Я высунулся в окошко и крикнул:
— Квахери!
Дети и несколько женщин, которые шли за моранами, весело ответили на мое приветствие. Ориунга даже не повернул головы.
Я возился в своей хижине один до глубокой ночи. Опустошил все свои чемоданы, разложил их содержимое, расставил по местам книги, продукты. Потому что не знал, на сколько дней еще продлится мое пребывание в заповеднике. Ибо это зависело от Кинга. Может, мне удастся выторговать у судьбы еще один-два дня, подобных нынешнему?
Когда пришло время отправиться на обед в бунгало Буллитов, я заколебался. Меня страшило, что я найду там вчерашнюю атмосферу: манерность, наигранную веселость, нервное напряжение.
Однако с первых же мгновений я убедился, что опасения мои были напрасны. Разумеется, Сибилла оделась, как для бала, Буллит пригладил свою шевелюру, а Патриция появилась в ярко-синем платьице и лаковых туфельках, и столовая была освещена свечами. Но все эти детали, придававшие вчера нашей встрече искусственность и болезненную атмосферу, в этот вечер приобрели какую-то необъяснимую прелесть, легкость и семейное очарование.
Сибилла старалась ни словом, ни жестом не напоминать о вчерашнем истеричном приступе, с которым не сумела справиться. Судя по тому, как естественно она держалась, эта сцена полностью изгладилась из ее памяти. И одновременно казалось, что светские условности были для нее важны только в первый раз, а теперь она предпочитала более живой и непринужденный тон беседы. И сразу же дала понять, что относится ко мне как к другу.
Буллит с искренней радостью поблагодарил меня за принесенную бутылку виски.
— У меня как раз запас истощился, — сказал он мне на ухо. — Спасибо, старина. Между нами, похоже, я в этом деле начал выходить из нормы.
Что до Патриции, то эта смиренная и очень нежная девочка ничем не походила на взъерошенного разъяренного бесенка, который под деревом с длинными ветвями заставлял выполнять все свои капризы огромного льва Килиманджаро.
Я запретил себе думать о нем. Я боялся, что в своей одержимости могу вдруг произнести имя Кинга. Потому что слишком хорошо помнил, как оно действует на Сибиллу.
Однако едва мы уселись за стол, сама хозяйка затронула эту тему.
— Я узнала, — сказала она, улыбаясь, — что Патриция удостоила вас сегодня чести показать вам наш заповедник и познакомить со своим лучшим другом.
Такой внезапный поворот настолько меня поразил, что я не мог и подумать, что речь зашла о Кинге.
— Вы имеете в виду… — пробормотал я, оставив из осторожности вопрос неоконченным.
— Ну конечно, Кинга! — весело воскликнула Сибилла. И добавила с едва уловимой и очень нежной усмешкой, обращенной к дочери: — И, надеюсь, вы нашли его прекрасным, умным и великолепным?
— В жизни я не видел ничего удивительнее, — ответил я. — И как он слушается вашу дочь!
Глаза Сибиллы сохраняли свой умиротворенный свет.
— Сегодня Патриция вернулась рано, — сказала она. — И мы смогли продолжить утренние уроки.
— Я обещаю, обещаю тебе, мама, — с жаром воскликнула Патриция. — Когда-нибудь я буду такая ученая, как ты! И научусь одеваться, как твоя подруга Лиз.
Сибилла тихо склонила голову.
— Это не так-то просто, дорогая, — сказала она.
Патриция чуть-чуть прищурилась, и ресницы ее сошлись, так что невозможно стало понять выражение ее глаз.
— Я уже давно не видела твоих фотографий с Лиз в пансионе, — сказала Патриция. — Мама, может быть, ты нам покажешь их после обеда?
— Молодец, Пат! — воскликнул Буллит. — Видишь, как маме приятно?
Обычно бледные щеки Сибиллы и вправду зарозовели. Она сказала мне:
— Я буду рада показать эта старые снимки, даже если вам придется немного поскучать. Но за это вы получите вознаграждение. У Джона целая коллекция снимков Кинга с самого раннего возраста.
До этого момента Сибилла и ее дочь не обменялись ни единым словом, ни одним взглядом. Наверное, они сами понимали, что в течение целого дня между ними шел тайный и тонкий торг, который наконец закончился инстинктивным компромиссом, счастливым примирением.
Когда обед кончился, Буллит и его жена отправились за своими сувенирами.
Сибилла вернулась первая, в руках у нее был большой альбом с золотыми обрезами, переплетенный в какую-то жуткую желтую ткань.
— Я его не выбирала, — объяснила Сибилла. — Это подарок от старой дамы, которая заведовала нашим пансионом. За хорошее поведение.
Растроганная легкая улыбка осветила лицо молодой женщины. Она признавала, что альбом ее безвкусен, но она любила его, как напоминание о счастливых днях.
Рассматривая фотографии, слащавые до тошноты или в лучшем случае изумительно глупые, я, несмотря на все мои усилия, не смог выразить ничего, кроме самой банальной вежливости. Однако Патриция проявила к ним живейший интерес. Что это было — искренняя симпатия или хитрость? А может быть, далекий мир этих девочек, очень близких по возрасту к Патриции, действительно будоражил ее воображение и чувства.
Как бы там ни было, искренность Патриции ни у кого не вызывала сомнений. Она вскрикивала от удовольствия, от восторга. Она слушала с жадностью, расспрашивала, заставляла Сибиллу комментировать каждый снимок. Она не уставала восхищаться чертами лица, прическами, платьями и бантиками одной воспитанницы, которая для меня ничем не отличалась от других, но явно была той самой Лиз Дарбуа.
Этот диалог был прерван возвращением Буллита. Он положил на длинный узкий стол грубый конверт, набитый фотографиями, и сказал:
— Извините, что я задержался; забыл, куда мог засунуть все это старье.
Буллит вытряхнул из конверта первую пачку снимков и разложил их по столу.
— Первый эпизод, дамы и господа, — сказал он. — Кинг в младенчестве.
— Не шути так, Джон, — сказала Сибилла вполголоса.
Она встала и склонилась над фотографиями.
— Они так долго пролежали в шкафу, — продолжала молодая женщина, — что я уже забыла, как это прелестно. Посмотрите!
Она протянула мне десяток снимков.
На них, в разных положениях, — то на худеньких руках маленькой девочки, которая казалась младшей сестренкой Патриции, то у нее на плече, то у нее на коленях, то с бутылочкой молока — всюду было изображено самое трогательное существо, какое только можно вообразить, — неуклюжее, полуслепое, с квадратной головенкой.
— Неужели это Кинг? — невольно воскликнул я.
Буллит взъерошил волосы, которые уже успели высохнуть и снова стали рыжей гривой, и ответил своим хрипловатым голосом, дрогнувшим от волнения и нежности:
— В самом деле трудно поверить, что этот львенок…
— Никогда не видела такого беспомощного, такого доброго и ласкового существа, — перебила его Сибилла.
И только Патриция не сказала ни слова. К тому же она не смотрела на фотографии.
— Мне так хотелось тогда его понянчить, — продолжала Сибилла, — но Патриция мне не позволяла. Стоило мне прикоснуться к маленькому львенку, она так кричала от злости, просто ужас!
До сих пор безмятежное лицо Патриции на какое-то мгновение стало яростным и неукротимым, как тогда на поляне под деревом с длинными ветвями.
— Кинг мой! — сказала она.
Я живо перебил ее:
— А здесь что происходит?
На снимке был виден какой-то пушистый сверток, из которого наполовину высовывалась круглая мордочка с закрытыми глазами и маленькими изящными ушками.
— Он простудился, — объяснила Патриция. — Я завернула его в мой свитер.
Казалось, она снова успокоилась, но, когда я попытался ее о чем-то еще спросить, Патриция сухо ответила:
— Извините, я тогда была маленькая. Я уже не помню.
Это было явной неправдой. Я знал это по рассказам самой Патриции, когда ока лежала между лапами Кинга. О детстве львенка Патриция хранила в памяти малейшие подробности. Но она не хотела вспоминать о тех днях, когда он полностью зависел от нее, потому что сейчас огромный хищник вольно бродил в африканской ночи и был для нее недостижим.
— Мой отец может рассказать вам обо всем, — сказала Патриция. — Ведь он делал снимки.
Она снова взяла ядовито-желтый альбом, и Сибилла присоединилась к ней. Оки сели в одно кресло и тихонько заговорили о чем-то своем. Теперь я мог, — и это было мое единственное желание, — полностью сосредоточиться на фотоснимках, которые Буллит выкладывал передо мной один за другим.
Они были подобраны по датам. Таким образом, я как будто смотрел замедленный фильм и передо мной открывались тайны звериной жизни, я следил за постепенными превращениями младенца-львенка, которого укачивала худенькая девочка, в великолепного, могучего и величественного зверя, и мне казалось, что он неотрывно смотрит на меня огромными золотистыми глазами.
Котенок. Большая кошка. Совсем молодой львенок. Юный хищник. Настоящий лев, но еще не до конца сформировавшийся. И наконец, Кинг, каким я его увидел несколько часов назад.
— Неужели для всего этого понадобился только год? — спросил я, сравнивая даты на обороте снимков, написанные крупным почерком Буллита.
— Да, представьте, — ответил он. — Это зверье растет куда быстрее нас. Но чувства не меняются. Вот, смотрите сами!
Замедленный фильм продолжался, но с каждым новым кадром в него становилось все труднее верить.
Огромный лев в «лендровере» рядом с Буллитом или за столом — между ним и Патрицией.
Ужасный хищник, разрывающий кибоко, которым его наказали. (Но при этом он даже не рыкнул на хозяина!)
Кинг играет с рейнджерами.
Кинг лижет руки Сибиллы.
Я повторял, как автомат:
— Невероятно… Невероятно… Невероятно…
— Почему же? — сказал наконец Буллит слегка раздраженно. — У нас на ферме, когда я был маленьким, тоже был львенок, его нашли, как Кинга. Пять лет он жил с нами и ни разу не тронул ни одного человека, белого или черного, и ни одно животное. Потом отца перевели в город, и, прежде чем отпустить нашего льва на свободу, в заросли, пришлось научить его охотиться и убивать.