Но на проценты с этих бумаг в основном и жила его семья.
В отчаянном письме к матери от 21 сентября 1914 года он признавал, что «сделал ужасную подлость» по отношению к Доре и умолял выслать семь тысяч рублей, чтобы выкупить бумаги и погасить частные долги. Он спешил сделать это до приезда Доры, потому что в ином случае ему было бы стыдно посмотреть супруге в глаза.
Как ни любила Софья Андреевна своего сына, в этот раз она взбунтовалась! В недошедшем до нас письме она, судя по его ответу, обвинила сына во лжи и отказалась выдавать ему деньги на руки.
«Вы ошибаетесь, дорогая мама, и напрасно подозреваете меня во лжи. Я почти никогда не лгу, а Вам солгать я никогда бы не мог. То, что я написал Вам, вся правда. Играть я больше никогда не буду… Бумаги мои все заложены в здешнем купеческом банке. Закладные бумаги у меня. Если дадите Андрюше деньги, он может выкупить бумаги и даже взять их на руки, если уж до того дошло, что мне верить нельзя. Бумаги заложены в 5000 рублей. Частных долгов 2000. Из них тысячу надо заплатить сейчас, и это тоже мог бы сделать Андрюша, если Вы мне больше не верите».
Софья Андреевна так и поступила. Она перевела сыну 1000 рублей, а остальные деньги передала с его младшим братом Андреем. Лев Львович в письме благодарил мать и обещал, что такая ситуация больше никогда не повторится.
Но это была неправда…
Летом 1915 года он вместе с семьей гостил у тестя в Хальмбюбуде, то есть его связь с семьей жены еще не была прервана. «Летом 1915-го года я недолго гостил в последний раз в Halmbyboda, но ничего не помню об этом времени, так напряженно я жил моей личной русской жизнью и интересами».
Так в воспоминаниях. На самом деле он провел в Швеции всё лето, и пять его писем к матери говорят о том, что он если и скучал там, то уж точно не страдал. Отношения его с тестем были хорошие. Дора снова была беременной. Купание, походы за грибами, чтение русских газет, вечерние беседы со старшими детьми. Ничто, казалось, не предвещало семейной катастрофы.
10 сентября 1915 года он с двумя старшими сыновьями, Павлом и Никитой, вернулся в Петроград. Павел уже был зачислен на казенный счет в Императорское училище правоведения, туда принимали и Никиту. Это было сделано по высочайшей милости после трех писем Льва Львовича к царю.
Но когда в конце 1915 года в Петроград приезжает Дора с остальными детьми, в том числе и новорожденной Дашей, Лев Львович принимает решение уйти из семьи.
Что было причиной этого решения? Его уже нельзя было объяснить «предательством» Доры. Скорее всего, причиной стала несчастная игромания сына Толстого, от которой, вопреки всем клятвам матери, он так и не смог избавиться… 22 декабря 1915 года Софья Андреевна напишет в «Ежедневнике»: «Рано утром приехал сын Лёва. Сам себя бичует за игру и беспорядочную жизнь. От этого не легче! А сколько в нем было хороших задатков!»
О том же пишет в дневнике в начале 1916 года сестра Татьяна Львовна: «Лёва уехал от семьи. Говорит, что насовсем. Дора, по его словам, ему чужая. А она, бедная, любит его… А ему, как он говорит, каждый человек в клубе ближе, чем она».
В то же время приезд Лёвы и совместная жизнь с ним в Ясной Поляне стали радостным событием для Софьи Андреевны. Единственный из сыновей он скрашивал ее одиночество. «Грустно, что расстроилась семейная жизнь Лёвы, – пишет она в марте 1916 года, – а мне лично настолько легче и приятнее живется с ним, чем одной…»
Почти год он прожил с матерью в Ясной Поляне. «Жить с ним было очень приятно, – сообщала родным Софья Андреевна, – у него прекрасный характер; он много играл, читал иногда нам вслух, писал, гулял и ездил верхом на Делире».
Делир – это любимая лошадь Льва Николаевича, пережившая своего хозяина. В Ясной Поляне Лев Львович заново обращается к учению своего отца, открывая в нем новые грани и горизонты, но в то же время имея в виду и практическую цель: он готовится к мировому турне с чтением лекций о Льве Толстом.
Увы, поселившись в Ясной Поляне, он играл не только на рояле. «По временам я ездил из Ясной в Москву и Тулу и, к стыду моему, не раз предавался моей страсти – игре, без которой, казалось мне, я не мог тогда жить. Мне нужно было временами это сильное возбуждение, чтобы не думать о моей жизни…»
К тому времени он уже понимал, что жизнь идет под откос. И в минуты прозрения начинал догадываться, что не только отец не был тому виной, но именно со смертью отца он потерял нравственные опоры в своей жизни. Он писал сестре Татьяне: «Таня, я погибаю. Вчера думал о папа́. Если бы он был, я был бы другим. Одно его присутствие заставляло жить лучше. Его смерть и всё после этого меня погубило. Сегодня ночью вдруг ясно вижу его перед собой в тяжелом полусне. Лицо красивое, строгое, серьезное и смотрит на меня в упор. Я тоже смотрю на него жадно, ожидая совета, слова. И вдруг в отчаянии я ему закричал: «Папа́, папа́, папа́!» Тогда голова свернулась в сторону, поднялась в темноте и исчезла».
Осенью 1916 года вернувшись из Тулы, где он играл в «железку»[49] в гостинице «Петербургская», он вошел в залу яснополянского дома и увидел за общим столом девушку, бледную, с черными волосами, большими «орлиными» глазами, высокую и стройную. Это была француженка Мадлен Гро, гувернантка детей его брата Михаила. Она привлекла его иначе, чем когда-то Жизель, не умом и серьезностью, а красотой и простым нравом. На другой день он гулял с ней по полям вместе с детьми брата и чувствовал, что они «невольно и естественно были физически привлечены друг к другу». Вечером того же дня он просидел в комнате Мадлен до поздней ночи. Они «говорили без конца обо всем и о том, как хорошо было бы уехать вместе куда-нибудь далеко, в Индию, например, или Китай и скрыться, надолго спрятаться от ужасов России и Европы».
Полушутя, полусерьезно он предложил ей быть его секретаршей на время готовящегося мирового турне, ехать через Сибирь в Японию, затем – Китай, Индию, Америку.
11 ноября 1916 года Лев Львович уехал из Ясной в Москву, оттуда – во Владивосток. Провожая его, Софья Андреевна с грустью сказала, что они никогда не увидятся. Сердце матери не ошиблось: ее сын больше не возвращался в родной дом…
Во Владивостоке он ждал Мадлен, которая задержалась в Москве из-за отсутствия паспорта. Но француженка преподнесла ему сюрприз: она приехала не одна, а со своим поклонником, студентом, который собирался на ней жениться. Зачем она потащила его через всю страну – остается загадкой. Но Лев Львович поставил ей условие: или она едет с ним в Японию в качестве секретарши, или отправляется обратно в Москву. Мадлен выбрала его.
В воспоминаниях он подробно описывает свое «кругосветное путешествие», в которое отправился с двумя подготовленными лекциями: «О жизни и учении Л. И. Толстого» и «Проблемы всеобщего мира». Вскользь он упоминает о том, что перед отъездом в Москве выиграл, а затем проиграл большие деньги. Путешествия были его стихией, этим он отличался от отца. В Японии они с Мадлен провели два месяца. Там царил культ Толстого и даже издавался отдельный, посвященный ему журнал. Лекции Льва Львовича пользовались успехом, но заработок был мизерный. Надеясь заработать в Америке, он отправился в Сан-Франциско. По пути через океан на Гавайях он узнал об отречении от престола императора Николая.
Остановка в Гонолулу была памятна еще и тем, что там его озарила новая «истина»: для того, чтобы человек жил максимально долго, а возможно и стал бессмертным, он должен непрерывно двигаться на Восток навстречу восходящему Солнцу со скоростью вращения Земли. Эта совершенно безумная с научной точки зрения идея не покидала его до конца жизни. Он посвятит ей третью часть своей книги «Опыт моей жизни», назвав ее «Lungarno»[50], и будет до конца дней уверен, что осчастливил человечество.
«Эта теория – величайшее открытие, когда-либо сделанное на земле. Над ним саркастически улыбались мои современники, в том числе люди науки, говоря, что в движении на запад или на восток нет никакой разницы, но я так глубоко убежден в благотворном влиянии движения на восток, что ничто не может поколебать меня в этом. Я думаю даже, что оно откроет людям путь к физическому бессмертию».
В Сан-Франциско его ожидал недружеский прием. Паспортный чиновник сразу задал ему вопрос: является ли Мадлен его женой?
«Я ответил, что нет, но что она была моей секретаршей.
– Почему же вы сказали в Honolulu, что она ваша жена?
– Она неожиданно попросила меня сказать так, и я не хотел ей отказать.
– Вы живете с ней, как с женой?
– Нет. Она моя секретарша и только…
– Вы можете поклясться в том, что вы не имели с ней половых отношений?
– Я не клянусь никогда».
На самом деле он просто не хотел лгать. Мадлен не была его женой и не была секретаршей. Она была его любовницей. Но лгать было противно природе Толстых. Вспомнил ли в этот момент Лев Львович, как они с братом Андреем летом 1910 года таким же образом загоняли в угол Сашу и отца, добиваясь от них правды о завещании, и как родные им люди корчились под их напором?
Но едва ли он тогда подумал об этом.
Несчастной, а, может быть, как раз счастливой чертой характера Льва Львовича, позволявшей ему чувствовать себя на высоте даже в самые тяжелые периоды жизни, была уверенность, что в его бедах виноваты обстоятельства, а не он.
«Архитектор виноват».
В Сан-Франциско он встретил брата Илью Львовича, который прибыл сюда раньше, уйдя из своей многодетной семьи и намереваясь жениться на Надежде Климентьевне Катульской. Его первая жена Софья Николаевна тяжело переживала разрыв с мужем и дала согласие на развод только в 1921 году. В Сан-Франциско Илья Львович читал лекции об отце в местном водевильном театре между выступления комиков и шансонье, неплохо на этом зарабатывая. Здесь же Лев Львович встретился со скульптором Паоло Трубецким, другом семьи Толстых, создавшим целый ряд скульптурных портретов Льва Толстого, в том числе знаменитую фигурку «Толстой верхом». В Америке, как пишет Лев Львович, он лепил групповой семейный портрет одного из королей сахарной империи.