товил мясо? Это было нечто, чего он боялся. Нечто, что могло убить его. Или он сам хотел, чтобы оно убило его? Мужчина не может лгать в постели. Иахин–Воаз предавался любви, как человек, который хочет жить, хочет ее. Может ли быть так, что он одновременно полон жизни — и такого отчаяния? Его лицо над ней было добрым и любящим, а по утрам оно становилось изможденным, загнанным.
— Может быть, мы как‑нибудь пообедаем? — Он сказал ей это в тот первый раз, после того, как купил книгу о струнных квартетах. В то время у нее был другой мужчина. По средам и выходным. Не то чтобы я не хочу жениться на тебе, говорил он. Мама не переживет того, что я женился не на еврейке. Хорошо. Теперь вот другой. Может быть, мы как‑нибудь пообедаем? Ну, давай пообедаем. Мой народ убил шесть миллионов людей твоего племени. Он преподнес ей розу. В тот день была желтая, потом он приносил красные. Она рассказывала о своем умершем отце. Никто еще не спрашивал ее об ее отце, не приглашал его назад из тишины. Он поцеловал ей руку на прощание. Это не превратится в среды и выходные, она это чувствовала. Когда‑то она хотела принадлежать мужчине полностью, и вот спокойное лицо мужчины заявляет на нее свои права, — и она страшилась этого.
Теперь это загнанное лицо каждое утро открывало глаза рядом с ней. Твердыня наша, пела про себя Гретель, навязывая свою волю хору. Звук перерастал в львиный рык, бурную реку насильственной… чего? Не радости. Жизни. Насильственной жизни. Я знала, что с ним я буду счастлива и несчастлива — все, и даже больше, чем когда‑либо в моей жизни. Чего‑то такого, что не умрет. Твердыня наша — это наше что‑то.
21
Розовато–серое ночное небо тесно прильнуло к трубам, крышам, несмело дотрагиваясь до черных мостов и петляющей реки. Я прекрасно только тогда, когда вы смотрите на меня, словно говорило небо.
Я не могу говорить за всех, произнес Иахин–Воаз, не теряясь во сне и зная, что это сон. Его слова были ответом на вопрос, исходящий, казалось, от чего‑то большого и в то же время маленького. Какая часть его — я сам?
Ха–ха, напыщенно рассмеялся ответ в его сознании, которое все равно забудет его тотчас по пробуждении. Видишь, как это просто? Мужчина или женщина. Выбирай.
Что‑то большое и в то же время маленькое, думал Иахин–Воаз. Рыдание, которым я не могу разразиться, проклятие, которое не могу вымолвить, отворачиваюсь — от чего, черное плечо — чего?
Ну, в общем, сказал ответ, это такое место, которого ты пытался избежать, но его не избежишь.
Я могу накрыть его картой, сказал Иахин–Воаз. И тогда возникнет мир.
И он расстелил карту, она была так тонка! Как салфетка. Черное плечо прошло сквозь нее и разорвало на части. Словно с горы, пал Иахин–Воаз наземь.
Я могу накрыть ее картой, снова произнес он, покрывая милями тонкой бумаги разверзшуюся внизу черную бездну. Он легко пробежал по ее поверхности, что вздымалась под напором страшного черного ветра. Видишь! — закричал он, падая сквозь рвущуюся бумагу, — я не падаю!
Ну да, был ответ. Видишь, как просто? Преданный или предатель? Выбирай. Что бы ты ни выбрал, ты потеряешь все.
Мое горло сдавило от рыданий, сказал Иахин–Воаз.
Да, был ответ.
Я изрыгаю проклятия во тьме, сказал Иахин–Воаз.
Да, был ответ.
Все отворачивается от меня, сказал Иахин–Воаз.
Потеря нескончаема, был ответ.
Она спасет, сказал Иахин–Воаз.
Кого предал ты, был ответ.
Он спасет, сказал Иахин–Воаз.
Кто отвернулся от тебя, был ответ
Мир начинается там, где я держусь за него, сказал Иахин–Воаз.
Или там, где отпускаешь? — был ответ. Осмелишься ли разузнать?
Я отпущу, если хватит выдержки, сказал Иахин–Воаз. Карты из львиных шкур лучше, чем из папиросной бумаги, подумал он. Он стоял на оконном карнизе и смотрел вниз. Далеко внизу пожарные держали натянутой львиную шкуру.
И не говорите мне, чтобы я прыгнул, крикнул им Иахин–Воаз. Даже во сне.
Все мы знаем, какой формы слово «нет», был ответ.
Отлично, сказал Иахин–Воаз. Вы знаете, и «нет» тоже это знает.
А что, у твоего «нет» рта нет? — был насмешливый ответ.
А ну, подойди поближе, мрачно сказал Иахин–Воаз ответу. Ответ был огромен, а он был маленький и испуганный. Он пробудился с бьющимся сердцем, ничего не помня.
Часы, стоящие на ночном столике, показывали половину пятого. Лев, должно быть, ждет. А пусть его голодает, решил Иахин–Воаз и перевернулся на другой бок.
22
— Я не могу найти его, — произнес во сне Воаз–Иахин на своем языке.
— Что? — спросила девушка, лежащая рядом с ним на узкой верхней койке. Их каюта еще терялась в предрассветных сумерках. Девушка говорила по–английски.
— Свой путь, — не просыпаясь, отвечал Воаз–Иахин по–прежнему на своем языке.
— Что ты говоришь? — спросила девушка.
— Скверные карты. Не могу делать хорошие карты. Мог, но только там, откуда пришел, — отвечал Воаз–Иахин. — Пропал, — произнес он по–английски, просыпаясь.
— Что пропало? Ты сам?
— Который час? — спросил Воаз–Иахин. — Я должен быть в кубрике перед завтраком. — Он взглянул на свои часы. Была половина пятого.
— Ты всегда такой пропащий? — не унималась девушка. Они лежали на боку, тесно обнявшись, он чувствовал спиной ее горячую и требовательную наготу, а ухом — ее дыхание. Темнота в иллюминаторе постепенно серела. Воаз–Иахин попытался припомнить свой сон.
— Так ты всегда такой пропащий? — снова спросила девушка.
Воаз–Иахин пожелал, чтобы она помолчала немного, попытался поймать ускользнувшее воспоминание.
— Все потерянное обретается вновь, — произнес он.
— Да, — признала девушка. — Это хорошо. Это верно сказано. Это твои собственные слова или вычитал где‑нибудь?
— Тише! — приказал Воаз–Иахин, стараясь втиснуться вместе с ней в молчание. Иллюминатор выглядел бельмом в сумрачной каюте, и ему показалось, что в этом круглом слепом глазу, белеющем утренним туманом, он видит свою карту, ту, что он заново начертил на борту большого белого круизного лайнера, который подобрал их с торговцем. На этой карте был его город, его дом, дом Лилы, одна автобусная остановка и другая, дорога к цитадели, зал с барельефом львиной охоты, холм, на котором он сидел, дорога в порт, место, где водитель грузовика подобрал его, то короткое расстояние, которое он проехал вместе с женщиной в красной спортивной машине, ферма, на которой умирающий отец написал своим пальцем слово «прости», плавание «Ласточки» к Рифам поднебесного сына. Город, где, по его мысли, находился отец, а с ним — та другая, лучшая карта.
Карта растаяла, остался один лишь круглый слепой упорный взгляд тумана из‑за иллюминатора. Под этим взглядом Воаз–Иахин усомнился в том, что отцова карта хоть как‑то пригодится ему. Он помнил ее большой и красивой. А сейчас она казалась ему маленькой и неразборчивой, слишком скученной, слишком выверенной, совсем неосведомленной о незнакомых местах, о тех ночных местах, что спрятались позади дневных, о тех «где‑то», которые выпадают из раскрытых чрев «нигде». Он чувствовал себя потерянным, как никогда с того момента, когда он почувствовал, что лев в нем.
— Карты, — мягко произнес он. — Карта — это мертвое тело твоего прежнего местопребывания. Карта — это нерожденное дитя твоего местопребывания будущего. Карт нет. Карты — это изображения того, чего нет. Я не хочу ее.
— Как красиво, — сказала девушка. — Карт нет. А чего ты не хочешь?
— Карты моего отца, — ответил Воаз–Иахин.
— Как это хорошо, — восхищенно произнесла девушка. — Это твое? Ты пишешь? Звучит как начало стихотворения: «Та карта моего отца…» Что?
— Она его, — сказал Иахин–Воаз. — И он может хранить ее и дальше. — Он отбросил простыню, перевернул девушку на живот, укусил ее за ягодицы, выскочил из постели и принялся одеваться.
— Сегодня вечером я покажу тебе свои стихотворения, — пообещала она.
— Хорошо, — согласился Воаз–Иахин, пропуская внутрь ее заспанную подругу, с которой они делили каюту. Он отправился в кубрик и приготовился подать завтрак первой партии посетителей.
Торговец сошел на берег в последнем порту. Воаз–Иахин подрядился замещать одного уволившегося официанта вплоть до того момента, когда лайнер придет в порт приписки. Оттуда он мог бы как‑нибудь добраться до города, где ожидал найти отца. Воаз–Иахину больше не нужна была карта, однако он хотел найти отца и сказать ему об этом. Подавая завтрак, он думал, как он скажет ему об этом.
Оставь ее у себя, скажет он ему. Мне она не нужна. Мне не нужны карты. Сначала он представлял только себя и свои слова, которые он скажет отцу. Потом он попробовал представить Иахин–Воаза. Возможно, тот будет лежать в грязной постели, небритый, больной, даже умирающий. Или будет слаб и бледен, затерянный на каком‑нибудь темном, запыленном складе в огромном городе, или будет мокнуть под дождем, стоя на мосту, глядя на воду, совершенно сломленный. Что ты нашел со своей картой? — скажет он Иахин–Воазу, своему отцу. Настало ли для тебя то будущее, которое ты так ярко описал мне? Принесло ли оно тебе счастье?
Звенели тарелки, играла безымянная музыка, которая всегда играет в аэропортах, барах и лифтах, ссорились между собой дети, и сваренные для них яйца так и оставались не съеденными. Лица и шеи их родителей ежедневным бытом выпирали из праздничной одежды: рыхлые спины и дряблые руки женщин в открытых платьях, их мужья в праздничных брюках, натянутых на конторские конечности. Девушки в витринах магазинов летнего платья круглый год демонстрировали одно и то же с одними и теми же лицами: рты покорно приоткрыты, глаза затуманены надеждой или расчетливо остры.
Воаз–Иахин не поспевал за своей улыбкой, обслуживал в мгновение ока, глядя вниз, на лысины и груди, задевал бедром острые плечи, благодарил, кивал, улыбался, уносился прочь, сновал взад и вперед сквозь вращающиеся двери и кухонные запахи. У любого из присутствующих здесь были отец и мать. Любой был когда‑то ребенком. Эта мысль ошеломляла его. От вида наряженных в праздничные брюки мужских конечностей хотелось рыдать.