«инстинктом Божества», как гениально пишет об этом Л. Толстой в дневниках? Не найдя в своей жизни никакого подтверждения факту Воскресения, много ли подтверждений нашел писатель этому «разумению»? Откуда берется этот инстинкт? Кто им обладает в полноте? Он сам, Лев Толстой, два-три русских крестьянина (среди них на первом месте – друг Толстого Сютаев со знаменитым принципом «все в табе»), мудрецы всего мира – Сократ, Конфуций, Лао-цзы, Будда, Паскаль, савойский викарий, Кант… Кто еще? Не слишком ли мало для многовековой истории человечества? И почему религиозный опыт Конфуция и Льва Толстого мы должны признавать адекватным своему собственному?
И еще один вывод, может быть, самый главный. Отвергая Церковь, Л. Толстой не только убивал художественную стихию в самом себе, но и косвенно толкал на это преступление других художников. Это убийство художественности в угоду плоскому рационализму одновременно было и отрицанием сложности жизни: «Ибо сложность церковно-христианского жизнепонимания есть та самая сложность, которую прекрасно чувствует и понимает гениальный художник. Толстой – художник свидетельствует, что жизнь несоизмерима с пфулевским разумом, что сложность ее непередаваема ни в каком логическом рассуждении, что в ее неисследимые глубины можно проникать лишь под водительством сверхрассудочного сцепления образов»[664]. В отречении от сложности и красоты главное преступление Л. Толстого и заключалось.
Именно поэтому образ Толстого двоится. Это разрушение и созидание одновременно. Это сочетание нигилизма, вирус нигилизма, и одновременно – поиск Божественной правды. Все в конечном итоге превращается в вирус революции: без Воскресения всего живого, без обновления и преображения мораль не способна противостоять стихиям разрушения и сама начинает в какой-то момент работать на разрушение.
Вирус «революции Толстого» (по выражению архиепископа Иоанна (Шаховского)) распространяется повсеместно уже 150 лет. Толстой, как герой «Сна смешного человека» Ф. М. Достоевского, активно содействовал развращению русского человека, помогая развитию некоторых национальных недугов». Часто просто не читая Толстого, особенно не задумываясь над тем, что, собственно, писатель хотел сказать, русский образованный человек, уже пропитанный нигилизмом, отозвался на толстовский призыв к бунту и распространяет это отношение к жизни вокруг себя.
Сам Толстой понимал сложность духовной ситуации и стал искать выход. Для нас важно, что вместе с Достоевским. Конечно, слово «вместе» я понимаю именно так, как сказано в этой книге о «не-встречах».
Оба великих русских писателя жили в обществе, которое фактически отвергло вероучительный, духовный и пастырский авторитет Церкви. Именно поэтому главная заслуга Толстого и Достоевского перед культурой заключается в том, что они со всей остротой поставили вопрос о личной ответственности человека перед Богом. В такой постановке религиозная проблематика русской культуре была чужда. Русский человек, в образованной среде часто не получивший никакого религиозного образования, а в крестьянской – часто просто неграмотный, и уж в любом случае совершенно незнакомый со святоотеческим наследием и принципами православной аскетики, не привык воспринимать веру как жизненный вызов и жизненную задачу, особенно там, где это было в первую очередь связано с культурным строительством.
В русской душе жертвенное начало всегда было гораздо сильнее созидательного. Слушать проповедь священника, присутствовать на богослужении, далеко не всегда понимая его смысл – вот образ веры многих русских людей XIX века, причем далеко не только крестьян. Доверие к Церкви, которое призвано быть фундаментом религиозной жизни, очень часто оборачивалось беспомощностью, отсутствием личных усилий в деле спасения, размыванием моральных норм, нравственной и религиозной индифферентностью.
Здесь требовалось решительное религиозное пробуждение: понимание значимости личных усилий в деле спасения, личного отношения и выбора, экзистенциального характера религиозного опыта, способность противостоять вызовам Нового времени, в первую очередь – убежденности в универсальном характере науки и ее способности объяснить все на свете и обойтись без религии. Именно попытка такого пробуждения роднит проповеди Толстого и Достоевского между собой.
В книге мы много говорили именно о «не-встречах», полюсах отталкивания Толстого и Достоевского. Но теперь мы должны говорить и о полюсе притяжения. У двух писателей были важные точки сближения и соприкосновения. Это моральная проповедь, призыв к духовному очищению, мечта о Царстве Божием, царстве разума (любви), которое рассматривается ими в контексте христианской утопии. В этом смысле интересно признание, сделанное однажды А. А. Ахматовой: «Мы, модернисты <…> ошибались, противопоставляя их друг другу. В действительности они похожи и делали одно дело, только один внутри церковной ограды, другой вовне <…> Оба они – великие учителя морали и оба пеклись об одном»[665].
Пути двух великих русских писателей предельно сближаются там, где речь заходит о Царстве Правды и Любви. Их встреча – в общем идеале, очень по-разному реализуемом, в утопичной по своей сути идее построения Царства Божьего на земле, оправдании и умножении добра на Земле, общей работе спасения. Я попытался показать, что теоретически эта идея очень легко поддается сокрушительной критике, и эту работу убедительно проделал в 1882 г. К. Н. Леонтьев. Но практически умножение добра и любви, в сущности, и есть один из главных смыслов и целей христианской жизни.
И в то же время в творчестве двух великих русских писателей присутствует значимый контраст в восприятии мира. С. Н. Булгаков отмечает, что оба, посещая Оптину пустынь, у старца Амвросия видели одно и то же, толпу людей, но один нарисовал картину мрачную, грустную, холодную, без любви и сострадания, в чем-то безнадежную («Отец Сергий»), другой – светлую, радостную, в чем-то даже веселую («Верующие бабы» в «Братьях Карамазовых»).
Лик Христа – именно Лик, а даже не Личность, не учение – вот что кардинально разделяет Толстого и Достоевского. Более ста лет назад С. Н. Булгаков отметил, что в произведениях Достоевского светит великий символ – Солнце, которым освещается и согревается все творчество Достоевского и который отсутствует у Толстого, «ибо им отвергнуто оно за ненужностью и упразднено с враждебностью, несмотря на сгущавшуюся тьму религиозного отчаяния». Это солнце и есть живое чувство Христа, а искусству Достоевского была вверена единственная и исключительная задача – явить этот Лик. И поэтому пути Толстого и Достоевского – «две совершенно разные религии, два разных чувства мира, два ощущения зла и добра в мире и человеке. Одна есть религия живого Христа – Спасителя», а другая «есть просто учение, отделенное от своего живого источника, превращенное в доктрину и навьюченное, как долг, на слабые плечи человека»[666].
Критика Л. Толстым Церкви вполне «в тренде» современной эпохи. Яснополянский мудрец приложил много усилий, чтобы разрушить Церковь – этот, как он полагал, «обман» и «соблазн». Толстой много сделал для десакрализации русской жизни, сознания и души и, что самое главное в данном случае, для перевода этого процесса в публичную сферу.
И у его дела сегодня есть продолжатели. Бездарные, но очень агрессивные. Я не случайно во введении к книге поставил рядом Толстого и девушек, певших песенки и совершавших кощунственные действия в православных храмах. Ведь эти песни и эти действия – звенья той же самой цепи, попытка в публичном пространстве продемонстрировать стремление современного человека к свободе от Церкви, в конечном итоге, эрозия «абсолютного», «святого» как категорий сознания. Или, более точно, это новая попытка в публичном пространстве противопоставить Церковь и общество. И разве не Толстой был самым энергичным деятелем на этой ниве в русской культуре? И если в XIX и даже XX веках можно было дискутировать на тему, являются ли кощунственными две печально знаменитые главы романа «Воскресение», то сейчас, в эпоху постмодерна само понятие «кощунство» просто уходит из употребления.
Совсем недавно мой друг прислал мне очень характерную фотографию, сделанную недалеко от одного известного подмосковного монастыря. Слева на ней отреставрированный храм и контуры монастырской стены, справа – развалины другого храма, на которых красуется надпись: «Бог тебя любит, а я тебя пырну». Эти слова, мне кажется, являются ярким свидетельством разорванности сознания современного (молодого?) человека, того явления, которое в этой книге названо «лоскутностью». Бог есть, и рядом живут люди, которые сохранили отеческую веру в Него. Но для автора надписи Он уже не является авторитетом. И даже Его любовь не удерживает его в произволе. Именно Л. Толстой явился автором первого социально очень значимого русского «печворка» – попытки заменить Церковь и ее веру сложным конгломератом представлений, главной «скрепой» которого является принцип: «истинно то, что кажется таковым моему разуму и опыту». Или по-другому: «истинно то, что я считаю таковым». Наше расследование подошло к концу. Была ли жизнь графа Льва Толстого победой или поражением, радостным путем к Богу или мучительным перепутьем сомнений и разочарований? Мы отметили амбивалентность писателя, его религиозного творчества, даже его дневника, противоречивость и насыщенность взаимоисключающими чертами. Окончательный суд о графе Толстом произнесет Сам Бог.
А Русская Церковь сказала о Толстом свое слово в 1901 г. Это слово отличается взвешенностью и любовью. С моей точки зрения, это был единственный серьезный самостоятельный поступок Синода за почти 200 лет его существования. В книге я привел достаточно фактов, свидетельствующих о том, насколько этот шаг был невыгоден светской власти и насколько она, власть, ему не сочувствовала. А с точки зрения русского общества это был просто безумный шаг, несущий в себе черты тяжелого поражения. И поражение действительно было. Но оно было тактическим – ведь почти весь мир остался на стороне Толстого. Но одновременно это была великая стратегическая победа: «Ибо, когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих» (1 Кор. 1:21). Победа заключалась в том, что Церковь исполнила свою миссию – смело и бескомпромиссно напомнить миру о его мнимой мудрости, даже ценой грандиозного политического скандала.