[763]. Позже появилась и вторая собака. Вот отрывок из этого описания: «Поездка доставила мне огромное удовольствие, суть которого состоит во временном обращении в варварство: девять дней провести на открытом воздухе, и заодно девять ночей, есть под открытым небом баранину, тут же изготовленную в ведре, не умываться, не раздеваться и потому не одеваться, падать с лошади в реку (единственный раз, когда пришлось раздеться), проводить почти круглые сутки на маленьком помосте посреди воды и камышей (киргизская дверь размером с небольшое окно) — все это приходится переживать не часто. Вернулся я домой без намека на простуду».
Режим Троцкого в Алма-Ате в целом определялся лично Сталиным. Поскольку режим этот не был максимально жестким, можно предположить, что Троцкому оставлялась лазейка на случай возникновения желания публично раскаяться и вернуться в Москву. Он был исключен из партии и сослан, но в Алма-Ате сохранялся парк имени Троцкого, а на почте можно было еще приобрести открытки с его изображением. Дети и родственники теряли работу и свободу, но не жизнь. Никто из детей не был арестован, хотя мужья дочерей были сосланы почти одновременно с Троцким. Однажды к Троцкому без предварительной договоренности явился некий человек, который представился сочувствующим ему инженером. Он расспрашивал об условиях жизни, выражал огорчение по поводу трудностей и как бы ненароком спросил: «Не думаете ли вы, что возможны какие-либо шаги для примирения?» Подозрительный в отношении всех «случайных» знакомых Троцкий ответил ему в том смысле, что «о примирении сейчас не может быть и речи: не потому, что я его не хочу, а потому, что Сталин не может мириться, он вынужден идти до конца по тому пути, на который его поставила бюрократия». Визитер поинтересовался, чем все это может окончиться, и получил ответ: «Мокрым делом, ничем иным Сталин кончить не может». Троцкий полагал, что эта беседа сыграла немаловажную роль через некоторое время при принятии Сталиным решения о высылке его за границу[764].
В Алма-Ате Троцкий занялся работой, которую считал важной и ответственной. Еще до ссылки он договорился с директором Института Маркса — Энгельса — Ленина Д. Б. Рязановым о сотрудничестве. Соглашаясь дать Троцкому оплачиваемую работу, Рязанов, не любивший Сталина, но и не входивший никогда в оппозицию, проявил определенное мужество. Вряд ли он нуждался в Троцком как в научном работнике и переводчике. Понятно, что он пользовался своей должностью директора института, чтобы поддержать Троцкого морально и материально. Тем не менее это назначение Троцкого на должность сотрудника института было конечно же согласовано, и Сталин не возражал против того, чтобы Троцкий тратил свое время в ссылке не на оппозиционную деятельность, а на академическую работу по пропагандированию идей Маркса, прежде всего на трудоемкую, нудную работу по переводу текстов с немецкого и английского на русский. К тому же удачно решалась и проблема денежного довольствия Троцкого в Алма-Ате: теперь у него была возможность получать гонорары от Рязанова[765], а не ждать милости от правительства (что советскому руководству тоже было проще). Поэтому до поры до времени сотрудничеству Троцкого с Рязановым власти не мешали.
Институт взял на себя снабжение Троцкого социально-политической литературой, необходимой для работы, причем Рязанов трактовал потребности Троцкого в книгах в выгодную для него сторону, широко и не скупясь. Рязанов организовал отправку литературы и другим ссыльным оппозиционерам, в частности Муралову. Подчас, писал Муралов Троцкому, посылают «дребедень», но большей частью хорошие книги[766].
Троцкий имел от Института несколько заданий. Одно из них состояло в литературно-политическом редактировании части томов издания произведений Маркса и Энгельса на русском языке. В начале мая он получил первый том рукописи, приступил к работе[767], но вскоре сообщил Рязанову, что считает перевод первого тома неудовлетворительным, приводя ряд примеров[768]. Другим поручением стал перевод на русский язык части памфлета Маркса «Господин Фогт». Эта обширная работа Маркса, написанная в 1860 г., являлась резким полемическим ответом на ряд печатных выступлений немецкого философа и естествоиспытателя Карта Фогта[769]. В мае 1928 г. Троцкий проинформировал Рязанова, что уже перевел примерно три печатных листа этой работы, однако и эта часть еще нуждалась в доработке, особенно в связи с наличием цитат из других разноязычных источников[770].
Сообщая единомышленникам об этой работе, Троцкий с сарказмом делился своими впечатлениями. Маркс собрал для своего памфлета документы и свидетельские показания, разобрал прямые и косвенные улики, и, «если бы мы стали опровергать клевету в таком же масштабе», как это делал Маркс, оппозиционерам «пришлось бы издать тысячетомную энциклопедию. Ведь совсем недавно провозглашено было: «разбили, разгромили, довольно полемики», переходим «к практическому строительству, а вместо этого открыта новая глава полемики, причем на сей раз, чтобы не повторять старого репертуара, приходится полемизировать против числа чемоданов и ящиков (преувеличив их втрое для красоты слов) и против охотничьей собаки»[771], которую долго не разрешали завести.
Еще одним проектом был перевод книги британского экономиста и социолога Томаса Годскина[772]. Троцкий не называл, какую именно книгу Годскина он переводит. Скорее всего, речь шла о «Популярной политической экономии» (1827). Рязанову сообщалось, что в течение месяца-полутора эта работа будет завершена. Сообщая, что перевод цитат, встречавшихся в тексте, не представляет никаких затруднений, он все же просил Рязанова прислать ему изданные Институтом сочинения Д. Рикардо[773], ибо «в интересах единства физиономии научного издательства следовало бы привести цитаты по тексту» именно этого издания[774]. Трудно сказать, был ли закончен этот перевод, но во всяком случае издан он в переводе Троцкого тогда не был. Сочинения Годскина были опубликованы на русском языке лишь через десять лет[775].
Судя по некоторым письмам, в частности своей первой жене, Троцкий предполагал написать в ссылке еще и работу об итогах мировой войны[776], но к реализации этого плана не приступил, хотя начал собирать необходимую литературу. Зато он сделал первые шаги в работе над книгой воспоминаний (которую завершил и издал уже в эмиграции). К созданию мемуаров его побуждал ряд коллег и соратников, особенно Преображенский. В алма-атинской городской библиотеке ему удалось разыскать много старых журналов (правда, они не были каталогизированы, лежали кучами, и Троцкому приходилось «производить в них раскопки»). Предполагалось, что эти журналы будут опорными вехами для проникновения в эпоху. Для этого же, как и для конкретизации фактов и проверки их достоверности, использовались народовольческие мемуары, воспоминания царских сановников, а также статистические справочники и сборники, особенно связанные с экономическим развитием южных губерний России, издания Херсонского губернского земства, литература об Одессе и топографические планы Одессы и Николаева. «Других, столь благоприятных условий для написания воспоминаний, как в благословенной Алма-Ата, больше уж, пожалуй, не дождешься»[777], — писал Троцкий в мае 1928 г. Сокольникову, незадолго перед тем, как Сокольников «капитулировал», раскаялся и был назначен на пост полпреда СССР в Великобритании.
О периоде жизни до образования Николаевского рабочего союза Троцкий успел написать обширные, хотя и не связанные друг с другом черновики. Для части о Николаевском союзе, пребывании в тюрьме, первой ссылке — занимался подборкой материалов. Очень сожалел, что он не может получить одесские и николаевские газеты за 1888–1898 гг. Придумал несколько вариантов названия воспоминаний: «Полвека», «Приливы и отливы», «На службе революции», «Жизнь в борьбе», «Жить — значит бороться». (В конце концов воспоминания были названы «Моя жизнь».) Сравнение намеченного с конечным результатом — изданным в Берлине в конце 1929 г. двухтомником — показывает, что первоначальные планы были реализованы только отчасти. Столь широкой панорамы раннего периода своей деятельности, как это задумывалось в Алма-Ате, Троцкий не дал. По всей видимости, текущие политические события поглощали основное его внимание и на воспоминания отводился только остаток времени.
Троцкий привык работать с секретарями и помощниками. Так было не только тогда, когда он занимал высокие правительственные посты, но и ранее, возглавляя свои группы и периодические органы. Теперь приходилось привыкать к работе в одиночку — ни Сермукс, ни Познанский в Алма-Ату допущены не были (оба были отправлены в ссылку в другие места). Троцкому разрешили пользоваться пишущей машинкой, привезенной с собой, а единственным помощником оказался сын Лев, который трудился с утра до ночи, выполняя все более нагромождавшиеся технические и лишь частично политические поручения отца. Пока еще Троцкий терпеливо относился к тому, что он считал недоработками или ошибками сына, но постепенно у него накоплялось лишь слегка подавляемое раздражение. Посильную помощь в делах оказывала и Наталья Ивановна, но в основном она занималась нелегкими бытовыми проблемами, от которых всеми силами ограждала мужа.