етская власть благоволила.
В этом доме на Тверской улице бывший издатель и прожил семь лет. Сытин не отошел окончательно от дел: до своей смерти в 1934 году Иван Дмитриевич официально числился консультантом Госиздата РСФСР. Ныне в его бывшей квартире музей, а деятельность его заслуживает самых высоких похвал и сегодня. Ведь многие издания свои Сытин выпускал, прежде всего, для простого народа. Быть может, еще и по этой причине Сытин не последовал примеру многих русских предпринимателей и не покинул Россию. А кредо свое он сформулировал так: «Я верю в одну силу, которая помогает мне преодолевать все тяготы жизни – в будущее русского просвещения, в русского человека, в силу света и знаний».
После возвращения в Советский Союз в 1943 году квартиру в этом доме получил Александр Вертинский, впервые дебютировавший в кино в 1912 году в роли Ангела в фильме по рассказу Толстого «Чем люди живы?». Фильм ставил сын писателя – Илья Львович, но об этом мы рассказывать не будем.
Глава 6. «Поселились в меблированных комнатах Варгина»Пятницкая ул., д. 12
«Однажды вечером, во время чая, явился к нам неожиданно Л.Н. Толстой и сообщил, что они, Толстые, т. е. он, старший его брат, Николай Николаевич, и сестра, графиня Мария Николаевна, поселились все вместе в меблированных комнатах Варгина, на Пятницкой. Мы все скоро сблизились», – писал Афанасий Фет в «Моих воспоминаниях». В Замоскворечье, на Пятницкой улице, в доме № 12, принадлежавшем купцу Б.В. Варгину, приехав из Ясной Поляны, Толстой жил с октября 1857 по апрель 1858 года.[7]
Дом этот старинный, в основе его особняк конца XVIII века, впоследствии неоднократно перестраивавшийся. Время значительно исказило флигель, в котором поселились Толстые. Долгое время здание использовалось не по назначению (до 1981 года, когда его передали музею Толстого, здесь был пункт приема вторсырья). Флигель построен (вместе с другим, идентичным ему – несохранившимся) в конце XVIII века. После пожара 1812 года он был увеличен и надстроен деревянным мезонином над центром фасада, обращенного во двор. Левая часть здания, несколько отступающая в глубь квартала от красной линии улицы, пристроена в 1845 году. Ныне здание предстает перед нами отреставрированным с восстановлением ампирной обработки фасадов и интерьеров, воссозданных по аналогам. Живя на Пятницкой, Толстой, уже известный автор «Севастопольских рассказов», с большой заинтересованностью работает над повестью. «Я весь увлекся “Казаками”, – писал он в дневнике 21 марта 1858 года. Здесь же к Толстому пришла мысль писать для детей. Малолетние племянники – оставшиеся без отца дети его сестры Марии Николаевны – тоже жили на Пятницкой: Варвара восьми лет, семилетний Николай и Лиза шести лет. Толстой занимался с ними: играл, читал им вслух (сказки Андерсена, названные им «прелестью»), ходил с детьми в зверинец, в балаганы. Однажды в театре во время представления дети заснули, что и подвигло Толстого на написание детской сказки под названием: «Сказка о том, как другая девочка Варенька скоро выросла большая». Сказка эта явилась первым произведением Толстого для детей.
Мы не случайно привели в начале главы свидетельство Афанасия Фета, «милашки», как окрестил его Толстой в дневниковой записи от 4-го сентября 1859 года. В этот период московской жизни Толстого они общаются часто и доверительно. А в одном из писем 1858 года Лев Николаевич признается Афанасию Афанасьевичу: «Душенька, дяденька, Фетенька! Ей-Богу, душенька, и я вас ужасно, ужасно люблю!». Встречаются они и на Пятницкой, и у Фетов на Малой Полянке.
Фет вспоминал, что у них «иногда по вечерам составлялись дуэты, на которые приезжала пианистка и любительница музыки графиня М.Н. Толстая, иногда в сопровождении братьев – Николая и Льва или же одного Николая, который говорил: “А Левочка опять надел фрак и белый галстук и отправился на бал”». На Пятницкую к Толстому приходит Салтыков-Щедрин. Одним из сблизивших их обстоятельств была общая страсть к цыганскому пению, которым они наслаждались в гостинице Шевалье в Камергерском переулке. Встречаясь на Пятницкой, они говорят о современной литературе, об искусстве. Толстой хвалил Салтыкова за рассказ «Из неизданной переписки», где тот изобразил характер «идеалиста» сороковых годов, «не сумевшего найти себе жизненного дела».
Но все же отношения двух писателей теплыми не назовешь, и все потому, что Салтыков-Щедрин вообще не щадил своих коллег. В частности, Льва Николаевича: «Толстой говорит о вселюбии, а у самого 30 тысяч рублей доходу, живет для показу в каморке и шьет себе сапоги, а в передней – лакей в белом галстуке, это, дескать, не я, а жена» или «И ведь какой хитрый этот Толстой: на прежнюю свою деятельность литературную, как пес на блевотину, смотрит, а деньги за издание этой блевотины берет хорошие». А вот о Тургеневе: «Певец патоки с имбирем», «Типичный литературный барин и умелый литературный болтунище». А Фету, с которым он познакомился у Толстого, Салтыков-Щедрин отдает одно из видных мест в «семье второстепенных русских поэтов».
Наконец, «счастливец» Александр Островский: «Только лавры и розы обвивают его чело, а с тех пор, как брат его сделался министром, он и сам стал благообразнее. Лицо чистое, лучистое, обхождение мягкое, слова круглые, учтивые. На днях, по случаю какого-то юбилея (он как-то особенно часто юбилеи справляет), небольшая компания (а в том числе и я) пригласила его обедать, так все удивились, какой он сделался высокопоставленный. Сидит скромно, говорит благосклонно и понимает, что заслужил, чтоб его чествовали. И ежели в его присутствии выражаются свободно, то не делает вида, что ему неловко, а лишь внутренно не одобряет. Словом сказать, словно во дворце родился. Квас перестал пить, потому что производит ветра, а к брату царедворцы ездят, и между прочим будущий министр народного просвещения, Тертий Филиппов, который ныне тоже уж не < – – – >, но моет < – – – > мылом казанским».
Не слишком щедрым был на похвалу Михаил Евграфович, противореча в данном случае своему псевдониму. Самое смешное, что это цитата из письма тому же Тургеневу от 6 марта 1882 года, из которого мы узнаем, что на том обеде был Иван Гончаров и «тихо завидовал, что у него нет брата-министра» (было чему завидовать – брат Островского служил министром государственных имуществ). А что же это за цензурные изъятия, помеченные тире? Неужели самого Салтыкова? Нет, это стыдливое ханжество советских литературоведов, полагавших, что великие русские писатели не имеют права на употребление в своих письмах слов, не предназначенных для аудитории 18+. Т. е. они, писатели, сразу родились великими, уверенными в том, что в их творчестве будет отражаться русская революция, их усадьбы превратятся в орденоносные музеи и святилища разума. Святые русские писатели не ругались матом, не изменяли женам, не пили и не курили. И вообще они появились на свет памятниками.
Вот что скрывала советская цензура: «Тертий Филиппов, который ныне тоже уж не пердит, но моет сраку мылом казанским». Ну и ничего не случилось от публикации этого предложения. Салтыков-Щедрин не стал от этого хуже (а даже наоборот: стал еще более правдивым – за что его так ценили наследники-соцреалисты). А уж читатели и подавно – не потеряли интереса к его творчеству. И все же, Лев Николаевич старался ничего подобного в своей переписке не допускать (знал, вероятно, что она будет опубликована!). А произведения Салтыкова-Щедрина он оценивал соответственно и более приличными выражениями: «Смерть Пазухина – невозможная мерзость», в дневнике от 30 октября 1857 года, или: «Читал “Отечественные записки”. Болтовня Щедрина», 3 апреля 1889 года. И опять «литературоеды» взялись за лопаты и вилы, переворачивая вверх дном толстовское наследие: неужели хоть слова доброго не молвил Лев Николаевич о Салтыкове? Ну не может такого быть, чтобы один великий русский писатель не любил другого. Они ведь все такие хорошие были, объединенные общим сочувствием к вечно обездоленному русскому народу.
Искали-искали, и нашли. В воспоминаниях Г.А. Русанова «Поездка в Ясную Поляну 24–25 августа 1883 года» говорится: «Хорошо он пишет, – закончил Толстой: – и какой оригинальный слог выработался у него. – Да, – сказал я и потом прибавил: – Такой же, в своем роде, оригинальный слог у Достоевского. – Нет, нет, – возразил Толстой: – у Щедрина великолепный, чисто народный, меткий слог, а у Достоевского что-то деланное, натянутое». Теперь о Достоевском нехорошо. Но о нем нехорошо можно было, в СССР его долго не издавали. Следующий счастливый случай был отмечен в 1901 году, когда болеющий Толстой, слушая чтение «Господ Головлевых», вдруг сказал, что они ему нравятся. И на том спасибо…
Живя на Пятницкой, Толстой посещает Аксаковых, уже знакомых ему Сергея Тимофеевича, и его сыновей Ивана и Константина. В их доме в Малом Левшинском переулке в ноябре 1857 года он читает свой рассказ «Погибший» («Альберт»). Слушают со вниманием, принимают хорошо. Так что впечатления от общения с Аксаковыми остались «милые»: «Очень милы они были» (26 ноября), «милостиво поучают» (5 декабря), Константин Аксаков «мил и добр очень» (28 декабря). Толстой не обманывается. Проявляемые к нему чувства искренни: «С Толстым, – пишет С.Т. Аксаков в 1857 году, – мы видаемся часто и очень дружески. Я полюбил его от души; кажется, и он нас любит».
Радушно принимают Толстого Берсы. Они живут в казенной квартире в Потешном дворце Кремля большой дружной семьей, во главе с гоф-медиком, врачом Московской дворцовой конторы Андреем Евстафьевичем Берсом (1808–1868) и его женой, Любовью Александровной (1826–1886), урожденной Иславиной. Последнюю Толстой знал с детства, по-соседски, их тульские имения стояли недалеко друг от друга. Летом Берсы жили на даче в Покровском-Стрешневе, куда Лев Николаевич также наведывался. «Что за милые, веселые девочки!» – говорил он о дочерях Берсов – Софье (1844–1919), Татьяне (1846–1925) и Елизавете (1843–1919). В 1862 году Софья станет ему женой.