[151]. Зив вспоминает: «Лёва рвал и метал и боролся со всей энергией и упорством, на какие он был способен. Но старик был не менее упорен и, имея преимущество — пребывание по ту сторону ограды, остался непобеждённым»[152]. Пришлось отложить дело и ожидать необходимого взрослого брачного возраста.
Сохранились нежные письма, которыми обменивались молодые люди, находя возможность переправлять их из одной камеры в другую. В одном из них (17 ноября 1898 г.) Лев сообщал, что он порвал со своими родителями и отказался от их материальной помощи, что у него было свидание с отцом Александры, который был даже доволен этим разрывом. Он считал, что родители Льва «гордятся в гораздо большей мере своим богатством, чем своими личными достоинствами» и что таким образом «устраняется вопрос имущественного неравенства». Лев писал своей невесте: «Я теперь так близко сижу от тебя, что, кажется, ощущаю твоё присутствие. Если бы ты, спускаясь по лестнице на прогулку, сказала бы что-нибудь, я бы обязательно услышал. Попробуй, Сашенька! Мне тяжело… Я хочу тебя слышать, тебя видеть… Жизнь всё-таки так хороша, когда Саша так хороша и когда хочется так целовать и ласкать её. Как мы будем счастливы. Как Олимпийские боги. Всегда, всегда неразлучно вместе… Но приходит ли тебе в голову, что ко времени нашего возвращения из ссылки в России будет уже возможна легальная деятельность. Ничего невозможного в этой идее нет. О как мы с тобой будем тогда работать»[153].
Парадоксально, но в этом же письме Лев упомянул, что некоторые социал-демократы предполагают, что в России не будет либеральной революции и что революция сразу станет социальной. «Это нелепое мнение», — писал Лев, совершенно не подозревая, что сам он менее чем через десять лет станет наиболее известным пропагандистом идеи непрерывной социальной революции, которую он назовёт «перманентной».
В конце концов супружескую связь благословил ребе по иудейскому обычаю. Молодые рассматривали это как досадную скучную формальность, необходимую для того, чтобы они были поселены в ссылке вместе. Впрочем, Троцкий в мемуарах явно преуменьшает силу своих тогдашних чувств по отношению к Александре. Это было связано, по всей видимости, и с тем, что позже их брак распался и что к моменту написания воспоминаний он был уже женат на другой женщине, Наталье Седовой. По понятным причинам Троцкий теперь писал о Соколовской исключительно как о товарище по революционной борьбе: «Александра Львовна занимала одно из первых мест в южнорусском рабочем союзе. Глубокая преданность социализму и полное отсутствие всего личного создали ей непререкаемый нравственный авторитет. Совместная работа тесно связала нас. Чтобы не быть поселёнными врозь, мы обвенчались в московской пересыльной тюрьме»[154].
На самом деле на свиданиях Лев обнаруживал трогательную нежность по отношению к своей невесте, а потом жене, и нежность эта проявилась также во время этапа по железной дороге в Иркутск. Зив вспоминает, что конвой обращался с ними «хорошо, и это путешествие было довольно приятным»: «Нас из вагона всё время не выпускали и к нам никого не впускали. Бронштейн, однако, ни к чему не обнаруживал никакого интереса. Он весь был поглощён А. Соколовской»[155].
О том, что его сын вступил в конце концов в брак, Давид Бронштейн какое-то время не знал. Вместе с женой он вскоре обратился с ходатайством по месту ссылки к иркутскому генерал-губернатору, чтобы тот воспрепятствовал предполагаемой женитьбе. В прошении говорилось, что девица Соколовская старше Льва на десять лет (на всякий случай разница в возрасте была преувеличена), что она сбила его с пути и хочет сочетаться с ним браком, чтобы продолжить пагубное своё воздействие. «Мы, родители, опасаемся, что этот брак угрожает нашему сыну полной нравственной гибелью, и мы уверены, что без влияния Соколовской он исправится и по отбытии наказания возвратится в семью и сделается полезным гражданином»[156]. Было, однако, уже поздно. Александра и Лев отправлялись в ссылку как законные супруги, и иркутское начальство ничего поделать с этим не могло.
2. Усть-Кут и Верхоленск. «Восточное обозрение»
Поезд с арестантским вагоном отправился из Москвы на восток, в направлении Иркутска 3 мая 1900 г. В ряде городов заключённых перегружали, причём нередко подолгу держали в местных пересыльных тюрьмах. К окончательному месту ссылки прибыли только через полгода, глубокой осенью. Этим окончательным местом оказалось довольно большое село Усть-Кут на реке Лене. В селе было около сотни изб. Вокруг прекрасная дикая природа. «Кругом лес, внизу река. Дальше к северу по Лене лежали золотые прииски. Отблеск золота играл по всей Лене»[157], — вспоминал Троцкий.
Но сам характер сельского быта и нравов, с которыми Лев столкнулся вблизи впервые (в доме отца он жил в господском, хотя и сравнительно скромном доме), вызывал не только самые отрицательные мысли, но и чувство глубокой тоски. Бронштейн и Соколовская воочию узнали, что такое идиотизм сельской жизни. «Хозяин и хозяйка нашей избы пили непробудно. Жизнь тёмная, глухая, в далёкой дали от мира. Тараканы наполняли ночью тревожным шорохом избу, ползали по столу, по кровати, по лицу. Приходилось время от времени выселяться на день-два и открывать настежь двери на 30-градусный мороз. Летом мучила мошкара. Она заедала насмерть корову, заблудившуюся в лесу. …Весною и осенью село утопало в грязи»[158].
По-видимому, уже в то время у будущего Троцкого зародилась стойкая неприязнь к тогдашнему деревенскому быту, к жизни села вообще. Он не раз будет говорить и писать о значении крестьянского движения в русской революции, но все эти заявления станут сопровождаться теми или иными оговорками, в какой-то мере явно навеянными личным опытом. Во всяком случае, Бронштейн убеждался, что рассчитывать на создание некой политической организации, в которой крестьянство будет играть более или менее самостоятельную роль, не приходится. Сочувствуя крестьянству, всячески желая, чтобы его материальный уровень повысился, а нравы и культура хотя бы в какой-то степени развивались в направлении приближения к городским эталонам, Лев все более отчётливо понимал, что это может быть достигнуто только усилиями просвещённых людей. Во время ссылки он причислял к таковым не только революционеров, но и либерально настроенных «легальных марксистов». Через много лет, в начале 1923 г., Троцкий так описывал своё пребывание в Усть-Куте: «В Сибири, в Усть-Куте, мы жили на одной квартире с польским сапожником Микшей. Это был прекрасный товарищ, внимательный, заботливый, великолепный повар, но он выпивал, и чем дальше, тем больше. Время делилось между хозяйственной работой и чтением. Рубка дров, подметание, мойка посуды, помощь Микше по кухне. Чтение было очень разнообразно: Маркс, социалистическая литература, художественные произведения мировой литературы… Литературная работа — особенно ночью. Нередко до 5–6 часов утра… Однажды мне не выдали почту в почтовом отделении. Я бурно запротестовал. Меня приговорили к трём рублям штрафа. Извещение это меня застало в Верхоленске, откуда я вскоре бежал. Так три рубля штрафа не были уплачены, в числе многих других моих долгов царизму»[159].
В Усть-Куте Александра 14 (27) марта 1901 г. родила девочку, зачатую ещё на одной из пересылок. Новорождённую назвали Зиной. Чтобы как-то облегчить себе быт, супруги попытались было переселиться по легко полученному разрешению иркутского генерал-губернатора восточнее, на реку Илим, где у них были знакомые. Там Лев недолгое время прослужил конторщиком у купца. Но однажды Бронштейн, скорее всего задумавшись о высоких материях или о социальных делах, совершил непозволительную ошибку, записав фунт краски как пуд, и тут же был с позором выдворен со служебного места. Впрочем, верный себе, Троцкий в воспоминаниях изображает дело так, будто ушёл со службы сам: «Моя репутация была подорвана, и я взял расчёт». Лютой зимой пришлось возвратиться в Усть-Кут. «На коленях у меня была десятимесячная девочка. Она дышала через меховую трубу, сооружённую над её головой. На каждой остановке мы с тревогой извлекали девочку из её оболочки. Путешествие прошло всё же благополучно»[160], — вспоминал Троцкий.
Ещё через непродолжительное время Бронштейну удалось получить разрешение на перемещение в Верхоленск — крохотный уездный городок, но всё же место, где имелась колония образованных ссыльных, где были люди, с которыми можно было общаться, обсуждать политические проблемы, вырабатывать общую точку зрения или же ожесточённо спорить. Это была та питательная среда, без которой Лев не мог существовать. Настроение ссыльных поддерживали и переходившие из поколения в поколение рассказы (подчас и легенды) об истории ссылки, центром которой был этот городок. Существовал даже термин: Верхоленская ссылка. Здесь в своё время побывали и декабристы, и, позже, участники Польского национально-освободительного восстания 1863 г.
В своих воспоминаниях Троцкий рассказывал, что своего рода «аристократию» среди ссыльных составляли старые народники, которые находились в ссылке долгие годы и смогли как-то устроиться. Особый слой составляли молодые марксисты. Именно здесь Лев познакомился с 27-летним Моисеем Соломоновичем Урицким[161], который разделял марксистские взгляды. Вместе с Троцким Урицкий примет участие в революционных событиях в Петербурге в 1905 г., вместе с ним станет членом «межрайонной» социал-демократической группы, а затем, в 1917 г., большевиком. После Октябрьского переворота Урицкий возглавит Петроградскую чрезвычайную комиссию в тогдашней столице и будет убит в 1918 г. молодым эсером.