оготомными повествованиями, которые некогда находили «многочисленных и благодарных читателей».
Станкевич пытался доказать, что сюжетные линии толстовского романа параллельны, то есть независимы друг от друга. И на этом основании приходил к выводу, что в романе нет единства. Мысль Станкевича много раз, так или иначе, повторялась и позднее, в критической литературе об «Анне Карениной»[14].
Зато приглянулся Станкевичу Стива Облонский, «представленный с необыкновенною отчетливостью, полнотою и последовательностью». «Степан Аркадьевич сохранит в русской литературе место среди лучших представленных ею типических образов», – посчитал критик.
Также и образ Вронского, этого «элегантного героя», не вызвал у Станкевича каких-либо замечаний и лишь в сцене «неудачного опыта стреляния в себя» он увидел «мелодраматический эффект», «отсутствие которого нисколько не повредило бы достоинству романа», как верно отмечает толстовский биограф Гусев.
Анна Каренина напомнила Станкевичу «своего брата Облонского легкостью характера. Чтобы понимать увлечение, падение, раскаяние, поступки, страдания и даже самую смерть Анны, мы должны не забывать это легкомыслие, эту природу мотылька». В ней «было полное отсутствие всякого нравственного содержания, всяких требований от себя; в жизни ее не было ни сильной привязанности, ни важной для нее цели. В этой жене и матери не заметно никаких признаков внутренней борьбы с самой собой», – писал Станкевич, выказывая свое непонимание психологии толстовских героев.
Общий вывод Станкевича гласит: Толстой «не в ладу с комментатором им самим создаваемых образов», «тем не менее, роману “Анна Каренина” принадлежит видное место в ряду лучших произведений нашей беллетристики…».
Александр Владимирович находил время не только для работы за письменным столом и ведения задушевных бесед «у камелька» с приходящими к нему гостями. В перерывах он занимался коллекционированием картин. Собрание было небольшим, но ценным, даже более ценным, чем все написанное хозяином этого дома. Непременный гость Станкевича, уже упомянутый Чичерин рассказывал, как они с Александром Владимировичем «со страстью предавались изучению картин и ездили в подмосковные разыскивать уцелевшие сокровища».
Поскольку Станкевич считал, что «зерно и колыбель всего великого в искусстве – Флоренция», а в «Рафаэле и Микеланджело – только продолжение того, что народилось в Джотто», то и собирал он в основном картины итальянских да голландских мастеров. Среди лучших произведений его собрания – полотна Юриана ван Стрека «Курильщик» и «Аллегория лета» Санти ди Тито (ныне находятся в ГМИИ им. Пушкина), «Дом на берегу канала» ван Кесселя и «Аллегория мечты» Джованни Баттиста Нальдини, «Портрет ученого с мальчиком» неизвестного итальянского художника XVI века.
Библиотека этого дома также была обширной – свыше 4500 томов, в т. ч. собранные Станкевичем редкие книги по истории, литературе, политэкономии, языкознанию, среди которых было много зарубежных изданий XVI–XVIII веков, переданных затем в университетскую библиотеку.
Александр Станкевич был известен в Москве и как благотворитель и меценат. Долгие годы состоял членом попечительного совета Московского училища живописи, ваяния и зодчества, входил в совет Арнольдо-Третьяковского училища глухонемых.
Интересна дальнейшая история обитателей этого дома. В семье Станкевичей воспитывалась племянница Елена Васильевна Бодиско, вышедшая замуж за Георгия Норбертовича Габричевского, доктора медицинских наук, приват-доцента Московского университета. Габричевский совмещал занятия практической медициной с научными исследованиями в области бактериологии и стал основателем Бактериологического института и его заведующим (1895). В 1886–1896 годах ученый часто выезжал в Германию и Францию, где работал в ведущих бактериологических лабораториях того времени: Пастера, Мечникова, Эрлиха.
Самому Габричевскому, чьи научные открытия принесли человечеству неоценимую пользу, не суждено было прожить долго. Вскоре после его смерти в 1907 году его вдова отправилась в Париж, чтобы заказать скульптору Родену мраморный бюст ее мужа. Роден создал бюст Габричевского в 1911 году. Скульптура долго стояла в одной из комнат дома Станкевича в Чернышах, пока ее не выкинули.
Нетрудно догадаться, что выкинуть работу могли те, кто фамилии Габричевского и Родена и сроду не слыхал. То были представители победившего пролетариата. Случилось это в 1922 году, когда московские большевики решили переименовать Большой Чернышевский переулок в улицу Станкевича (была такая струя – называть улицы в честь «прогрессивных» литераторов, благодаря чему и появились на карте Москвы фамилии Грановского, Белинского и других). О том, что здесь жил и умер другой Станкевич, они узнали уже потом – но ведь не отдавать же имя переулку обратно! «Их»-то Станкевич скончался еще в 1840 году!
В тот же день, когда состоялось переименование, семью Станкевича попросили освободить помещение (удивительно, что это не произошло раньше). В особняк въехало советское учреждение. Его сотрудники и выбросили скульптуру Родена, причем из окна. По счастью, мраморный монумент упал в сад на мягкую землю и не разбился.
Внук Станкевича, Александр Георгиевич Габричевский, стал ходить по тогдашним музеям, умоляя бесплатно (!) принять работу Родена. В конце концов хлопоты его увенчались успехом, скульптуру забрали в 1928 году в бывший Музей изящных искусств. Теперь это один из немногих подлинных «Роденов» в России.
Александр Габричевский в 1960-х годах делился воспоминаниями: «Мой дедушка Станкевич мне рассказывал, что в сороковых годах, прошлого века они с братом Николаем и еще некоторые их приятели вернулись в Россию из германских университетов, где изучали философию. А Белинский в то время был участником их совместных попоек. И вот когда под утро расходились по домам, он останавливал в подворотне кого-нибудь из них и расспрашивал о немецкой философии. Сам Белинский никаких иностранных языков не знал, и ему приходилось довольствоваться сведениями, которые он получал от собутыльников. А потом в своих статьях он спорил с немецкими философами. Александр Владимирович, в доме которого я родился и вырос и с которым не расставался до самой смерти был типичным “западником”, человеком хорошо образованным, гегельянцем и большим поклонником и знатоком Гете. Последнее было унаследовано и мною».[15]
Александр Владимирович Станкевич являл собою тип старого русского барина: «Летом он жил в имении, зимою – в собственном доме в Большом Чернышевском переулке, в непосредственной близости от Консерватории. Особняк этот и по сию пору стоит, а в 60-х годах на калитке еще красовалась старинная надпись: “Свободенъ отъ постоя”. Станкевич в сопровождении камердинера Ивана каждый день совершал прогулку по Чернышевскому переулку. Но стоило ему увидеть хотя бы один автомобиль, как он немедленно возвращался домой. Цивилизации он не терпел. Весьма занятна история о том, как в его дом провели электричество. Все понимали, что старик этого никак не одобрит, а потому работы были сделаны летом, пока он был в имении. И вот уже осенью, по возвращении в московский дом, надо было ему сообщить об этой важной перемене. С этой целью к нему был послан самый любимый внук – Юра. Мальчик вошел к деду, который лежал на кровати, а в изголовье у него стоял столик с лампой.
– Дедушка, – сказал Юра, – у нас теперь электрическое освещение. Смотри!
Мальчик нажал кнопку, и под стеклянным абажуром вспыхнула лампочка.
– Так, – сказал дед, – а как ее погасить?
– Очень просто. Так же, как и зажечь… Надо опять нажать эту кнопку… Вот так…
Как только свет погас, старый барин изо всей силы ударил рукою по лампе, та грохнулась на пол и разбилась. Он до смерти своей так и не признал электричества.
Коридор в доме на Чернышевском залит электрическим светом… Дед идет из столовой в свой кабинет, а впереди шествует камердинер Иван, который на вытянутой руке несет бронзовый шандал с шестью горящими свечами. Если кто-нибудь из его малолетних внуков шалил или вел себя неподобающим образом, А.В. Станкевич говорил с характерной интонацией: “Дурак, дурак, бойся Бога!”», – вспоминал А. Габричевский.
В 1920 году семейство Станкевичей-Габричевских породнилось с семьей известных ученых Северцовых. Александр Габричевский женился на Наталье Северцовой, дочери биолога Алексея Северцова и внучке географа и зоолога Николая Северцова. Многие представители разросшейся семьи либо имели прямое отношение к живописи, либо являлись ее собирателями. Каждое последующее поколение семьи сохраняло (по возможности) то, что было собрано предыдущим. Поэтому более десяти лет назад в ГМИИ им. Пушкина оказалось вполне реально провести выставку произведений искусства, принадлежавших нескольким поколениям одной семьи. На выставке незримо присутствовали прежние обитатели дома – Станкевич, Северцовы, Габричевские…
В 1920–1950-х годах под одной крышей здесь уживались верный ленинец В.П. Антонов-Саратовский, архитектор И.В. Жолтовский со своей мастерской, а также читальный зал Центрального государственного исторического архива города Москвы. Вероятно, в 1960-е годы были разрушены столбовые ворота перед домом, стоявшие еще со времен Станкевича.
В Вознесенском переулке в доме № 7 с 1886 года также находилась редакция газеты «Русские ведомости», с которой сотрудничал Толстой. А в советскую эпоху многие знали это здание как адрес редакции популярной газеты «Гудок». Дом снесен.
Глава 11. «Обедал у Печкина»Охотный ряд ул
28 августа 1862 года Лев Николаевич оставил в дневнике скупую запись: «Мне 34 года. Встал с привычкой грусти… Обедал напрасно у Печкина, дома вздремнул». В примечании к 48 тому полного собрания сочинений указывается, что «Ресторан М.М. Печкина на Воскресенской площади (ныне площадь Революции) в Москве был популярным местом встречи литературной и театральной Москвы». И все. Но кто был этот Печкин (как выяснил автор этой книги, совсем не «М.М.»), чем кормил писателя и прочих посетителей и каково было место вкусного обеда (да и самого трактира) в толстовских произведениях и толстовской России – расскажем в этой главе…