Фрагмент письма от 25 марта 1928 г., посвященный интенсивной работе над воспоминаниями, свидетельствует, между прочим, о начитанности обоих политиков. Раковский писал Троцкому, как, перечитывая свою рукопись, он внезапно понял, что она напоминает замечание Лежнева о Ласунской: «О каком бы лице ни заговорила Дарья Михайловна, на первом плане все-таки она». Раковский не должен был уточнять Троцкому, что речь идет о персонажах романа И. С. Тургенева «Рудин». К мемуарам Раковского Троцкий отнесся очень серьезно: «Кто хоть немного знает жизнь Раковского, легко представит себе, какой огромный интерес представляют его мемуары»[787], — писал Троцкий. Но это все, что мы знаем о воспоминаниях бывшего главы правительства Украины. Дальнейшая судьба рукописи неизвестна. По всей видимости, она была конфискована сотрудниками НКВД при последующем аресте Раковского и затем уничтожена как «утратившая оперативную ценность». Во всяком случае, работники Центрального архива Федеральной службы безопасности Российской Федерации утверждали в беседах с авторами этой книги, что в фондах названного архива рукописи Раковского нет и что она была сожжена. Проверить это утверждение не представляется возможным, так как для исследователей архивы ФСБ России продолжают оставаться под почти полным запретом, и даже в тех очень немногих случаях, когда научным работникам, подобно авторам этой книги, удается получить разрешение на просмотр отдельных дел, их выдают по усмотрению бюрократов из архива ФСБ, не разрешая при этом пользоваться необходимыми архивными путеводителями и описями.
Как видно из писем, адресованных Троцкому, Раковский сохранял в ссылке бодрость и высокую работоспособность. «Насколько здоровья хватит, буду работать», — писал он. «Охота к работе громадная, я бы сказал, работаю avec ardeur [с жаром]. Она доставляет мне пока большое удовлетворение. Но приходится мне здесь повторить жалобу Сен-Симона, что его мозг потерял sa malléabilité [свою подвижность, гибкость]. Это он писал, когда ему было немного более сорока лет. Что же я должен говорить насчет malléabilité моего мозга!»[788] Раковский, однако, явно преувеличивал. Его память, воображение, сообразительность, способность анализировать (в рамках, ограниченных марксистскими догмами) оставались высокими. Троцкий даже считал, что «никогда, может быть, Раковский не жил более напряженной и плодотворной жизнью, чем в годы своей ссылки»[789]. В этих словах было, бесспорно, значительное преувеличение, ибо они нивелировали интенсивную политическую деятельность Раковского в течение десятилетий его жизни. Но после Троцкого Раковский оказался наиболее активным, теоретически подготовленным и плодотворным критиком той политической системы, которая сформировалась в СССР.
Раковский делился со своим другом тем, насколько жадно поглощал он художественную литературу, которую в предыдущие годы почти не имел возможности читать: Диккенса (в оригинале), Сервантеса, Овидия. Из книг современных авторов особое удовольствие доставлял ему изданный в 1926 г. сборник рассказов Исаака Бабеля «Конармия», многие сюжеты которых заставляли его вспоминать сравнительно недавние перипетии Гражданской войны на территории Украины[790]. Раковский рассказывал Троцкому и о забавных коллизиях, в которые он подчас попадал, когда люди, не разбиравшиеся в политической ситуации в СССР и все еще считая Раковского принадлежавшим к высшей советской номенклатуре, просили его о помощи и содействии. Иностранцы, на долгие годы застрявшие в СССР, просили помочь им в получении заграничных паспортов, не догадываясь, что сам Раковский был лишен уже загранпаспорта и тоже не прочь был бы его получить. Своеобразными «детьми лейтенанта Шмидта» были мнимые «потемкинцы», осаждавшие Раковского, узнав о том, что в 1905 г. и позже он играл видную роль в защите участников восстания броненосца «Потемкин». «Один такой потемкинец наговорил мне с три короба, что он меня знает по Константинополю, откуда вернулся «тихообразно», говорит на девяти наречиях и что, хотя пьет (был пьян), но не в «большой форме» (sic!), кончил, как все просители, просьбой о пособии… Я дал ему рубль. Он просил еще 20 к[опеек] — стоимость рубашки (1.20). Но заведующий гостиницей товарищ потом мне сказал, что 1.20 — это стоимость одной бутылки водки»[791].
Раковский был важен Троцкому не только как друг и единомышленник, но и тем, что от него поступала иностранная пресса. Вторым источником получения иностранной прессы были родные в Москве, в частности сын Сергей и дочь Зинаида, а также первая жена Соколовская. В начале апреля Троцкий сообщал в одном из писем: «Иностранные газеты стали получаться сейчас из Москвы и из Астрахани»[792]. В другом письме, адресованном своему стороннику Карлу Яновичу Грюнштейну, работавшему ранее генеральным секретарем Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев и теперь находившемуся в ссылке в Чердыни (Республика Коми), Троцкий сообщал, что аккуратнее всего писали Раковский и Сосновский, но «Раковский сверх того посылает мне из Астрахани иностранные газеты»[793]. Корреспонденция от Сосновского, правда, вскоре иссякла.
С мыслью о том, что теперь он не руководитель Советского государства, а бывший высокопоставленный руководитель и репрессированный «враг народа», Раковский в ссылке так никогда и не свыкся. Ссылаясь на плохое состояние здоровья, он продолжал из Астрахани требовать от правительства предоставления ему возможности поехать на лечение в Кисловодск. Под кисловодский гипноз Раковского, оторвавшись от реальности, попал даже Троцкий, искренне возмущавшийся отказом властей разрешить ссыльному Раковскому такую поездку. У Сталина, нужно заметить, хватило юмора: он заявил, что отрицательное решение по ходатайству Раковского принял VI конгресс Коминтерна! Такое даже Троцкому парировать было трудно, но Раковский нашелся. Он обратился к VI конгрессу с телеграммой, в которой, «как один из основателей Коминтерна», выражал поддержку Троцкому и «пожелание конгрессу сказать веское мужественное слово против исключений и ссылок и требовать в интересах мировой и русской революции восстановления единства ВКП(б)»[794]. Об отпуске в Кисловодск Раковский упоминать не стал.
4. Начало «капитуляций»
Первыми объемными аналитическими циркулярными письмами были послания И. Н. Смирнову и группам ссыльных, отправленные в феврале 1928 г.[795] В них содержалась прежде всего политическая оценка покаянных заявлений и других выступлений Каменева и Зиновьева, которых Троцкий презрительно именовал в одном письме «двумя мушкетерами», а в другом «двумя покойничками». Опубликованное в «Правде» покаянное письмо Зиновьева и Каменева, обвинявшее Троцкого в попытке создания второй партии, о которой он пока не помышлял, квалифицировалось Троцким как документ «жалкенький и дрянненький». В качестве особо яркого примера лицемерия «мушкетеров» приводились их высказывания о характере возникшей во Франции оппозиционной коммунистической группы «Против течения»[796] и о том, что эта группа «наиболее далека от большевизма». От какого большевизма? — спрашивал Троцкий. «От того, который два злополучных мушкетера до вчерашнего дня проповедовали, или от того, на который они нападали? Об этом молчок, да и не мудрено: ибо ведь на умолчании о самом существе вопросов, составляющих предмет спора, и построен этот льстиво-похотливо-лебезящий документ».
От оппозиционной деятельности готовы были также отказаться «зиновьевцы» Сафаров, Вардин (Мгеладзе) и Вуйович, принадлежавшие к образовавшейся после XV партсъезда группе «безвожденцев» (или «левых ленинградцев», хотя находились они теперь в основном не в Ленинграде, а в ссылке). Отношение «бежвожденцев» к Троцкому было двойственным. Они все более отходили от него, считая, что у них с партийным руководством больше общих точек соприкосновения. Троцкистов они стали обвинять в переоценке масштабов «термидорианских процессов» в стране и партии, в недооценке сил рабочего класса. Вместе с тем они считали возможным преодолеть разногласия «в рамках партии и внутрипартийным путем». В письме Вардину от 10 мая 1928 г. Сафаров называл троцкистов «политическими противниками», исповедовавшими «эсеровскую социологию на троцкистских дрожжах». Сторонников Троцкого «зиновьевцы» обвиняли в отходе от платформы оппозиции и даже в ликвидаторстве. Однако в середине июня Сафаров и Вардин сами обратились в ЦКК с заявлением о снятии своих подписей с платформы оппозиции и решительном разрыве с ней[797].
Покаяние «мушкетеров» и их группы было только началом того вполне понятного с житейской точки зрения, но самоубийственного для политиков и позорного в глазах Троцкого перехода прежних его союзников и единомышленников на сторону Сталина. После «капитуляции» Зиновьева и Каменева особенно болезненным было для Троцкого поведение Пятакова. Этот большевистский руководитель удостоился даже упоминания в ленинском «Письме к съезду». Покаянное, буквально истерическое письмо Пятакова, считавшегося одним из ближайших соратников Троцкого, появилось в «Правде» 28 февраля. Оно было еще более резким, отступническим, «антитроцкистским», чем более осторожные заявления двух «покойничков». «Фракционная организация и фракционная борьба привели к такого рода выступлениям, — писал Пятаков, — которые явно ослабляли партию как носительницу диктатуры пролетариата. Такие методы борьбы я никоим образом правильными признать не могу».