ге. Результат сей напряженной работы, как известно, нашел свое отражение в романе «Война и мир», где автор уделяет масонам немалую часть повествования.
6 марта 1889 года Толстой отмечает: «Пошел в библиотеку», или 18 марта: «Иду за Диксоном», т. е. за книгой Уильяма Хепворта Диксона, английского путешественника, «Благодетели человечества. Вильям Пенн, основатель Пенсильвании». Изучение дневников и писем писателя позволяет сделать вывод о том, что нередко свои походы в библиотеку Лев Николаевич обозначал словами «в Музей», как это отмечено, например, 7 февраля 1889 года. А вот запись от 4 апреля 1884 года: «Стороженко встретил». Здесь имеется в виду Николай Ильич Стороженко, шекспировед и профессор Московского университета по кафедре истории всеобщей литературы, служивший в это время в Румянцевском музее библиотекарем. Но чаще Толстой пишет о Федорове, например, 3 мая 1884 года: «Пошел в Музей. Николай Федорович добр и мил». 22 апреля 1889 года: «Ходил в Румянцевский музей. Беседовал с Николаем Федоровичем, взял Сен-Симона. Интересная биография».
Про Николая Федоровича Федорова, четверть века (с 1874 года) служившего библиотекарем Румянцевского музея, говорили, что спит он на голом сундуке, а ест один хлеб. Вполне возможно, ведь свою зарплату он тратил на покупку книг для библиотеки, а потому одет был более чем скромно. Некоторые читатели, впервые оказавшись в Румянцевке, даже могли дать Федорову на чай, не понимая, кто перед ними находится. 5 октября 1881 года Лев Николаевич пришел к Федорову домой в Зачатьевский переулок и поразился увиденному аскетизму: уж на что сам он человек скромный, но… «Николай Федорыч… Нет белья, нет постели».
Федоров сыграл в истории библиотеки Румянцевского музея важнейшую роль, впервые составив систематический каталог книг. Когда музей закрывался, Федоров не уходил домой, а принимал гостей в своеобразном дискуссионном клубе, куда приходили многие известные мыслители и писатели. На сборах в библиотеке обсуждалась высказанная Федоровым идея о возможности воскрешения мертвых, причем всеобщего и всех когда-либо живших на планете людей. Сегодня научные воззрения философа воплотились в теории русского космизма. Несмотря на то, что Толстой спорил с Федоровым об обоснованности его научных воззрений, образ жизни ученого был Льву Николаевичу близок: библиотекарь, например, не считал нужным публиковаться, а если и делать это, то только под псевдонимом. А еще Федоров часто ходил пешком по московским улицам. Правда, в отличие от Толстого, он не любил фотографироваться, позировать художникам, а известный портрет Федорова работы Леонида Пастернака был написан чуть ли не тайком.
Автор «Философии общего дела», Федоров стал выдающимся библиотечным деятелем, считая общедоступные книжные собрания очагами просвещения, нравственного воспитания и духовного наследия предков, воплощенными в книгах и рукописях – залогах воскрешения. Библиотека глазами Федорова – это храм культуры и науки, которым он беззаветно служит. При этом авторское право, по мнению ученого, представляло собою барьер для развития библиотек. Эта точка зрения не могла не повлиять на решение Толстого отказаться от прав на свои произведения. Многие современные писатели со Львом Николаевичем готовы поспорить.
Федоров со своим мистическим учением сумел обаять далеко не одного Толстого, проще перечислить тех, кто не попал под его влияние. «В сущности совершенно согласен» с мыслями библиотекаря был Достоевский, которые «прочел их как бы за свои». Иван Ильин называл его «великим святым своего времени», ставя в один ряд с Серафимом Саровским. Константин Циолковский говорил о Федорове как «изумительном философе». Владимир Соловьев признавал его учителем, «отцом духовным» и «утешителем».
Многие почитали Федорова как отца родного, но чай он любил попить с Львом Толстым, с которым они стали тесно общаться с 1878 года. В один прекрасный день чаепитие не состоялось. То ли кипяток остыл, то ли сахарку оказалось маловато – великий писатель, показав на книги, с присущей ему прямотой заявил: «Ах, если б все это сжечь!». Федоров схватился за голову, закричав: «Боже мой! Что вы говорите! Какой ужас!». Вспомним, что в 1882 году при совместном посещении Всероссийской мануфактурно-художественной выставки Толстой выпалил: «Динамитцу бы!». Культурный нигилизм писателя привел философа в шок. В итоге кончилось все разрывом. Как-то в ноябре 1892 года Лев Николаевич пришел по обыкновению в библиотеку. То, что произошло далее, описывает свидетель, заведующий рукописным отделом Румянцевского музея Г.П. Георгиевский:
«Увидев спешившего к нему Толстого, Федоров резко спросил его.
– Что Вам угодно?
– Подождите, – отвечал Толстой, – давайте сначала поздороваемся Я так давно не видел Вас.
– Я не могу подать Вам руки, – возразил Федоров. – Между нами все кончено.
Николай Федорович нервно держал руки за спиной и, не переходя с одной стороны коридора на другую, старался быть подальше от своего собеседника.
– Объясните, Николай Федорович, что все это значит? – спрашивал Толстой, и в голосе его тоже послышались нервные нотки.
– Это Ваше письмо напечатано в “Daily Telegraph”?
– Да, мое.
– Неужели Вы не сознаете, какими чувствами продиктовано оно и к чему призывает? Нет, с Вами у меня нет ничего общего, и можете уходить.
– Николай Федорович, мы старики, давайте хотя простимся…
Но Николай Федорович остался непреклонным, и Толстой с видимым раздражением повернулся и пошел».
Гнев Федорова вызвала статья Толстого, опубликованная в январе 1892 года в английской газете «Daily Telegraph», она называлась «Почему голодают русские крестьяне?». Толстой и Федоров придерживались разных взглядов относительно ответа на вопрос, вынесенный в заголовок. Но Лев Николаевич оказался более терпим к противоположному мнению, нежели Николай Федорович. Больше они не виделись. Нежелание Федорова подать руку Толстому не умалило авторитета библиотекаря в глазах писателя, продолжавшего приводить его в пример как человека, которым общество должно гордиться. В 1895 году Лев Николаевич с готовностью подписал адрес Федорову с просьбой не уходить из Румянцевского музея. При этом Толстой подчеркнул: «И как бы высоко вы в этом адресе ни оценили и личность и труды Николая Федоровича, вы не выразите того глубокого уважения, которое я питаю к его личности, и признания мною того добра, которое он делал и делает своей самоотверженной деятельностью».
Обиды Лев Николаевич на Федорова не таил, вспоминая некогда тесное и теплое общение с ним исключительно в положительных тонах: «Был у нас действительно один настоящий мыслитель с ясной головой – впрочем, он, кажется, и теперь еще жив. Это Николай Федорович Федоров. Я как-то давно с ним встречался в Румянцевском музее и очень любил с ним беседовать, только, к несчастию, и он забрался в дебри этой книжной учености и сошел с верного пути. В то время, когда я видался с ним, у него было что-то “свое” и в мыслях и в жизни», – говорил Толстой в 1901 году.
Влияние Федорова на Толстого сказалось еще и в том, что по совету библиотекаря он передал свои рукописи на хранение в Румянцевский музей. Произошло это еще до их публичной размолвки. Занималась передачей рукописей в течение 1888–1889 годов Софья Андреевна. И все было хорошо до тех пор, пока через пятнадцать лет ввиду ремонта Пашкова дома Толстому не было предложено вывезти свои рукописи, так как места в хранилище для них уже не оставалось – и без того некуда было девать древние манускрипты. Особенно сильно и громко возмущалась Софья Андреевна, крайне негативно оценив поведение директора музея Ивана Цветаева. В дневнике супруги писателя от 18 января 1904 года читаем подробности: «Но главное дело мое в Москве было: перевозка девяти ящиков с рукописями и сочинениями Льва Николаевича из Румянцевского в Исторический музей. Меня просили взять ящики из Румянцевского музея по случаю ремонта. Но мне странно показалось, что в таком большом здании нельзя спрятать девять ящиков в один аршин длины. Я обратилась к директору музея, бывшему профессору Цветаеву. Он заставил меня ждать полчаса, потом даже не извинился и довольно грубо начал со мной разговор.
– Поймите, что мы на то место, где стоят ящики, ставим новые шкапы, нам нужно место для более ценных рукописей, – между прочим говорил Цветаев.
Я рассердилась, говорю:
– Какой такой хлам ценнее дневников всей жизни и рукописей Толстого? Вы, верно, взглядов “Московских ведомостей”?
Мой гнев смягчил невоспитанного, противного Цветаева, а когда я сказала, что я надеялась получить помещение лучшее для всяких предметов, бюстов, портретов и всего, что касалось жизни Льва Николаевича, Цветаев даже взволновался, начал извиняться, говорить льстивые речи, и что он меня раньше не знал, что он все сделает, и так я уехала, прибавив, что если я сержусь, то потому, что слишком высоко ценю все то, что касается Льва Николаевича, что я тоже львица, как жена Льва, и сумею показать свои когти при случае».
Рукописи Толстого принял Исторический музей, в специально организованное для этого «Отделение им. Л.Н. Толстого». Спасибо Ивану Забелину. Софья Андреевна отправилась «к старичку восьмидесяти лет – Забелину. Едва передвигая ноги, вышел ко мне совсем белый старичок с добрыми глазами и румяным лицом. Когда я спросила его, можно ли принять и поместить рукописи Льва Николаевича в Исторический музей, он взял мои руки и стал целовать, приговаривая умильным голосом:
– Можно ли? Разумеется, везите их скорей. Какая радость! Голубушка моя, ведь это история!
На другой день я отправилась к князю Щербатову, который тоже выразил удовольствие, что я намерена отдать на хранение в Исторический музей и рукописи и вещи Толстого. Милая его жена, княгиня Софья Александровна, рожденная графиня Апраксина, и очень миленькая дочь Маруся. На следующий день мы осматривали помещение для рукописей, и мне дают две комнаты прямо против комнат Достоевского. Весь персонал Исторического музея, и библиотекарь Станкевич