись из пределов вверенного мне уезда по Рязанско-Уральской ж<елезной> д<ороге>, в пути следования заболел и остановился на станции «Остапово» <так в тексте>, откуда послал телеграмму в Святейший Синод, с просьбою прислать к нему старца Иосифа из Оптиной Пустыни, с которым он, во время пребывания в Оптиной Пустыни имел беседу. 4 сего ноября в Оптиной Пустыни была получена телеграмма от Калужского Преосвященного Вениамина, из Калуги, в которой было распоряжение о срочной высылке старца Иосифа на ст<анцию> «Остапово» к больному Графу Толстому; но ввиду болезни старца Иосифа, который не выходит из кельи уже много лет, к Толстому 5 сего ноября отправился Начальник скита при Пустыни – старец Варсонофий»[633].
Помимо рапорта уездного исправника есть и другие косвенные подтверждения. Например, племянница Толстого, Е. В. Оболенская, пишет в своих воспоминаниях, что на второй день отъезда Толстого из Шамордино (а писатель уехал от своей сестры в 4 часа утра 31 октября) «в монастыре распространился слух, что Лев Николаевич заболел, больной лежит на какой-то станции и что он желает видеть о<тца> Иосифа, оптинского старца <…> В монастыре упорно держался слух, что он хочет видеть о<тца> Иосифа и что тот едет к нему. Этот слух произвел сильное впечатление на мою мать и на всех монахинь, которые много ждали от этого свидания, но я не верила ему»[634]. Далее Е. В. Оболенская сообщает, что утром 4 ноября (очевидно, дата названа ошибочно, должно быть 5 ноября) на вокзале в Козельске она увидела двух монахинь, которые должны были встретить едущего в Астапово старца Иосифа. «Действительно, к вокзалу подъехала карета, но из нее вышел не Иосиф, а Варсонофий, игумен Оптинского монастыря. Иосиф был стар, хвор, и вся братия, которая очень любила его, упросила его не ехать, боясь за его здоровье. Монахини, увидав Варсонофия, были разочарованы»[635].
Если возникают серьезные сомнения в существовании телеграммы Л. Н. Толстого в Оптину пустынь старцу Иосифу, то нет никаких сомнений в существовании телеграммы старца Иосифа в Астапово. Эта телеграмма была напечатана в указанном выше сборнике телеграмм под номером 250. Она была послана (очевидно, не самим старцем, а по его поручению) с вокзала г. Козельска 4 ноября в 19.00 с просьбой ответ прислать туда же[636]. Через два часа, в 21.10, из Астапова Д. П. Маковицкий по распоряжению А. Л. Толстой[637] послал ответ, в котором старца просили не приезжать.
Очевидно, в эти трагические два часа в Астапово шли сложные дебаты по поводу подготовки ответа старцу Иосифу, потому что в ГМТ в соответствующем деле хранится несколько вариантов ответа. Один из них особенно интересен: в нем говорится, что семья Толстого просит не приезжать старца в Астапово, и видеть больного писателя совершенно невозможно, причем из окончательного варианта ответа старцу Иосифу слово «совершенно» было вычеркнуто[638]. Таким образом, старец Иосиф был явно введен в заблуждение тем, что ответ на его запрос был послан якобы от имени всей семьи и поэтому должен был иметь для него особенный вес.
Уже после смерти писателя сестра Л. Н. Толстого, М. Н. Толстая, духовная дочь старца Иосифа, очень горевала, что старец все-таки не поехал в Астапово. Е. В. Оболенская так говорит о реакции матери на смерть писателя: «Иосиф был кроткий, смиренный монах, и мать думала, что ему, может быть, не отказали бы в свидании со Львом Николаевичем. Я спросила, как отнеслись в монастыре к смерти Льва Николаевича. Мать сказала – очень сочувственно, сердечно, с большим участием к Софье Андреевне и всей семье»[639].
Таким образом, свидетельство игумена Иннокентия интересно уже тем, что позволяет заострить внимание на двух важнейших вопросах.
1. Что происходило в Оптиной пустыни в момент пребывания Толстого в Астапово? Зачем старец Иосиф телеграфирует в Астапово и собирается ехать туда, если уже принято решение о посылке к одру умирающего писателя архимандрита Варсонофия? Или это решение еще не было принято в Оптиной пустыни 4 ноября вечером? Во всяком случае, телеграмма старца Иосифа была послана в Астапово уже после того, как оптинский настоятель архимандрит Ксенофонт получил благословение Св. Синода и епархиального архиерея послать в Астапово старца Варсонофия. Заметим, что свидетельство игумена Иннокентия об общем собрании братии Оптиной пустыни подтверждается в одной из астаповских телеграмм: о нем сообщает в свое издательство корреспондент «Речи» Н. Е. Эфрос – очевидно, со слов старца Варсонофия[640]?
2. Что происходило в Астапово в момент получения телеграммы старца Иосифа? Кто именно воспрепятствовал Толстому узнать об этой телеграмме и кто является редактором различных вариантов ответа старцу?
Конечно, прояснение этих вопросов непосредственно связано с приездом в Астапово В. Г. Черткова. Важную роль тут играет неотосланное письмо старшей дочери Л. Н. Толстого, Т. Л. Сухотиной-Толстой, в редакцию «Русского слова» от 28 февраля 1912 г. (н. ст.). Это принципиальный документ, в котором впервые публично рассматривается роль Черткова в жизни семьи Л. Н. Толстого. Само письмо готовилось в течение полутора лет, много раз переписывалось и переделывалось, а его копия была отправлена С. А. Толстой для распространения. Документ впервые был опубликован в мае 1913 г. в Лондоне М. А. Стаховичем.
Дочь Толстого подчеркивает особую роль Черткова в создании вокруг Толстого атмосферы лжи и ненависти, в присвоении себе права изменять тексты Толстого. Кроме того, Т. Л. Толстая утверждает, что Чертков и А. Л. Толстая обращались к лечившему С. А. Толстую психиатру с просьбой дать фальшивое свидетельство о ее невменяемости[641].
В письме говорится о ряде поступков В. Г. Черткова, которые кардинально изменили к нему отношение членов семьи Л. Н. Толстого.
Во-первых, это прямое признание деспотизма В. Г. Черткова над личностью писателя, которое заметно усилилось к концу его жизни: «Чертков <…> постоянно печатает о том, как отец его любил, благодарил и хвалил, но не печатает, например, того, как отец в своем дневнике не раз жалуется на упорное вмешательство Черткова в его самые интимные дела и на его упорную настойчивость в том, чтобы мой отец поступил так, как ему, Черткову, того хотелось <…> рядом с большой любовью и благодарностью отца к Черткову, он иногда тяготился его опекой. Не раз мы с моей покойной сестрой Марией и с Александрой говорили о том, как бы умерить деспотическое отношение Черткова к отцу, но так как наряду с этой тяжелой стороной его характера Чертков давал отцу много радости, – мы и не вмешивались в их отношения»[642].
Во-вторых, в контексте разбираемого вопроса для нас сейчас важна история с подложной телеграммой, посланной из Астапова старшему сыну писателя, С. Л. Толстому. Не рассматривая этот эпизод во всех подробностях, заметим только, что речь идет о явном обмане и попытке В. Г. Черткова задержать приезд в Астапово к больному писателю его старших детей. Когда родные Л. Н. Толстого заподозрили обман со стороны Черткова, жена Черткова пошла на новый обман – она попыталась (безуспешно) оказать давление на В. Ф. Булгакова, чтобы добиться от него подтверждения мифического алиби, созданного семьей В. Г. Черткова для доказательства его якобы невиновности в манипулировании телеграммами[643].
Эти неясности говорят о том, что относительной свободой Л. Н. Толстой мог пользоваться только в первый момент пребывания в Астапово, пока туда не прибыл В. Г. Чертков. Во всяком случае, можно утверждать с полным основанием, что сам Толстой, будучи в Оптиной пустыни, искал встречи с о. Иосифом, но она, к сожалению, так и не состоялась. Уже с момента своего прибытия на вокзал в Астапово писатель был полностью изолирован, ничего не знал о попытках Церкви дать ему возможность последнего покаяния.
Круг замкнулся
«О, этот долгий путь!
Сгущается сумрак осенний,
И – ни души кругом».
«Иже первее на престоле, наг ныне на гноищи гноен, многий в чадех и славный, безчаден и бездомок напрасно: палату убо гноище, и бисерие струпы вменяше».
У нас нет и никогда уже не будет полной ясности в вопросе, что же на самом деле происходило в Астапово в последнюю неделю жизни графа Л. Н. Толстого. Астапово как место приезда больного Л. Н. Толстого и как промежуточный пункт его последнего путешествия, точнее, метания, по сей день привлекает большой интерес исследователей – и с точки зрения довольно странного маршрута, и даже с мистической точки зрения. Например, А. Балдин квалифицирует последнее путешествие Л. Н. Толстого как «хаотическое бегство»[644]. И в этом есть свой смысл и своя логика.
Но мы можем быть абсолютно уверены в том, что дом И. И. Озолина стал для писателя последней ловушкой, финалом всей жизни.
Л. Толстой – единственный. Единственный в России начала XX века человек, который пользовался ничем не ограниченной, поистине абсолютной свободой – в семье, в своей родной деревне, в обществе, государстве, культуре. Возможно, и единственный в мире. Он родился в прекрасной, действительно очень ясной Ясной Поляне, типичной русской усадьбе с березовой аллеей, речкой Воронкой, яблочными садами, семейными домами и домиками, детьми, внуками и прислугой, лошадями, охотой, пешими и конными прогулками, пасекой, цветочными оранжереями, крестьянскими школами, вечерним чаем, чтением, играми и концертами. Он прожил там большую часть жизни и по всем законам жанра, логики, справедливости был просто обязан именно там умереть. Он был богат. Он мог брать писательские гонорары до 1881 г. или публично отрекаться от них после. Он пользовался всемирной славой. Известные истории про императора Александра III, который, увлеченный рыбалкой, заставлял подолгу дожидаться иностранных послов, стилистически подходят Толстому. Между прочим, именно поэтому С. Д. Шереметьев считал императора и писателя людьми одного масштаба. А я бы сказал даже – «одного измерения», «четвертого». Он мог писать все, что угодно, не опасаясь каких-либо прещений со стороны правительства. Более того, даже не написав ни одной строчки нового произведения, он мог претендовать на издание прежних где угодно и на получение какого угодно гонорара. В то же время как другие писатели и философы того же «четвертого измерения», например, Достоевский или Леонтьев, могли просто голодать, голодать буквально. В семье всякое желание Л. Толстого исполнялось с поспешностью и старанием. Усердные ученики во главе с В. Г. Чертковым с карандашами, блокнотами в руках и пишущими машинками на столе ловили каждое его слово. Лучшие художники и скульпторы России и мира рисовали его портреты, лепили в глине, высекали в мраморе. Именно перед его портретом после отлучения Св. Синода в музеях устраивались бурные и восторженные манифестации. Именно его фотографировал впервые в цвете в России Прокудин-Горский. Именно его голос записывали на фонограф.
И всему этому противопоставлена деревянная изба на платформе никому не ведомой, пусть и крупной станции, которая, если бы не Л. Толстой, так бы и пребывала в полной безвестности.
Это была настоящая ловушка. Писатель оказался в мышеловке, которую, в значительной мере, сам и сотворил. Больной и беспомощный, он лежал на постели, не понимая, что происходит не только в мире, но даже за порогом его комнаты и в ней самой. Ничего не зная о жене и детях, которые пытались к нему прорваться и безуспешно заглядывали в окно. Ничего не зная о попытках православного священника поговорить с ним перед смертью и его напутствовать. Ничего не зная о том, что в последние часы и минуты земной жизни человека является для него самым главным, самым ответственным. Страшная смерть!
«Новости о Толстом – весьма волнующие. Несчастный сеятель ветра, не пожавший ничего, кроме шума, и умирающий в 80 лет на большой дороге, в зале ожидания! “Кто не собирает со Мной, тот расточает”».
Можно начертить условную схему, которая покажет положение на станции и позволит понять, какими соображениями руководствуются сам Толстой и окружающие его лица в последние дни земной жизни писателя.
В центре «круга» – Л. Н. Толстой, одинокий и больной, еще недавно искавший встречи со старцами, а теперь полностью зависящей от своего окружения. Его ближайшие «ученики»: В. Г. Чертков, А. Л. Толстая, Д. П. Маковицкий, А. Сергеенко – люди, настроенные по отношению к Православной Церкви крайне враждебно.
Семья Толстого – жена и старшие дети – не имеют возможности видеть отца и беседовать с ним. Они окружены корреспондентами различных русских газет.
На станции также присутствуют представители власти среднего звена: чиновники различного ранга, полиция. В какой-то момент в Астапово появляются и представители Церкви.
Наконец, за ситуацией внимательно следят члены правительства и Св. Синода.
Желал ли писатель на самом деле видеть в Астапово В. Г. Черткова, если еще совсем недавно он мечтал «уйти от всех»? Д. П. Маковицкий сообщает, что Толстой захотел видеть Черткова 1 ноября в пять часов вечера. А корреспондент газеты «Утро России» С. С. Раецкий писал в донесении в редакцию, что Толстой «бесконечно, словно ребенок, обрадовался» прибытию В. Г. Черткова, которое последовало 2 ноября утром[645].
Именно благодаря Черткову, сразу после его приезда, за писателем был установлен строжайший надзор. Дверь в дом начальника станции, толстовца И. И. Озолина, была всегда заперта, ключ хранился либо у самого Озолина, либо у А. Сергеенко, который безвыходно дежурил в передней; в комнате Толстого безотлучно находился Чертков[646]. Вход в дом был возможен, по-видимому, только по какому-то паролю[647].
Именно поэтому Л. Толстой даже не знал, что оптинский иеромонах Варсонофий специально прибыл на станцию Астапово со Святыми Дарами для того, чтобы попытаться переговорить с писателем перед смертью.
Старец Варсонофий выехал из Оптиной пустыни 5 ноября в 8 часов утра, а прибыл в Астапово в этот же день в 19.30. Желанием старца встретиться с писателем объясняются его постоянные контакты с А. Л. Толстой, племянницей Е. В. Оболенской, сыном А. Л. Толстым. В одной из астаповских телеграмм сообщается даже, что он имел с собой письмо Л. Н. Толстому от старца Иосифа[648], но следы этого письма обнаружить не удалось.
В Астапово старец Варсонофий оказался в очень тяжелых условиях, в том числе и бытовых: он вынужден был ночевать на вокзале в женской уборной[649]. И тем не менее архимандрит Варсонофий совершает беспрецедентные попытки попасть к умирающему Толстому: «Варсонофий продолжает быть центром общего внимания <…> обратился <к> племяннице Толстого княгине Оболенской, находящейся <в> Астапово, устроить ему свидание <с> больным. Все поведение Варсонофия свидетельствует <о> настойчивом желании его говорить <с> Толстым»[650]. Сам старец сообщал впоследствии об этом в донесении епископу Вениамину Калужскому: «Не теряя надежды, я всегда был наготове, чтобы по первому зову Графа явиться к нему немедленно <…> я находился на вокзале, в 20 шагах от квартиры начальника станции, в которой находился граф, и явиться к нему мог немедленно»[651]. Важно отметить, что старец Варсонофий был наделен чрезвычайными полномочиями: он не только имел с собой Святые Дары, но и разрешение причастить больного перед смертью, но только после покаяния писателя, для которого достаточно было бы одного лишь слова: «каюсь»[652].
В Государственном музее Л. Н. Толстого в Москве хранится подлинник письма А. Л. Толстой старцу Варсонофию.
«Простите, Батюшка, что не исполняю Вашей просьбы и не прихожу побеседовать с Вами. Я в данное время не могу отойти от больного отца, которому ежеминутно могу быть нужна. Прибавить к тому, что Вы слышали от всей нашей семьи, я ничего не могу. Мы – все семейные, единогласно решили впереди всех других соображений подчиниться воле и желанию отца, каковы бы они не были. После его воли мы подчиняемся предписаниям докторов, которые находят, что в данное время что-либо ему предлагать или насиловать его волю было бы губительно для его здоровья. С искренним уважением к Вам Александра Толстая, 6 ноября <19>10 г. Астапово».
Известен и черновик ответа преп. Варсонофия.
«Ваше Сиятельство! Графиня Александра Львовна! Мира и радования желаю Вам о Христе Господе Иисусе! Благодарю Ваше Сиятельство за письмо, которым Вы почтили меня. Вы пишете, что воля родителя Вашего для Вас и всей семьи Вашей поставляется на первом плане. Но Вам, Графиня, известно, что Граф выражал искреннее желание видеть нас и беседовать с нами[653], чтобы обрести покой для души своей, и глубоко скорбел, что это желание его не осуществилось. Усердно прошу Вас, Графиня, не отказать сообщить Графу о моем приезде в Астапово, и если он пожелает видеть меня, хотя бы на несколько минут, то я приду. В случае же отрицательного ответа со стороны Графа я возращусь в Оптину Пустынь, предавая это дело воле Божией».
Однако все попытки старца Варсонофия получить доступ к умирающему писателю ни к чему не привели.
В 1920 г. в своих воспоминаниях «Об уходе и смерти отца» А. Л. Толстая также была склонна трактовать визит старца Варсонофия в Астапово как попытку обратить Л. Н. Толстого перед смертью в православие[654]. Но представители Церкви исходили только из желания подвигнуть писателя к покаянию, для которого нужны были теперь, на смертном одре, не громкие заявления, а одно слово: «каюсь».
В Астапово прибыл также тульский архиерей Парфений (Левицкий) – но слишком поздно, утром 7 ноября, уже после смерти писателя.
Безусловно, на людях, окружавших Л. Толстого, целиком и полностью лежит ответственность за то, что к одру умирающего не был допущен православный священнослужитель, что телеграммы, посланные Толстому представителями Церкви, остались неизвестными писателю. Аргумент, что эти встречи и телеграммы могли ухудшить его состояние, выглядит неубедительно, если ознакомиться, например, с текстом телеграммы, посланной Толстому первенствующим членом Св. Синода митрополитом Антонием (Вадковским) 4 ноября в 11 ч. 46 мин. утра.
«С самого первого момента Вашего разрыва с Церковью я непрестанно молился и молюсь, чтобы Господь возвратил Вас к Церкви. Быть может, Он скоро позовет Вас на суд свой, и я Вас больного теперь умоляю, примиритесь с Церковью и православным русским народом. Благослови и храни Вас Господь».
Разве могла такая телеграмма ухудшить состояние Толстого?
Но у нас есть косвенные данные, позволяющие убедиться, что версия со здоровьем была надуманной.
В дневниковых записях А. Л. Толстая утверждает, что 3 ноября сам Л. Н. Толстой просил одного из врачей передать сыновьям, чтобы те удержали от приезда в Астапово свою мать, С. А. Толстую: «…мое сердце так слабо, что свидание будет губительно, хотя здоровье лучше. Если она приедет, я не смогу ей отказать… И, если увижу, это будет для меня губительно. Скажите, что состояние лучше, но чрезвычайная слабость»[655]. С другой стороны, кое-какие данные дают основание предполагать, что к моменту прибытия старца Варсонофия в Астапово состояние Л. Н. Толстого улучшилось: в телеграмме своей жене (5 ноября в 18 ч. 55 мин., т. е. накануне прибытия старца) Чертков сообщает: «Во всех отношениях лучше. Воспаление не распространяется. Все приободрились»[656]. И на следующий день утром: «Ночь спокойная. Вчера вечером 36 шесть, сегодня утром 37 [и] три. Кажется, самое трудное время миновало»[657]. Таким образом, вряд ли появление старца Оптиной пустыни могло как-то серьезно повлиять на состояние здоровья больного.
Я говорил уже ранее, что стремление Черткова любыми способами воспрепятствовать покаянию писателя, воссоединению с Церковью и встрече не только со священнослужителями, но даже с С. А. Толстой, объясняется, помимо религиозных взглядов самого Черткова, также и страхом, что в последние дни жизни Толстого его завещание под воздействием представителей Церкви может быть изменено в пользу жены или детей. Эта гипотеза не кажется необоснованной, если вспомнить о письме Черткова от 27 июля 1910 г., в котором он открыто запугивал писателя мнимой опасностью со стороны семьи, которая будет стараться, если узнает о существовании завещания, никуда Л. Н. Толстого не отпускать и пригласить «черносотенных врачей» (!), которые признают Л. Н. Толстого слабоумным, а его завещание – недействительным (89, 198). Теперь от «черносотенных врачей» до черносотенных священников осталось сделать только один шаг.
Осталось прояснить позицию представителей власти. Они узнали об уходе Толстого из Ясной Поляны слишком поздно – еще 30 октября лица, на которых было возложено наблюдение за писателем, не знали, где он находится, за что крапивенский уездный исправник Голунский получил строгий выговор от тульского губернатора, текст которого небезынтересен.
«Крапивенскому уездному исправнику Голунскому. Об отъезде 28 октября графа Л. Н. Толстого и об обстоятельствах, сопровождавших этот отъезд, мне стало известно из частных сведений и из повременных изданий гораздо ранее, чем от подчиненной мне полиции, на которую, и в частности на Вас, мной возложено было иметь без особой огласки наблюдение как за состоянием здоровья Толстого, так и за передвижениями, с неотлагательным донесением мне о всем заслуживающем внимания. На это обстоятельство, указывающее на полную небрежность Вашу в несении службы, на слабый надзор за подчиненными и на недостаточное руководительство ими обращаю Ваше внимание с предупреждением, что при повторении чего-либо подобного дальнейшее служение Ваше станет невозможным. Губернатор Кобеко».
Картина может быть существенно дополнена материалами воспоминаний чиновника для особых поручений, (в 1910 г. вице-директора Департамента полиции Н. П. Харламова), направленного в Астапово по распоряжению председателя Совета министров П. А. Столыпина для координации действий власти, в первую очередь, тульского и рязанского губернаторов, а также оказания содействия духовным лицам в их сложной миссии. При этом Столыпин подчеркивал крайнюю озабоченность императора Николая II вопросом о снятии отлучения с писателя[658]. Известно также, что сам премьер-министр проявлял постоянный интерес к состоянию здоровья Л. Н. Толстого задолго до его последнего путешествия – еще в декабре 1909 года он направил секретную телеграмму тульскому губернатору Д. Д. Кобеко с просьбой дать отзыв о здоровье писателя[659].
Очевидно, миссия Харламова была связана с информацией, которую получил председатель Совета министров 1 и 2 ноября, в частности, от тульского губернатора Д. Д. Кобеко в шифрованной телеграмме.
«Петербург. Министру внутренних дел. Первого вечером Толстой находился на станции Астапово Рязано-Уральской дороги Рязанской губернии вместе <с> доктором Маковицким <и> дочерью Александрой. Болен, температура сорок. Вызваны еще врачи. Сейчас туда выезжают жена <и> два сына. Причина отъезда из дому чисто семейная – денежные недоразумения <и> влияние Черткова. Выяснить определенно ввиду интимности затруднительно. Губернатор Кобеко».
Видимо, эта телеграмма и вызвала решение командировать в Астапово Н. П. Харламова, который 3 ноября перед отъездом встретился с находившимся в Петербурге тульским архиереем – епископом Парфением (Левицким). Из письма епископа Парфения губернатору Д. Д. Кобеко известно, что одной из тем на этой встрече, помимо помощи представителям Церкви в Астапово, был вопрос о возможности совершить отпевание писателя в случае смерти Толстого без покаяния. Этому вопросу председатель Совета министров придавал, по-видимому, особое значение. Вообще, складывается впечатление, что П. А. Столыпин был сильно напуган возможными последствиями смерти Л. Н. Толстого. Именно так объясняет Л. А. Тихомиров факт появления в Астапово владыки Парфения: «Парфений же сообщил, что настояния Столыпина истекали из Царского Села. Государь выразил горячее желание, чтобы Толстой (тогда, конечно, еще только заболевший) был принят в лоно Церкви. Ну, понятно, Столыпин стал давить на Лукьянова, Лукьянов на архипастырей, а архипастыри уже известно – “рады стараться”»[660].
Лукьянов С. М. (1855–1935) – выпускник Императорской Медико-Хирургической академии (1879), патофизиолог, ординарный профессор Императорского Варшавского университета (1889), директор Императорского Института экспериментальной медицины (1894), с 1902 г. товарищ министра народного просвещения, в октябре – ноябре 1905 г. управляющий Министерством народного просвещения, обер-прокурор Св. Синода (1909–1911), с 1918 г. преподавал в различных медицинских учреждениях, с ноября 1920 г. проф. Государственного клинического института усовершенствования врачей.
Дневник митрополита Арсения (Стадницкого) также глухо сообщает об обсуждении вопроса о снятии отлучения с Л. Толстого как в Синоде, так и в Совете министров, причем и здесь особо подчеркивается интерес П. А. Столыпина к этому вопросу и усилия обер-прокурора Лукьянова решить его положительно[661].
Вопрос о возможности совершать по умершему писателю заупокойные поминовения также был камнем преткновения для светской власти. На этот счет 5 ноября на имя тульского губернатора поступили распоряжения от генерала П. Г. Курлова.
«Совершенно секретно. Экстренно. Тула. Губернатору.
Если в случае смерти графа Льва Толстого поступят просьбы о служении панихид, не оказывайте противодействия и предоставьте всецело разрешение этого вопроса местной духовной власти. За устроителями и присутствующими на панихидах благоволите приказать учредить неослабное наблюдение и никоим образом не допускайте никаких выступлений противоправительственного характера. Генерал-лейтенант Курлов».
Получив эту телеграмму, тульский губернатор отправляет соответствующий запрос викарию Тульской епархии епископу Евдокиму Каширскому.
«Совершенно доверительно.
Преосвященный Владыко Милостивейший Архипастырь. Сего числа мной получена от Министра Внутренних Дел следующая телеграмма (частично воспроизводится предыдущий текст. – Г.О.). Ввиду изложенного прошу уведомить меня, в возможно непродолжительном времени, может ли быть допущено, в случае смерти графа Льва Толстого, служение в Тульской епархии панихид по нем. Дм. Кобеко».
Однако к этому моменту вопрос о служении панихид по Толстому в случае смерти уже был решен. Он обсуждался 3 ноября на секретном совещании присутствующих в Св. Синоде архиереев, о котором мы абсолютно ничего не знаем, к сожалению. Известно только, что участники совещания отрицательно отнеслись к такой возможности и постановили, что священники, виновные в незаконных, с точки зрения церковной власти действиях, будут привлечены к ответственности[662].
Видимо, старцу Варсонофию требовался официальный документ, подтверждающий безуспешность его попыток беседовать с Л. Н. Толстым. Такой документ был выдан рязанским губернатором Оболенским сразу после смерти писателя.
«Сим свидетельствую, что Настоятель Скита Оптиной Пустыни, Козельского уезда Калужской губернии Игумен Варсонофий, несмотря на настоятельные просьбы, обращенные к членам семьи Графа Льва Николаевича Толстого и находившимся при нем врачам, не был допущен к Графу Толстому, и о его двухдневном пребывании на станции Астапово покойному сообщено не было. И<сполняющий> д<олжность> Рязанского Губернатора кн<язь> Оболенский.
Ст<анция> Астапово. 7 ноября 1910 года».
Таким образом, в последний, самый ответственный момент жизни «великий писатель русской земли», за уходом которого из Ясной Поляны с напряженным вниманием следил весь цивилизованный мир, оказался в трагическом одиночестве. Его судьба становится предметом озабоченности русского императора, Совета министров и премьера, Св. Синода, его первенствующего члена и других архиереев, собора старцев Оптиной пустыни, наконец, членов семьи. Но он ничего об этом не знает. Ближайший единомышленник, а также небольшая группа лиц, которых В. Г. Чертков подчинил своему влиянию, полностью изолируют писателя от внешнего мира, лишая его возможности беседовать перед смертью со старцем и даже проститься с женой: «Но как кончается его жизнь… Умирать не только во вражде с Церковью, но и со своей собственной подругой, после почти полувековой общей жизни, имея целый сонм детей! Бежать из своего дома, кончать дни у начальника станции среди раздора домашних гвельфов и гибеллинов, враждующих между собой партий. И быть зарытым в яснополянском парке, где можно было закопать и какую-нибудь любимую левретку»[663].
Круг отчуждения, создававшийся вокруг Л. Н. Толстого более двадцати лет, замкнулся.