иалы Печкина – «М.М.» указаны не точно.
Близость к Театральной площади с ее Большим и Малым театрами обеспечивала трактиру Ивана Печкина и соответствующую публику, занимавшую все столики после окончания представлений: «Когда играют в Большом театре, то во время антрактов в коридорах верхних лож происходят шумные и хохотливые прогулки посетителей и посетительниц, занимающих те ложи. Часто дамы, если не сопровождаются кавалерами, встречая знакомых мужчин (приходящих из кресел нарочно потолкаться в этих коридорах), пристают к ним и просят попотчевать яблоками или виноградом. Тут бывают иногда маленькие объяснения в любви, вознаграждаемые изъявлением согласия, чтоб проводили из театра домой или угостили ужином у Печкина», – свидетельствовал мемуарист Павел Вистенгоф.
Нередко компанию зрителям составляли и актеры. У Печкина любили отмечать премьеры. Шумный и шикарный банкет был дан 25 мая 1836 года по случаю первой постановки на московской сцене гоголевского «Ревизора». Городничего играл Михаил Щепкин (Толстой видел его в этой роли, назвав «строгим актером» в дневнике от 26 января 1858 года). А роль Хлестакова исполнял Дмитрий Ленский. Последний был еще и недюжинным литератором, автором более ста драматических сочинений и либретто. Наибольшую известность принес ему водевиль «Лев Гурыч Синичкин, или Провинциальная дебютантка», сочинявшийся им, в том числе, и у Печкина. Ленский по-своему отблагодарил трактир и его гостеприимного хозяина, придумав ироничное посвящение:
Ей-богу, никуда я больше не гожуся:
Таким лентяем стал, что сам себя стыжуся.
С утра до вечера занятие одно:
У Печкина сижу и пью себе вино.
Привычка вредная, без всякого сомненья,
Достойная вполне хулы и осужденья,
Но вы, мой добрый друг, по сердцу мне родня,
Так строго осуждать не станете меня…
Как-то у Печкина актеры Малого театра собрались в трактире, чтобы отметить совсем не творческую победу своего коллеги Михаила Докучаева. Дело в том, что Докучаев побил известного карточного шулера Красинского, и ему ничего за это не сделалось. Случилось это под Курском, на Коренной ярмарке, куда съезжались помещики из разных губерний России. История эта получила такую известность, что имя героя стало нарицательным. Драматург Сухово-Кобылин даже упомянул ее в «Свадьбе Кречинского» словами Расплюева: «Вот как скажу: от вчерашней трепки, полагаю, не жить; от докучаевской истории не жить!».
Кроме театралов и актеров, хаживали к Печкину и чиновники судебного ведомства, и стряпчие (адвокаты), обделывавшие свои делишки непосредственно за обедом. Дело в том, что неподалеку от трактира стояло здание Присутственных мест, на задворках которого помещалась печально знаменитая тюрьма Яма – подвал, куда засаживали московских должников и банкротов, в основном мещан, цеховиков и прочую несолидную мелкоту. Уже само название наводило оторопь: в Яме, как в могиле, было холодно и уныло. Водевилист Ленский не удержался и написал:
Близко Печкина трактира,
У присутственных ворот,
Есть дешевая квартира,
И туда свободный ход…
Эти стихи исполнялись на мелодию из популярнейшей на протяжении всего XIX века оперы «Аскольдова могила» композитора Верстовского, ее любили зрители самого разного возраста (30 октября 1884 года Софья Андреевна Толстая писала мужу, что «Илья, Таня и Маша» были в восторге от этого спектакля в Большом театре). Не кривя душой, скажем, что и в те времена даже в тюрьме можно было жить по-человечески, главное – были бы деньги. Для состоятельных должников (парадокс!) отводили особую камеру – т. н. купеческие палаты. Туда доставляли обеды и ужины от Печкина, присылали музыкантов, а на ночь сидельцев даже могли отпустить домой. Такое вот исправительное учреждение.
Заходил в трактир и мелкий служащий московского суда Александр Островский, еще не помышлявший о карьере великого русского драматурга, а пока лишь присматривавшийся к обстановке. Очень интересовала его трактирная жизнь, которая впоследствии найдет свое отражение в ряде пьес. Например, в «Доходном месте», где как раз речь идет о том, как делаются дела с нужными людьми. Можно взятку дать, а можно и в трактир пригласить, обедом за свой счет угостить. Но взятка лучше, потому героиня пьесы Кукушкина сетует: «Проситель за какое-нибудь дело позовет в трактир, угостит обедом, да и все тут. Денег истратят много, а пользы ни на грош». Видимо, немало прототипов нашел здесь Островский для героев своих произведений.
Толстой познакомился с Островским в начале 1856 года в Петербурге как с коллегой по журналу «Современник» и, между прочим, тоже на обеде, устроенным для сотрудников журнала Николаем Некрасовым. Знакомство решили обозначить взаимными подарками – фотографиями друг друга. В том же году они встретились в Москве, на квартире драматурга в Большом Николоворобинском переулке. Александр Николаевич и работал в ту пору над «Доходным местом» – замечательной, по мнению Льва (они были на «ты»), пьесой, тем не менее, имеющей ряд недостатков, которых он решил не скрывать: «Мне на душе было сказать тебе это. Ежели ты за это рассердишься, тем хуже для тебя, а я никогда не перестану любить тебя и как автора и как человека».
Именуя Островского «гениальным драматическим писателем», особенно ценя его пьесу «Не так живи, как хочется» (символично!), Толстой, тем не менее, часто находил повод для критики его сочинений. Не менее откровенно выступал и драматург, посоветовав Толстому (по-дружески!) сжечь написанную им свежую комедию «Зараженное семейство» и вообще забыть о ней. Неудивительно, что вскоре дружба иссякла: «С тех пор у нас прекратились все отношения. Мы с ним не знакомы. При встрече он едва кланяется мне», – признавался Островский. Не нашел алмазов «Колумб Замоскворечья» и в публицистических трактатах Толстого, предначертав ему: «Ты романами и повестями велик, оставайся романистом, если утомился – отдохни, на что ты взялся умы мутить, это к хорошему не приведет». Не желая слушать пустых советов, Лев Николаевич не остался в долгу, вспоминая о своем визите на Волхонку (дом 14, последний адрес драматурга в Москве): «Помню, в последнее время пришел к нему, он после болезни, с коротко остриженной головой, в клеенчатой куртке, пишет проект русского театра. Это была его слабая сторона – придать себе большое значение: “я”, “я”». И на солнце бывают пятна…
Желанными гостями были для Ивана Печкина студенты Московского университета, он часто кормил их в долг, выделил молодежи особую комнату, что-то вроде библиотеки для чтения свежих газет и журналов. Некоторые специально прибегали к Печкину с Моховой улицы почитать прессу. У Печкина перебывали многие студенты, ставшие впоследствии большими учеными, быть может, трактир повлиял на развитие их карьеры? Так или иначе, один из них – академик, филолог и педагог Федор Иванович Буслаев, учебник которого по грамматике Лев Николаевич счел нужным упомянуть в «Анне Карениной», на всю оставшуюся жизнь запомнил благие дела Печкина:
«Целую половину дня, свободную от лекций, мы проводили не в номерах, а в трактире. Для нас, студентов, была особая комната, непроходная, с выходом в большую залу с органом, или музыкальной машиной. Не знаю, когда и как студенты завладели этой комнатой, но в нее никто из посторонних к нам не заходил; а если, случайно, кто и попадал из чужих, когда комната была пуста, немедленно удалялся в залу. Вероятно, мы обязаны были снисходительному распоряжению самого Печкина, который таким образом был по времени первым из купечества покровителем студентов и, так сказать, учредителем студенческого общежития. В той комнате мы читали книги и журналы, готовились к экзамену, даже писали сочинения, болтали и веселились, и особенно наслаждались музыкою “машины”, а собственно из трактирного продовольствия пользовались только чаем, не имея средств позволить себе какую-нибудь другую роскошь. Впрочем, когда мы были при деньгах, устраивали себе пиршество: спрашивали порции две или три, разделяя их между собою по частям. Особенную привлекательность имел для нас трактир потому, что там мы чувствовали себя совсем дома, независимыми от казеннокоштной дисциплины, а главное, могли курить вдоволь; в здании же университета это удовольствие нам строго воспрещалось. Чтобы соблюдать экономию, мы приносили в трактир свой табак, покупая его в лавочке, и то не всегда целой четверткой, а только ее половиною, отрезанною от пакета. И чай пили экономно: на троих, даже на четверых и пятерых спрашивали только три пары чаю, т. е. шесть кусков сахару, и всегда пили вприкуску несчетное количество чашек, и потому с искусным расчетом умели подбавлять кипяток из большого чайника в маленький с щепоткою чая. Разумеется, многие из нас были без копейки в кармане, а все же каждый день ходили в трактир и пользовались питьем чая и куреньем. Всегда у кого-нибудь из нас оказывался пятиалтынный на три пары. Сверх того, нам поверяли и в долг.
Чувство благодарности заявляет меня сказать, что кредитором нашим в этом случае был не сам Печкин и не его приказчик Гурин, заведовавший этим трактиром, а просто-напросто половой нашей трактирной комнаты, по имени Арсений (он называл себя Арсентием, и мы его звали так же), ярославский крестьянин лет тридцати пяти, среднего роста, коренастый, с русыми волосами, подстриженными в скобку, и с окладистой бородой того же цвета, с выражением лица добрым и приветливым. Он был грамотный, интересовался журналами, какие выписывались в трактире, и читал в них не только повести и романы, но даже и критики – и особенно пресловутого барона Брамбеуса. И жена Арсентия, в деревне, тоже была грамотна и учила своих малых детей читать и писать. Арсентий был нам и покорный слуга, и усердный дядька, вроде тех, какие еще водились тогда в помещичьих семьях. Только что мы появимся, тотчас же бежит он за непременными тремя парами и вслед за тем непременно преподнесет нумер журнала, в котором вчера еще не была дочитана нами какая-нибудь статья; а если вышел новый нумер, тащит его нам прежде всех других посетителей трактира и преподносит, весело осклабляясь».