Троцкий почти с самого начала знакомства стал испытывать к Раковскому чувство глубокой симпатии, подкрепляемое близостью политических оценок [544] . С Раковским установились не только товарищеские, но и деловые отношения. 3 февраля 1904 г. Троцкий обратился к «дорогому Христиану Георгиевичу» (его имя теперь было изменено на русско-румынский манер) с просьбой оказать помощь в изготовлении фальшивых документов для Плеханова, с которыми тот намеревался поехать в Россию [545] . Через четыре месяца, в июне 1904 г., Троцкий сообщал Раковскому о получении его письма по поводу воспоминаний, над которыми Троцкий работал (видимо, речь шла не о воспоминаниях, а о брошюре, которая позже вышла под названием «До Девятого января»). Раковский собирался опубликовать этот материал на болгарском языке. Троцкий сообщал о подготовке русского издания и просил адресата подумать над возможностью выпуска брошюры в Румынии [546] .
После второй эмиграции Троцкого его переписка с Раковским возобновилась. Теперь они обращались друг к другу на «ты», и Троцкий начинал письма словами «дорогой друг», а в письме от 14 декабря 1906 г. писал: «Надеюсь вскоре встретиться с тобой. Крепко обнимаю тебя» [547] . Раковский стал самым близким Троцкому человеком во всем социалистическом движении, и их дружба продолжалась в течение более чем двух десятилетий, претерпевая самые различные перипетии.
Совместно с Мартовым и Плехановым оба они внесли на рассмотрение конгресса проект резолюции с оценкой значения бунта матросов на российском броненосце «Князь Потемкин Таврический» во время революции 1905 г., которую конгресс утвердил единогласно без обсуждения [548] . Конгресс утвердил также резолюцию, предложенную российской делегацией (она была подписана Плехановым, Мартовым, Мартыновым, Дейчем, Троцким и другими, и это был, кажется, единственный случай, когда Троцкий оставил свою подпись под документом вместе с Плехановым) с протестом против преследований Раковского правительством Румынии, изгнавшим его за пределы страны [549] .
Пребывание в Германии оказалось, однако, недолгим. Правда, Парвус познакомил Льва с рядом виднейших германских социал-демократов, в том числе с Карлом Каутским. Благодаря рекомендации Парвуса Троцкий стал постоянным сотрудником центральной газеты социал-демократической партии Германии (СДПГ) Vorwärts («Вперед») и партийного журнала Die Neue Zeit («Новое время»). Но отношения с Парвусом постепенно охлаждались. Троцкий становился все более зрелым и независимым политиком, что не очень устраивало Парвуса, человека авторитарного и властного. «Теплоты мюнхенских дней уже не было», – пишут биографы Парвуса [550] .
Что же касается российских социал-демократов, находившихся как в эмиграции, так и на родине, то многие из них к Троцкому испытывали двойственное отношение. Они признавали его публицистический дар, но считали его неглубоким аналитиком, поверхностным журналистом и в то же время побаивались его острого пера. Представление об этом дает письмо Потресова Мартову, написанное осенью 1907 г. в связи с подготовкой выпуска нового социал-демократического журнала [551] : «Не знаю, годится ли Троцкий для роли иностр[анного] корреспондента. Конечно, воспользоваться им не мешало бы, но нам нужны люди прежде всего со знанием фактических сторон европ[ейской] жизни, которые умели бы знакомить нас с этими фактами, не потеряли бы почву под ногами. А Троцкий и Луначарский – это все-таки более или менее занятное hors-d\'oeuvre [552] , которое можно напечатать время от времени, но которым нельзя поручить роль информаторов… [553] А Троцкого оставим на закуску» [554] .
В то же время Мартов чуть ли не жаловался Потресову: «Троцкий и другие в Neue Zeit безобразно нас задевают». А в связи с тем, что его «обругали» в ряде изданий за статью с критикой Каутского, Мартов скорбно добавлял: «Но мне предстоит, кажется, еще быть обруганным Троцким, если судить по беседе с ним во время его пребывания в Париже» [555] .
Троцкий устанавливал связи не только с социал-демократами, но и с другими российскими эмигрантскими течениями. Он контактировал с русской Тургеневской библиотекой-читальней в Париже, основанной еще в 1875 г. И.С. Тургеневым при содействии певицы Полины Виардо и известного деятеля освободительного движения Г.А. Лопатина, и стал ее постоянным подписчиком [556] .
В октябре 1907 г. Троцкий переселился в столицу Австро-Венгрии Вену, которая своим свободным духом, культурным и научным новаторством, характером социалистического движения была значительно ближе его ментальности, нежели тяжеловесный, холодный и чопорный Берлин, где он не мог надолго остановиться и «по полицейским причинам». Дело в том, что полицейские власти в силу обычной своей бюрократической рутины несколько затормозили выдачу Троцкому права на жительство в германской столице и он предпочел оттуда уехать по своей воле.
Австрийская политическая жизнь по сравнению с немецкой была провинциальна и напоминала Троцкому «возню белки в колесе» [557] . Однако именно с руководящими австрийскими социалистами – Виктором Адлером, Рудольфом Гильфердингом [558] , Отто Бауэром, Максом Адлером, Карлом Реннером [559] у Троцкого установились теплые отношения.
Троцкие могли теперь позволить себе иметь няню. Сын Лева первоначально оставался в Петербурге у родных, но в октябре 1907 г. Наталья поехала в российскую столицу и возвратилась в Австрию уже с ребенком. Воссоединившаяся семья поселилась в пригороде Вены Хюттельдорфе. Снятая квартира не была особенно дорогой, но по тогдашним австрийским стандартам считалась удобной и, главное, находилась в зеленом спокойном районе, в предгорьях Австрийских Альп. До горных склонов можно было добраться на местном транспорте, чем Лев и Наталья пользовались, стремясь не отказываться от обыденных радостей жизни. Здесь в 1908 г. родился второй сын – Сергей. Оба сына были крещены в Вене по лютеранскому обряду.
Троцкий объяснял это тем, что по австрийскому законодательству дети до 14 лет должны были в школе посещать уроки по религии своих родителей. Открытая демонстрация атеизма могла повредить детям. Иудейство сочтено было чрезмерно суровой и требовательной религией. Родители, считавшие любую церковь и любую религию обузой, пришли к выводу, что лютеранство – самая необременительная вера. Любопытно, что старшему сыну понравились обряды лютеранства. Однажды поздно вечером родители неожиданно услышали, что ребенок бормотал что-то во сне. Оказалось, ему приснилось, что он читал молитву, которую услышал в школе. На следующий день он сказал отцу: «Знаешь, молитвы бывают очень хорошенькие, как стихи» [560] .
Лева и Сережа, как это свойственно детям, очень быстро овладели немецким языком, что не мешало им общаться с родителями по-русски, на который они переходили, сами этого не замечая. Но когда родители обращались к ним по-немецки, это вызывало недоумение, и дети в таких случаях отвечали по-русски.
Авторитет отца был для детей беспрекословным. Дочь советского партийного деятеля А.А. Иоффе [561] Надежда сохранила раннее воспоминание о венских днях: «Мы с Левой – нам обоим года по три или четыре – сидим за столом и едим кашу. Я свою порцию уже съела, а Лева балуется, капризничает, бросает ложку. Заходит Лев Давидович, спрашивает: «Как дела, ребятишки?» Я тут же докладываю (хорошая, должно быть, была стервочка), что я кашу съела, а Лева не ест, балуется. Он посмотрел на сына, очень спокойно спросил: «Так почему ты не ешь кашу?» Лева схватил ложку и, глядя на него, как кролик на удава, начал поспешно запихивать в себя кашу, давясь и кашляя. А между тем я не помню случая, чтобы Л[ев] Д[авидович] не только наказывал, но даже голос повысил на ребенка» [562] .
В это время Троцкий особенно сблизился с самим Адольфом Абрамовичем Иоффе. Родившийся в 1883 г. сын богатого симферопольского купца караимского происхождения, Иоффе учился в Берлине, где стал врачом и увлекался новаторским психоаналитическим учением Зигмунда Фрейда и его ученика, а затем и соперника Альфреда Адлера, у которого сам он лечился, поскольку страдал тяжелой нервной болезнью и пытался вылечиться при помощи психоанализа. Супругой Адлера была русская эмигрантка Раиса Тимофеевна.
Иоффе включился в социалистическое движение. Возвратившись в Россию, участвовал в революции 1905 г., был сослан, бежал, эмигрировал и поселился в Вене, и вот теперь сблизился с Троцким. Человек слабого здоровья, он был полон энергии, можно сказать, фанатизма. В Троцком, который был на четыре года старше, он видел образец для подражания. На всем своем жизненном и политическом пути оба они были близки, и мы еще не раз будем упоминать это имя.
Скорее всего, именно Иоффе привлек внимание Троцкого ко все более входившим в моду психоаналитическим теориям, которые явно противоречили марксистским материалистическим догмам. Весьма ловко используя оружие диалектики, позволявшее производить лихие логические прыжки в разные, порой противоположные стороны, в силу пресловутого закона «отрицания отрицания» и других гегельянских вывертов, Троцкий попытался найти точки примирения марксизма с фрейдизмом. В статьях, написанных до 1917 г., он упоминал психоаналитическое учение лишь изредка. Позже, однако, он несколько раз позволил себе вольность поставить Фрейда почти на один уровень с Марксом. Создавший авторитетную научную школу индивидуальной психологии, внесший вклад в теорию сновидений, Адлер способствовал развитию интереса Троцкого к фрейдизму, который сохранился у Троцкого в течение многих лет. А в 1930-х гг., когда Троцкий оказался в новой эмиграции и стал устанавливать связи со своими сторонниками, Раиса Адлер, безусловно с ведома своего супруга (он скончался в 1937 г.), оказывала ему существенную помощь.
Контакты в бурлившей жизнью, эстетическими и философскими поисками, космополитической Вене позволяли Троцкому расширить кругозор. Он с равнодушной холодностью и даже неприязнью отнесся к публикациям догматичного Ленина, метавшего громы и молнии на философских «уклонистов». Троцкому были значительно ближе те колеблющиеся большевики, которые стремились сочетать марксистские взгляды с новейшими тенденциями в философско-культурологической области. Публицистические выступления А.А. Богданова, А.В. Луначарского, в какой-то степени М. Горького, стремившихся соединить так называемый «махизм», новейшее учение австрийского физика и философа Эрнста Маха, с выкладками Маркса и Энгельса (наиболее четкое выражение эти попытки получили в разработанной Богдановым концепции коллективизма, или эмпириомонизме), привлекали его сочувственное внимание.